Корабль или нет, что такое дерьмо, – он все равно должен поверить!
– Да! Это действительно хорошо!
– Ты знаешь. Ты хочешь объяснить это людям?
Именно так два года назад спросил Домингеса Такэда. Он вообще любил лезть в душу… Впрочем, Такэда не навязывался: Домингес сам пришел тогда к нему, это было нехорошее время, в те дни Домингесу вдруг показалось, что все бессмысленно и надежды больше нет. Они никогда не были особенно близки с Такэдой, хотя уважали друг друга, и когда Домингес пришел в халупу на окраине седьмого сектора, Такэда слегка удивился, но ненадолго: он достал толстые книги из-под половицы и стал объяснять, писать формулы, увлекаясь и все чаще ударяя кулаком по столу, словно отметая этим жестом все возможные возражения. Все в этих книгах было логично, и у рассуждений Такэды нельзя было отнять логики, но все же Домингеса не оставляло чувство, что Такэда знает, куда вести людей, а в свое время угрястый тоже знал… И в мозгу Домингеса плясали, сплетаясь, сиреневые каллы и смешивались улыбки людей, вышедших из многоэтажек.
И тогда, уже не слушая убежденного шепота Такэды, Домингес понял раз и навсегда, что самое главное – чтобы не стало Президента, а дальше люди разберутся сами. Да, люди смогут сами разобраться во всем и сами переделать все – вот только нужно решиться начать, нужно, чтобы не стало именно этого Президента, и тогда все пойдет проще. А сам Домингес знает, что такое хорошо, но не знает, как это сделать, и не хочет знать, потому что в отдельности этого не может знать никто, даже Такэда со своими толстыми книгами. Только люди, все вместе, могут понять такое! И снова Корабль услышал его раньше, чем он успел ответить…
– Я хочу к звездам, Домингес. Я давно не видел звезд.
– Почему же ты не улетел?
– Я – корабль. Я не могу летать один. Я ждал того, кто скажет мне: летим к звездам. А пришел ты.
– А пришел я, – подтвердил Домингес.
– Давай полетим к звездам, Домингес! Твоим людям станет хорошо. А мы полетим. Я покажу тебе звезды, которых ты не видел!
Это действительно был не простой Корабль – машина не способна требовать платы за помощь. Все оказалось очень просто: Корабль хотел лететь к звездам, а Домингес хотел, чтобы не стало Президента. Их желания сплетались – и одно было невозможным без другого, а вокруг был город, рассеченный бульварами, в многоэтажках копошились люди, и на десять миль в округе не было сиреневых калл, потому что цветы не растут на бетоне.
А где-то наверху были звезды, Домингес и Корабль хотели, в сущности, одного и того же – счастья, и он еще ничего не ответил, он думал даже, что не знает, как ответить, но Корабль понял его – и в стенах распахнулись широкие полукруглые окна. В них хлынула Площадь, она была вся в гвардейцах: плотные шеренги окружили Корабль, базуки истерично дергались, снаряды, прочерчивая воздух огненными хвостами, били по Кораблю, но Домингес не чувствовал толчков.
И наконец Площадь встала на дыбы, гвардейцы превратились в крохотные игрушечные фигурки, и Домингес увидел, как откуда-то сверху возник синий луч, он уткнулся прямо в шпиль с флагом, скользнул ниже – и Дворец поплыл, истекая сероватым дымом, а через секунду Дворца уже не было вообще. Луч качнулся по сторонам, стирая с бетона пирамидки, а потом Корабль почти незаметно дернулся, и на окна упала блестящая тьма.
3
Тьма была действительно блестящей, впрочем, то, что искрилось за окнами, вряд ли можно было назвать тьмой: оно вообще не имело определенного цвета; мерцающие точки скапливались, уплотнялись и вновь рассыпались – и все это было тьмой, но одновременно и не было.
Окна уже не были полукруглыми, они превратились в широкие, мерно пульсирующие овалы: казалось, Корабль дышит пространством, он распахивал окна все шире, стараясь поймать в них все, что плыло вокруг. Вся Вселенная окутывала серебристую иглу, а вокруг были звезды, такие, каких никогда не видел Домингес.
– Звезды, Домингес! – Корабль радовался, это было несомненно, радость сквозила отовсюду, она билась и в бешеной пляске бликов на стенах, и в пульсации окон, и сам Голос будто надрывался, и пытался сдержаться, и никак не мог, и не стыдился этого. – Смотри, это звезды! Они всегда разные, Домингес, но издали их нельзя понять! Мы увидим их совсем близко, Домингес… Я очень много раз видел их вблизи, но мне мало! Я хочу видеть их всегда, всегда, всегда!
Синие блики мерцали на стенах, Домингес попытался радоваться вместе с Кораблем, но стены отливали голубизной – и перед глазами дергался прямой синий луч, стирающий с бетона пирамидки. Планета осталась позади, а может быть, сбоку, она была сейчас лишь одной из точек в пляшущем бесконечном хаосе, и на ней больше не было Президента! Но почему-то Домингес не думал о Президенте; внутри была странная пустота, как однажды уже случилось: он тогда поступил в колледж, хотя по идее поступить не мог – дотаций было три, а претендентов на них много больше. Но когда вывесили списки, там было и его имя, и мать заломила руки, будто собираясь закричать, и глаза Кристины стали сиреневыми, как букет весенних калл, а отец крякнул и смял недочитанную газету, и только у него внутри было пусто.
Одна из разбегающихся точек была Планетой. Там больше не было Президента, но именно поэтому потеряло смысл все, что было сутью большей части жизни, и теперь Домингесу уже не нужно было быть Домингесом, а снова ощутить себя Омаром Баррейру он не мог. Это не могло придти в один миг, для этого нужны были годы – может быть, не меньше, чем потребовалось на то, чтобы выковать из Омара Баррейру Домингеса.
А Кораблю не нужен был Омар Баррейру, как, впрочем, не нужен был и Домингес, ему был нужен просто человек, любой, потому что Корабль не умел летать один к звездам, без которых в жизни Кораблей не больше смысла, чем в жизни людей, когда у них есть Президент. Корабль был счастлив, а Домингес нет. Человеку это было ясно, а Корабль ничего не понимал: он плескался в бесшумных волнах блестящей тьмы, он впитывал ее окнами, он, кажется, даже пофыркивал. Да, Кораблю было хорошо – так хорошо, что часть своего счастья он великодушно предлагал Домингесу!
Часть стены стала полупрозрачной, и на ней сменяли одна другую картины. Корабль показывал зеленые плоскогорья, заросшие крупными алыми цветами, похожими на маки, воздух над ними, казалось, тоже был зеленовато-алым; картины менялись, наплывали одна на другую: пурпурные океаны выплескивали на коричнево-черный песок розоватую пену, а в ней дробились осколки двух холодных багровых солнц, перламутровое небо вздрагивало над прозрачно-янтарными горами, и в нем плыли клинья золотогрудых длинношеих птиц. Непонятно, то ли Корабль вспоминал это для себя, то ли отдавал Домингесу, потому что стены беззвучно шептали: «Все это теперь твое, Домингес, бери… А сколько еще мы увидим…» – и янтарные отроги исчезли, а на смену им приходили новые горы, и птицы, и моря, и всюду были цветы, очень много цветов, но среди всех них не было ни одной сиреневой каллы.
– Что с тобой, Домингес?
Голос возник так внезапно, что Домингес вздрогнул. Голос был радостно-возбужден, но в нем чувствовалась и озабоченность. Корабль волновался; он, наверное, ощутил что-то, но вопрос был неуместен – Корабль мог бы и не задавать его, потому что заранее знал ответ. Конечно же, знал, ведь если бы не знал, то не мог бы и сказать то, что сказал:
– Ты жалеешь, Домингес?
Домингес пожал плечами. Внизу – или позади? – была Планета, и на ней больше не было Президента, и это было счастьем для Домингеса, а то, что все, оказывается, не так просто и теперь Домингесу нет нужды оставаться Домингесом, – это было личным делом Омара Баррейру. И в этом вовсе не был виноват Корабль, который сдержал слово и был теперь счастлив, и купался в плывущей мгле пространства. И с какой стати Корабль должен волноваться здесь, среди звезд, которые он любит? Домингес криво ухмыльнулся и ответил:
– Наверное, жалею. Но ведь это неважно?
– Это очень важно! – Голос Корабля уже не светился, стены стали тусклыми и перестали пульсировать. Они застыли и подернулись поволокой… Из-за этой дымной поволоки сияние тьмы померкло – и так же померк Голос Корабля. – Это важнее всего, Домингес! Нельзя лететь к звездам, если не хочешь.
– Но я лечу.
