НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ
Из блокнота
Сегодня, 18 июня 1997 года, Россия прощается с Булатом Окуджавой.
Слово «бард» вовсе не всегда эстрадно и, уж во всяком случае, не унизительно: оно обозначает почитаемый жанр. И все-таки называть Окуджаву бардом мне не хочется. Он был человеком эпохи Возрождения. И во всем, чему отдавал себя, — в поэзии, музыке, исполнительском искусстве, в гражданских борениях — он был великим.
Мы познакомились в сорок седьмом: на «первом совещании молодых писателей». Канцелярское слово «совещание» как-то не сочетается с тем, что «начинающими авторами», дожидавшимися суда Мастеров, были Булат Окуджава, Юрий Трифонов, Семен Гудзенко, Давид Самойлов, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Юрий Левитанский, Сергей Орлов, Расул Гамзатов, Владимир Солоухин, Александр Межиров, Владимир Тендряков, Алексей Недогонов, Михаил Луконин, Сергей Наровчатов, Алексей Фатьянов… Почти все были в солдатских гимнастерках без погон. Помню, как в вестибюле и коридоре, встречая Мастеров, к стене застенчиво прижималось будущее российской литературы.
«Ах, Арбат, мой Арбат…» Мы с Булатом оба были арбатскими мальчиками — и это нас сразу сблизило. Помню, как мы с ним отправились в путешествие по Крайнему Северу и Заполярью. Наступила белая полярная ночь. Времена суток перепутались, перемешались… После встречи с читателями командующий Северным флотом умыкнул нас к себе домой. А там собралась интеллигенция Североморска: главный архитектор города, главный хирург, главный художник… Советская власть тяготела к эпитетам, определявшим чины. Но главным в ту, как бы сокрывшую себя, ночь был Окуджава. До утра, тоже себя не обнаружившего, он пел, и читал стихи, и рассказывал анекдоты. Ему внимали, аплодировали, признавались в любви.
А сегодня с ним прощаются в театре имени Вахтангова.
— Мы наверняка там с тобою встречались! — говорил мне Булат. — На «Принцессе Турандот» или на «Интервенции»…
Как сыновья «врагов народа», мы небось и сидели-то где-нибудь рядом: на дешевых приставных стульях или ступеньках. И вот с ним в том театре прощаются. Слышу об этом по радио, вижу на телеэкране.
Все чаще мысленно, про себя повторяю эти межировские строки. И все чаще в записной книжке своей обвожу черной рамкой имена, фамилии, номера телефонов.
А ведь совсем недавно нам с Таней выпало счастье обнять моего давнего друга. Великого Окуджаву… Именно таким предстал он и в тот вечер, на своем концерте, в антракте мы встретились за кулисами. Булат был усталым, даже измученным. И все же мы бурно возрадовались короткому своему общению. Прогнозировали, что расстаемся не надолго. Но оказалось, что навсегда.
Не могу вообразить, что испытывает ныне Оля, жена Булата, по-матерински заботливая сподвижница его. Что испытывает его, столь одаренный, сын, привыкший с отцом не разлучаться. Да и для всех, кто не мыслит себя без русской поэзии, прозы, музыки, кончина Булата — трагедия непереносимая.
«Погиб поэт — невольник чести». Невольник чести… Мы подчас как бы автоматически повторяем этот нравственный лермонтовский «термин», не очень вдумываясь в его суть. А утверждает он, что истинный творец — в «плену» у совести, у чести. В желанной неволе!.. В той святой неволе был и Булат Окуджава. В ней навечно останутся и его творения.
Прощай, Булат! Мы более никогда не обнимем друг друга!.. Трудно себе представить…
НИЗКИЙ ПОКЛОН ВАМ, ЦЕЛИТЕЛИ…
Из блокнота
Мама не обременяла своими страданиями других. Пока это было возможно… Но вот 17 июня 1953 года ее настиг инфаркт, который врач «скорой помощи» назвал «бронебойным».
Воспоминание об этом есть в «блокнотной» главе «Прости меня, мама…» Позволю себе дополнить ее деталями.
Я позвонил Фриде Вигдоровой… Есть люди, к которым в тяжкий час припадаешь, словно к источнику спасения: они воспринимают твою беду, как свою личную. Фрида была таким человеком… Атаку дебилов от идеологии на Иосифа Бродского она ощутила, как наступление варваров на культуру вообще. Она была убеждена: те, которые объявили «тунеядцем» будущего лауреата Нобелевской премии (о премии Фрида, увы, не узнала!), могут объявить «тунеядкой» и всю талантливую интеллигенцию, всех творцов и интеллектуалов. Фрида отважилась вести дневник судебных заседаний, измывавшихся над поэтом. Это было категорически запрещено, но она умела переступать через запреты. А потом сделала свой «судебный дневник» достоянием мировой общественности. Думаю, тот подвиг стоил Фриде Абрамовне жизни… Спровоцированный нервным перенапряжением хронический недуг оборвал ее жизнь. Жизнь праведницы и защитницы праведных идеалов…
Фрида была безотказной и скорой «скорой помощью»: она, немедленно откликнувшись на мой звонок, связала меня с крупнейшим терапевтом Борисом Евгеньевичем Вотчалом (он в ту пору был удостоен золотого аппарата для измерения давления, который вручался Международной организацией целителей «кардиологу номер один»). Вновь вспоминаю…
Хоть он и был главным терапевтом министерства здравоохранения, да к тому же еще и советской армии, на груди у него, поскольку ворот рубахи был вольготно распахнут, я увидел крест.
— Отчего сердце останавливается? — спросил я затаенно и еле слышно.
— Сначала надо выяснить отчего оно бьется. Я лично понятия не имею, — ответил лучший терапевт мира. — Мои студенты знают и охотно вам объяснят. А я не смогу. Но маму вашу спасу.
Он выполнил обещание — и подарил мне четверть века маминой жизни.
Низкий вам поклон, великий целитель… Самого себя вы сберечь не смогли — и ушли из жизни задолго до срока. Впрочем, кому, кроме Господа, те сроки известны?
Дружил я с нейрохирургом Эдуардом Канделем — никогда не унывающим Эдиком, который имел основания и приуныть, почти ежедневно идя «на вы», то бишь в наступление на болезни головного мозга. Он, едва ли не один в стране, умел находить ту «спайку» в мозгу, в которую нужно было безошибочно попасть, чтобы «распаять» ее — и спасти человека от «болезни Паркинсона». Простите, нейрохирурги, если я что-то с медицинской точки зрения излагаю неточно. Многих избавлял Эдуард от послеинсультных бедствий, от опухолей мозга. Но себя от одного из подобных же мозговых недугов спасти не сумел… «Эдик и смерть — две вещи несовместные», — думал я. Но ошибся.
В Советском Союзе с дуболомным упрямством действовали необъяснимые «правила»: членов политбюро — допустим, Фурцеву и Полянского — бдительно охраняли, оберегали, а вот Льва Ландау — нет. И он стал жертвой банальной автомобильной катастрофы… Банальной, потому что подобных аварий было много, но уникальной, поскольку пострадал в результате гений. И не просто пострадал, а оказался на самом рубеже, на тончайшей грани между жизнью и гибелью. Но произошло, пожалуй, единственное в истории медицины событие: спасать гения с разных концов земного шара слетелись в Москву самые прославленные хирурги. Плацдарм же для их и своей спасательной деятельности заранее подготовили российские нейрохирурги — молодой Эдуард Кандель и его учитель профессор Егоров. Череп великого физика собрали буквально «по кусочкам». Звучит это не очень изысканно, но именно та фраза гуляла по страницами мировой прессы: «собрали по кусочкам».
Сколько раз я просил Эдуарда Канделя — благожелательного и безотказного Эдика — помочь жертвам инсультов, злокачественных мозговых опухолей, «болезни Паркинсона». И он помогал, помогал, помогал… Его хирургическое искусство отменяло «смертные приговоры», самые пессимистические прогнозы. А сам погиб от болезни мозга.
Низкий поклон тебе, целитель…
В гостях у нас побывал и мой дорогой друг Аркадий Вайнер — один из двух знаменитых братьев Вайнеров. Прибыл Аркадий на Обетованную землю с женой… Вспомню, что Агния Барто терпеть не могла, когда, представляя ее мужа, видного ученого-энергетика, члена Академии наук, говорили: «А это — муж Барто!» «Он, конечно, мой муж, но в той же мере я — его жена. Чем и горжусь!» — ставила Агния Львовна «на место» поклонников ее поэтического дара.
Тут противоположная ситуация, но фактически та же самая.
Доктор медицинских наук, профессор Софья Дарьялова, как говорится, у меня на глазах спасала людей не только тем, что вовремя обнаруживала у них «рак» (и сражалась с ним, нередко его побеждая!), но и тем, что не обнаруживала… Я знаю десятки (а значит, их были тысячи!) людей, направлявшихся к Софье Дарьяловой в убийственном настроении и с диагнозом-приговором (правда, иногда в скобках стоял успокоительный знак вопроса, который больного не успокаивал), да, знал таких, которые шли к ней обреченными, а возвращались освобожденными от приговора. Врачебный и человеческий дар Сони состоит и в том, что она умеет вовремя не дать больному свихнуться, от отчаяния сойти с ума (случается, что и в буквальном смысле). Почти так было со мной… Я знал, что судьба обрекла меня на «высшую меру наказания»: от рака лимфатических желез спасения в те времена не было. «За что мне такая «мера»? — смятенно размышлял я. — За что?»
