В те дни я был свидетелем и участником битвы, которую праздник жизни объявил неотвратимости горя. Я видел краткую, но незабываемую победу радости над бедой. Будучи одним из руководителей (извините за это жесткое, словно бы костлявое слово!) Международной ассоциации фондов мира, я возглавил (снова из устаревшего лексикона!) группу представителей фонда, которые в том случае были представителями Добра. Они опекали неизлечимо больных детей в путешествии необычайном… Дочерей, сыновей и их мам миллионер Генри Лэндвирт пригласил в город Орландо (штат Флорида), а конкретней — в «детский городок» или «детскую деревню», что ближе к точному переводу. «Деревня» состояла из роскошных вилл на фоне не менее роскошного пейзажа. Перед приговоренными детьми и их матерями Генри Лэндвирт на две недели распахнул не только двери вилл и богатство окружающей природы, но, мне кажется, и все самое завораживающее, самое счастливое, с чем может повстречаться на белом свете ребенок. В том и заключался святой замысел, для этого и построил Генри деревню: чтобы страдающие смертельными недугами дети, приезжая с матерями своими из разных стран, успели при жизни на земле погрузиться в торжество, в уникальнейший праздник.
Первыми он пригласил девочек и мальчиков с мамами из Советского Союза, потому что фашистский лагерь, в котором он ребенком томился, освобожден был Советской Армией.
Когда Генри повествовал о кошмарах своего концлагерного детства, мне вспоминался фашистский лагерь Равенсбрюк, тоже освобожденный советскими войсками и ставший ныне музеем… При входе нас, помню, встретили нарисованные на стене маленькое детское сердце с аккуратной дырочкой посредине и надпись, коя гласила, что, если эсэсовец, расстреливая ребенка, сумеет вот так точно, с первого раза попадать в детское сердце, ему будет причитаться внеочередной день отдыха (от этой работы!).
Генри Лэндвирт хотел, чтобы дети, приговоренные в мирное время, успели хоть ненадолго погрузиться в сказку… прежде чем окончательно погрузятся в беспощадность болезни.
Не буду описывать то недолгое, но потрясшее меня пиршество жизни. И то богоугоднейшее нравственное изобретение гуманиста… Сейчас мне хочется вспомнить о том, что дети, ставшие для меня будто своими, из всех неусыпно опекавших их взрослых более всего привязались к Алене. Официально она считалась переводчицей, так как блестяще владела английским. А выглядела обожаемой ребятами старшей сестрой. И главным их другом… Тут уж не английский был связующим языком, а язык взаимного душевного согласия и понимания. Никогда не покинет память мою заботливый голос девочки, страдавшей неизлечимой «мышечной дистрофией», девочки, которую уже навсегда покидали ноги:
— Тетя Алена, не прыгайте так со ступенек… Ведь ножки — это самое главное! Самое главное — ножки…
Жива ли ты сейчас, милая?
Алена не только красива, как мать (не пишу «как мать была в молодости», поскольку молодость Татьяну категорически не оставляет), но и очень схоже с матерью многообразно одарена. В Москве она, с отличием окончив университет, в короткий и даже кратчайший срок завоевала авторитет журналистки. Не оповещающей о литературе и искусстве, не информирующей о них, а в них без поверхностной дилетантской лихости проникающей. Не случайно же ее наставником и «руководителем» дипломного сочинения был наичестнейший Лев Эммануилович Разгон. Уважаемые журналы и газеты не просто предоставляли Алене свои страницы, — на эти страницы ее приглашали…
Думаю, к дочери можно отнести слова Толстого, сказанные про Наташу Ростову: она более чем красива, — она обворожительна (мне кажется, фотографии неопровержимо о том свидетельствуют). С самого начала, однако, она не допускала, чтобы ее журналистский, искусствоведческий дар путали с ее женским очарованием. Он, этот дар, представлял собой ценность самостоятельную, ни от кого и ни от чего, кроме себя самого, не зависящую. А потому я не только горжусь своей дочерью — я ее уважаю… «Ты даровита — и не должна быть зависимой, — втолковывал я ей с детства. — Ни от кого… А прежде всего — от мужчин! И даже от своей внешности. Она пусть принадлежит лишь тому, для чего и сотворена Богом: любви. А у нее должна быть своя дорога, не переплетающаяся с дорогой твоего призвания». Похоже, Алена ко мне прислушалась. И к матери… Или сама дошла до этого убеждения: Господь ее и разумом не обделил.
Пишу это все раскованно, потому что, хоть и не просто называю, а и ощущаю Аленку своей дочерью, но все же она дочь Татьяны от первого брака — и восторгаюсь я произведением, кое не создавал. Совершенствовал, разумеется, но не сотворил… А стало быть, в объективности моей можно не сомневаться.
В Нью-Йорке, будучи по воле судьбы замужем за американцем, дочь тоже — в кратчайший срок и без чьей-либо родственной помощи — сотворила телепрограммы «Звезды Америки» и «Звезды мирового экрана», которые более четырех лет были в числе «рейтинговых» передач Российского телевидения. Создавались программы в Нью-Йорке и Голливуде, кассетами переправлялись в Москву, а уж оттуда завоевывали внимание российских, некоторых восточноевропейских и даже израильских телезрителей. Видели их и на русском телеканале в США… Ныне, когда киноиндустрия беспардонно заполонила своими стандартными изделиями мировые экраны, заражая вирусами безвкусицы, передача Алены приносила в дома шедевры киноискусства. В программах ее — не только фрагменты фильмов, которые режиссерски или актерски содеяли Стивен Спилберг, Фрэнсис Коппола, Стенли Крамер, Барбара Страйзенд, Роберт Рэдфорд, Де Ниро, Сильвестр Сталлоне, Софи Лорен, Никита Михалков, Арнольд Шварценеггер, Людмила Гурченко, Элизабет Тэйлор, Катрин Денев, Генри Фонда, Жан-Клод Ван Дамм, Евгений Миронов (да разве всех перечислишь!) — нет, в тех передачах не одни лишь кадры новых и новейших кинопроизведений и лучших ретрокартин (Чарли Чаплин, Мэрилин Монро, Уолт Дисней), но и сами супермастера, которые хоть и ушли из жизни, как бы беседуют — глаза в глаза — с телезрителями, размышляют, даже делятся с телеэкранов тайнами своего мастерства и своими надеждами. Зрительский «зал» каждой из тех передач насчитывал не менее пятидесяти миллионов «мест».
Алена соединила в себе достоинства русской души с особенностями души американской: русская широта, образованность, страсть к литературе плюс американская — не хочу сказать деловитость — но целеустремленность, скрупулезность в том, чему профессионально отдана жизнь, американское содружество верности дому и верности делу.
«Неужели ваша дочь уж столь безупречна?» — снова улавливаю я придирчивый вопрос за спиной.
Безупречных я пока на земле не встречал… Да и пресноваты, я думаю, безупречные, если они существуют.
Аленка, например, постоянно и упорно опаздывает (в буквальном житейском смысле!). Я в связи с этим искренне сострадал поклонникам ее юности. Догадываюсь, что ждали они ее с нетерпением и всякий раз раздирались опаской: а если вовсе не явится? Но на деловые «свидания» она является в срок. Что же касается прошлых романтических встреч, то, полагаю, она рассуждала так: «Если любят, то подождут!» Может, иногда она так размышляла и когда ее, воображая себе разные кошмары, дожидались мама и папа?
Дочь обладает характером сильным. И порой вспыльчивым. Может внезапно взорваться гневом. Но вот особенность: если «взрыв» несправедлив, необоснован, она не только виновато «сменяет гнев на милость», но и настоятельно просит прощения. Не ради соблюдения вежливости, а испытывая потребность в истинном покаянии.
Журналистскую деятельность свою Алена начала… в восьмилетнем или девятилетнем возрасте. Не во многих семьях, я думаю, выпускаются домашние «стенгазеты». А в нашем доме такая газета, где Алена была и автором, и редактором, и художником, пользовалась большой популярностью.
Кто-то из классиков уверял, что женщинам несвойственно чувство юмора. Думаю, что «слабый пол» и в этом смысле не слаб. Та газета состояла в основном из потешных рисунков с предельно краткими подписями.
Вот, помню, изобразила первоклассница маму, изнемогающую возле входной двери под тяжестью хозяйственных сумок и не знающую, где ей отыскать третью руку, чтобы нажать на кнопку звонка. На том же рисунке Алена изобразила и меня, ревниво вопрошающего свою фантазию: «С кем она?!» Или вот еще… В молодые годы Таню часто настигали сердечные приступы. Аленка нарисовала машину «скорой помощи», увозящую маму, и брата, бегущего за той машиной со штанами в руках и кричащего вдогонку: «Мама! Куда ты? Ты же не погладила мои брюки!» Юмор чаще всего был устремлен на защиту маминых интересов. И за это тоже я уважаю дочь.
Внучке моей Анисии чувство юмора, по-видимому, досталось генетически. Но тут она, буду справедливым, превзошла свою маму. До такой степени превзошла, что я… Но об этом немного позже.
Когда мы с Татьяной приходим на встречи с моими читателями, многие спрашивают жену:
— Вы мама Алены Зандер?
До того они схожи! Если бы на тех встречах появилась внучка Анисия, ее бы тоже донимали вопросом:
— Вы, случайно, не дочка Алены Зандер?
Три женских лица — три столь родственных друг другу женских и человеческих очарования! Не потому что они, банально говоря, «члены моей семьи», а потому что это, действительно, так.
В общем, американка, русская дворянка по происхождению, Алена Зандер, повествуя о «звездах», сама почти пять лет была «российской телезвездой из США». Так ее не раз именовали средства массовой информации в разных странах и на далеких друг от друга континентах. Как не ликовать тщеславному отцовскому сердцу! Тем паче, что, как утверждал Генрих Гейне, «писатель без тщеславия обречен». Впрочем, гордость за самых родных и близких, быть может, вовсе и не тщеславие, а одно из естественных проявлений любви.
Была ли наша с Татьяной, почти уже тридцатилетняя, совместная жизнь идиллией? Идиллия — это, думается мне, аналог самообмана. Да и способно ли вообще быть безоблачно-идилличным общение с масштабной личностью? Это я о Татьяне… «Талант — отклонение от нормы», — писал философ. Вероятно, масштабная личность — отклонение еще большее, потому что являть собой подобную личность — значит являть талант, помноженный на характер и свое — совершенно индивидуальное! — восприятие мира.
Утопически бестелесной идиллией наша с Татьяной совместная жизнь быть не могла. Но Счастьем она для меня стала. И быть продолжает… И будет всегда. Не потому ль я так часто, мысленно обращаясь к жене, повторяю строки самой любимой своей романсовой песни:
