Книга об отце (Ева и Фритьоф)

лестнице, схватит шляпу, пальто и выскочит из дома. Мама все время ждала его и, едва заслышав у двери его шаги, бежала к нему навстречу. А он тут же принимался рассказывать ей о последних новостях и событиях.

Как-то в середине марта он сообщил, что ему придется уехать. Премьер-министр Миккельсен просил его позондировать почву в Берлине и Лондоне и разъяснить великим державам положение дел в Норвегии. Поручение было секретным, официально он ехал на съезд океанографов. Узнав, что я слышала этот разговор, он по­смотрел на меня и сказал: «Ты ведь понимаешь, что сейчас нельзя ничего рассказывать о том, что услышишь дома, правда, дружок?»

Мог бы и не говорить, это было само собой понятно, я даже заважничала, что мне доверяют.

Мама ждала от него писем. Первое письмо пришло из Бер­лина 19 марта:

«Настроение у меня мрачное. Эти люди сейчас мне кажутся осо­бенно чужими. Поездка совершенно напрасна, если не считать, что я воочию убедился, какой стеной отгородила от всего мира нас, бедных норвежцев, шведская дипломатия.[114]

У кайзера, конечно, все расписано по минутам, и в два оставшиеся до отъезда дня поговорить с ним не удастся. От дальнейших попыток я отказался. Впрочем, излишняя настойчивость вряд ли поможет нашему делу. Но даже государственные деятели с опаской встречаются со мной. Я ведь стал теперь норвежским радикалом, а встречи с таковыми могут вызвать подозрения у шведов.

...По-моему, право и справедливость для этих людей понятия наивные, полузабытый пережиток тех времен, когда человечество было в мла­денческом состоянии. Кажется, даже наш друг Рихтгофен мыслит так же. Он во всем ищет одну только выгоду и нашел, что для Норвегии го­раздо выгоднее иметь общее представительство со Швецией и т. д. Просто хоть плачь. Им, собственно, непонятно, что у нации может быть чувство собственного достоинства и что она не может позволить себя оскорблять. Нельзя забывать о России[115] и др. Мне чертовски охота вывести Норвегию из такого международного сообщества, где простые человеческие понятия и чувства погребены под расчетливостью и условностями.

До сих пор мне еще никогда не бросалась так резко в глаза про­пасть между нами и немцами. Добиться у них понимания совершен­но невозможно, мы говорим на разных языках.

Вчера вечером зашел навестить Рихтгофена и посмотрел его музей — так себе, ничего особенного.

А вечером слушал «Золото Рейна» Вагнера. По-моему, сущая ерун­да, во всяком случае, я ни единого словечка не понял и, конечно, от этого не подобрел».

У Нансена в Англии было много друзей, и его засыпали при­глашениями и визитами. Как только разнеслась весть, что он прибыл в Лондон, набежали репортеры брать у него интервью, но он заранее послал в «Таймc» большую статью и до ее опублико­вания газетчиков не принимал. Первое письмо домой он написал карандашом, сидя в Палате общин. «Какое облегчение оказаться после скучной Германии в Англии. Здесь легче дышится и есть с кем поговорить. Приятно чувствовать себя желанным гостем. И повсюду я вижу живой интерес к нашему делу».

Через несколько дней он снова писал маме:

«С утра до вечера постоянная беготня. Но я чувствую себя тем не менее хорошо, так как понимаю, что мое пребывание здесь полез­но. Особенно сильно я почувствовал это вчера утром, когда мое письмо появилось в «Таймc». Кажется, оно на многих произвело впечатле­ние. И пресса, и общество склонились на нашу сторону. Вчера чуть ли не целый день пришлось давать интервью, да и сегодня тоже. Так что во все газеты потоком хлынули сообщения об унии и буду­щем Норвегии.

Завтра поговорю с Бальфуром[116] и, вероятно, с некоторыми членами парламента. А потом буду на обеде у лорда Росбери, где будет много видных политических деятелей. Во вторник — завтрак у Брайса, известного писателя, члена парламента и доброго друга Норвегии. На днях буду говорить с министром иностранных дел, в четверг утром завтракаю с лордом Эйвбери, а он, как ты знаешь, очень влиятельный чело­век. В среду леди Вага непременно ждет меня на ленч, я должен быть там с Его светлостью ландграфом Гессенским. Однако не думаю, чтобы он был нам полезен. Мне не очень хочется идти к леди Вага, тем более что она, говорят, настоящая «охотница на львов». Но, может быть, встречу там и других людей.

В пятницу меня пригласили на большой банкет в честь лорд-мэра Лондона и мэров других городов. Я рассчитывал выехать отсюда в четверг, но если увижу, что мое присутствие будет необходимо, то все же останусь, раз я для этого приехал».

Статья в «Таймc», напечатанная одновременно в парижской газете «Лё Тан» и в немецкой «Кёльнице Цайтунг», а также в ряде других газет, содержала обзор исторических событий в Нор­вегии начиная с 1814 года и до того положения, которое сложилось в 1905 году. Нансен писал:

«Поскольку честная попытка Норвегии добиться законного равноправия на основе общности внешней политики потерпела неудачу из-за слепого и непонятного сопро­тивления шведской стороны, среди демократического большинства возникла мысль о необходимости создать собственное министер­ство иностранных дел, которое есть и у Швеции.

Одно из условий Бустрема[117] сводится к тому, чтобы норвежские консулы, являющиеся норвежскими служащими, смещались шведским министром иностранных дел, который является шведским служащим и подотчетен только Швеции. Такое условие нельзя ставить суверенному государству, не оскорбив его. Оно противо­речит нашей конституции, по которой право увольнять чиновников имеет только король. Мы испробовали все пути, чтобы добиться соглашения. Теперь у нас уже нет выбора. Мы должны заставить уважать наши права в наших внутренних делах. Мы верим в победу справедливости».

Теперь уже все понимали, что Нансен уехал за границу не для того только, чтобы принять участие в съезде океанографов. Правда, в норвежских газетах появилось сообщение о том, что он выступит в Лондоне с докладом о своей предполагаемой экспеди­ции к Южному полюсу, но это никого ни в чем не разубедило, а маме принесло одно лишь беспокойство. Отец утешил ее, напи­сав, что этот план — дело не ближнего будущего.

Для Швеции статьи отца были жестоким ударом. Даже принц Эжен, который пытался смотреть на вещи объективно, был огорчен до глубины души, 28 марта он писал своему другу К. А. Оссбару[118]:

«Я только что прочел статью Нансена в „Таймc'. Она пре­красно написана и, конечно, убедительна для английской публики. Конечно же, он не сказал всей правды, и Норвегия изображена в очень выгодном свете. Но даже если смотреть на дело очень придирчиво, то все равно то, о чем он говорит, не делает чести Швеции. От этого становится горько и грустно на душе.

Обвинение в нарушении обещания — серьезная вещь, особенно в глазах зарубежной публики, но, впрочем, оно близко к истине, особенно если подумать о предложении Бустрема. Поправки, внесенные в это предложение другими советниками, при условии со­хранения его основных положений, оставляют такое чувство, словно мы пытаемся сгладить неприятное впечатление.

Мне кажется, наша ошибка в том, что Швеция с первого дня существования унии не ставила перед собой цели развивать ее в направлении все меньшей жестокости и находить новые формы в соответствии с новыми условиями, с тем чтобы в конце концов уния отпала сама собой. Тогда бы рядом с нами выросла страна, своими возможностями и условиями в корне отличающаяся от Норвегии 1814 года».

По обеим сторонам Кьёлена[119] долго надеялись, что кризис не приведет к разрыву. Особенно король Оскар, который был уже стар и болен. «Мне тяжело смотреть, как трудно приходится ко­ролю в этих напряженных условиях,— пишет далее принц.— Но он выносит все это с