Достав из того же ящика пистолет, Томас сунул его за пояс. Прикрыл Петеру глаза и пошел было к дверям, когда внезапно взгляд его упал на недоуменно улыбающийся портрет. Скривившись, Томас плюнул прямо в блекло-голубые, исполненные заботы о народе глазки. Портрет поморщился, но не более того — ни дать сдачи, ни стереть плевок он был не в состоянии, так как руки находились где-то за рамками картины. Потому, осознавая свою полную беспомощность, портрет и вел себя смирно. Впрочем, не помогло. Не ограничиваясь плевком, Томас, нехорошо улыбнувшись, подобрал валяющуюся на кафельном полу дубинку и, тщательно прицелившись, метнул ее в портрет. Дубинка угодила прямо в лоб, что-то охнуло, и, вполне удовлетворенный, Томас, насвистывая, вышел из кабинета.
Он вел себя как ни в чем не бывало, спокойно и продуманно: не медлил, но и не торопился, и пропуск на входе предъявил со сдержанным достоинством вызванного по ошибке лояльного гражданина; в общем, никто не то чтобы ничего не заподозрил, но даже и подумать не посмел, что он, Томас, хоть в чем-нибудь виноват.
Какое-то время следовало отсидеться, дождаться темноты и — бежать. Домой идти, естественно, нельзя, хотя хватятся его минут через тридцать-сорок, если не через час, не раньше. К Матти? Брат принял бы, конечно, и спрятал, и подкинул деньжат — но он в бегах, так сказал Петер. Осторожный, взвешенный, разумный Маттиас — в бегах? Это никак не укладывалось в голове, это было круче всяких розовых слоников, но и Петер не мог лгать: слишком теплая кровь капала с пальцев Томаса там, в кабинете…
Значит, к Матти нельзя. К Магде, скорее всего, тоже — Петер наверняка внес ее в досье, в первую очередь — ее. Да и чем она сможет помочь? Разве что увидеться на прощанье…
Стоя на мраморном крыльце Учреждения, около черно-красной двери, Томас еще колебался, когда вспомнил вдруг, что в кармане брюк до сих пор бултыхается брелок Петера. «Можно ведь пересидеть и у него на квартире; там уж точно никто не станет искать».
3
Когда через двадцать минут Томас поднимался по знакомой лестнице, его не покидало чувство невосполнимой потери. Так уже бывало, когда не вернулась из онкологии мать, когда в одночасье скончался отец. Теперь Петер…
Томас шел, ощущая некоторое отупение, и был благодарен ему; каждый спасается от невыносимого ужаса как умеет — Матти обычно ревел и колотил ногами по полу, а он, хоть и младший, не плакал никогда, только отстранялся от всего мира, словно бы прятался в глухом темном чулане, куда не вползти никому чужому…
Что происходит вокруг? — он уже перестал задумываться, странное спокойствие, вроде как в час прихода черно-красных, опутывало сознание; возможно, именно потому на него и не обращали внимания — своего рода человек-невидимка; а улицы, которыми шел, были знакомы, но зыбки, подернуты невнятным серовато-лиловым туманом, и лица прохожих неясно дрожали в мареве.
Не дойдя этаж до нужного, Томас остановился — со следующего марша лестницы на него, прижав палец к губам, смотрела девушка. Синие вельветовые, немного мешковатые — последняя мода! — брюки, выгодно подчеркивавшие невероятную стройность длиннющих ног; изящные кроссовки и полосатая водолазка дополняли (а может и составляли) костюм. Гладкие темно-русые волосы, волной переброшенные через плечо, удивительные зеленые, чуть раскосые глаза, нежные чувственные губы и маленькая светлая родинка на щеке, над ямочкой.
«Магда?» — полуподумал-полупроизнес Томас.
— Том, милый! — девушка отняла палец от губ и бессильно ухватилась за перила. — Ты здесь… о Господи…
— Откуда ты? — прошептал Томас.
— Ох, Том… тебя не было три дня… и Маттиаса нет нигде, даже у Клары, а Петеру не дозвониться ни сюда, ни в институт… а я же в командировке, ты ж знаешь; приехала — у тебя пусто, у Матти заперто, и здесь тоже…
— Пойдем в квартиру, Магда, у меня есть ключ.
… Больше всего Томаса удивило, _как_ Магда слушала его. Нет, она не поверила сразу, это было бы не в ее стиле, хотя он рассказал ей все, без утайки. Но не перебивала, лишь всхлипывала и изредка вытирала глаза. Потом села к телефону — и почти сразу, с третьего набора, связалась с какой-то неизвестной Томасу Натали.
«Да. Да. Конечно, милая, конечно. Ах, вот как! Ну, спасибо… да, конечно, обязательно зайду… а в институте в курсе?.. мы тут, понимаешь, с ума сходим… счастливо, дорогая…»
— Петера в институте нет, — сказала она растерянно, положив трубку. — Давно ухе нет, вторую неделю. Объявили розыск. А Матти ушел от Клары, так что с ним все в порядке, он уже звонил Натали, тоже волнуется, куда ты исчез… Ох, Господи, да что же это?..
Спросила — и разрыдалась всерьез, повторяя: «Томас, Томас…» Это было совсем не свойственно Магде — плакать, это делало ее непохожей на себя, хотя здорово украшало, но Магде к лицу было все; зато другое обрадовало и одновременно огорчило. Хорошо, конечно, знать, что не ошибся в дорогом, единственном человеке, и плохо, что взять его с собой, увести из этого кошмара невозможно…
…но куда брать? и зачем, черт побери? — если Петера вторую неделю нет в ИНСТИТУТЕ — это, конечно, плохо, это очень скверно, но это же значит и то, что есть ИНСТИТУТ, где работает Петер, а следовательно, все это черно-красное Учреждение — всего лишь пьяный бред, и остальное тоже бред, не более, и некуда брать Магду, потому что некуда и незачем бежать, вернее — есть, конечно, очень даже есть: в полицию, вот куда, и выяснять, что там с Петером, и что с Матти, который в бегах… в каких бегах, болван?! — он же звонил, справлялся, он просто ушел от Клары, но он в порядке, братишка!..
— Томми! — кошечкой подсела Магда.
Пока Томас валялся в полубреду, она взяла себя в руки, захлопотала, можно даже сказать, повела себя как настоящая хозяйка. Они никогда особо не были дружны с Петером, скорее даже недолюбливали друг друга, хотя и общались, но уж во всяком случае сюда Магда не заходила, и все же, на диво быстро разобравшись, где что находится, она приготовила изголодавшемуся Томасу перекусить. Да что там, настоящий обед! Когда, распаренный и умиротворенный, он вышел из ванны, на столе уже дымился его любимый гороховый суп с кнедликами, томились под блестящей крышкой сковороды три здоровенные отбивные с острой закуской и — в центре всего — пыльная бутылка вина. На десерт Магда сварила изумительный кофе, а в баре нашелся и недурной коньяк…
Сама она есть не стала, разве что попробовала; сидела напротив, глядя на Томаса — и в глазах ее не было ничего, кроме нежности и беспокойства.
За все те годы, что Томас знал Магду, она впервые была _такой_. Он помнил ее всякой: насмешливой, жесткой, грубоватой, холодной, бывала она и надменно-безразличной — и всегда оставалась неприступной. Происшедшая метаморфоза просто потрясла Томаса. Вот уж действительно, друг познается в беде. Друг?.. тут совсем некстати вспомнился Петер, но Томас выпил еще рюмочку…
Сытость и мягкая волна коньяка сделали свое дело, знобкое отупение сменилось убаюкивающим покоем, только что-то тревожило, оставалось непонятным: скажем, где все-таки Петер — и кто же себя, черт побери, за Петера выдавал? или наоборот, откуда взялся тот? или — где же был сам Томас, коль скоро Магда искала его три дня? — об этом хотелось подумать, больше того, об этом следовало подумать, но не думалось. Словно нежным тончайшим туманом затягивало сознание, похожим на мягкую-премягкую сетку, сплетенную из тополиного пуха, мысли плыли, растекались… впрочем, удивительно ли, после двух бокалов «шато-де-рено» и едва ли не наполовину оприходованной бутыли «Реми Мартен»?..
Выпитое и съеденное тянуло на сон, опасения и тревоги все тише копошились в своих норках, но, несмотря на это, Томас заметил, что Магда занервничала и, кажется, куда-то спешит. Ревнивым пьяным голосом он поинтересовался, чего это она вдруг засуетилась. Магда обворожительно улыбнулась, привычно перебросила волосы через плечо и сказала:
— Минуточку, милый!
