— Пойдем-ка, сынок. Авось лодку никто не тронет…
Старик пошел через песок к тальниковой гриве. Видно, он знал эти места, потому что шел очень уверенно, раздвигая прутья тальника руками. Мальчик шел за ним неотступно, спотыкаясь об острые пеньки прошлогодней рубки. За тальниковой гривой открылся широкий луг, весь в белых цветах иван-чая. Ноги и штаны старика и мальчика на лугу сразу промокли от холодной росы. В траве кричали дергачи-коростели. За лугом снова грива, поросшая кудрявыми, ветвистыми вязами. Дед встал на четвереньки и пополз под кусты, мальчик — за ним. Под кустами было полно белых ландышей; от их скопленного за ночь запаха у мальчика закружилась голова.
Пармен Иванович остановился, подманил к себе Максима и, раздвинув ветки карагача, сказал: «Смотри». Мальчик взглянул и увидел, что тут же за кустами обрыв. Волга, пенясь и вздуваясь, подмывает яр. Поперек Волги видно несколько лодок, пароходы, моторные катера…
— Видишь, ставят мины.
Старик долго всматривался в речную гладь и берега.
— Смотри, вон посредине поставлены красный и белый бакены.[7] Меж ними и есть проход. Когда они кончат ставить мины, то бакены уберут. Ты помни, где они стоят: если меня убьют… парнишка ты смышленый. Видишь, вон они на той стороне дерево срубили — это они для себя знак оставили, чтобы потом самим не нарваться.
Старик искал на берегах и объяснял Максиму другие приметы, по которым можно потом определить, где стояли красный и белый бакены, отмечая безопасный проход среди мин.
Окинув еще раз Волгу насупленным взором, Пармен Иванович сказал:
— Айда назад!
Шли они опять той же дорогой и по своему следу — помятой на лугу травой, потом тальником. Выходя из тальников, Пармен Иванович вдруг сразу остановился и схватил Максима за руку. На берегу около их лодки ходил взад и вперед солдат в обмотках, френче, круглой маленькой шапочке, с закинутой через плечо винтовкой. Прятаться было бесполезно. Дед не спеша пошел к лодке; за ним, прячась за его спиной, шел Максим. Солдат остановился, скинул с плеча ружье, взял его наизготовку и ждал, когда старик и мальчик подойдут.
— Стой! — сказал он, когда Пармен Иванович и мальчик подходили к лодке.
Старик злобно выругался крепким словом и ответил:
— Стой сам, собачий сын, а нам стоять некогда!
— Стой! Буду стрелять! Кто такой? Куда? Зачем?
Пармен Иванович, ругая последними словами и красных и белых, объяснил, что они едут за мукой. Жена и дети умирают с голоду. «Чтоб вам всем сдохнуть самим!»
Солдат, нахмурясь, слушал долгую, яростную болтовню деда, поглядывал на Максима, который плакал, дрожа от страха. Солдат поверил, что они едут искать хлеба, и отрывисто сказал, указывая вверх:
— Туда нельзя. Ехать обратно. Туда!
Пармен Иванович живо столкнул бударку в воду, подсадил пинком Максима и, все ругаясь и крича, повернул лодку вниз по течению. Солдата, видно, рассердила ругань деда, он поднял винтовку, приложился и направил на лодку. Старик сразу смолк, чтобы показать испуг, и тихо пробормотал:
— Дурень!
Он греб быстро и сильно, выплескивая весла из воды, и при каждом ударе лодка словно прыгала вперед.
За поворотом не стало видно солдата. Дед бросил весла, снял картуз и перекрестился.
— Умный у нас командир, что тебя велел взять. Вид у тебя, Максимка, настоящий голодающий. И плакал ты натурально. Молодчина!
— Я испугался, дедушка.
— Зачем испугался? Пугаться ничего не надо.
…К полудню они вернулись на «Ермак». Ждан встревожился рассказом деда про солдата, но все же остался при прежнем решении прорваться вверх. Надо только переждать еще сутки.
Беда
К вечеру другого дня радио на «Ермаке» стало принимать частые и ясные, но сбивчивые разговоры. Они мешали принимать свои телеграммы. Ждан понял из этого, что сверху к «Сорока братьям» подходят речные силы белых. Он собрал команду и разъяснил ей, что задумал сделать. Его выслушали молча, не задавали праздных вопросов и, выслушав, разошлись по местам.
День был пасмурный. После полудня начался частый холодный дождь и затянул дали серой, туманной дымкой. Погода была хороша: ночь будет темная, и «Ермаку» удастся проскользнуть мимо минного поля, где, наверное, у обоих берегов дежурят моторные лодки противника…
Когда стемнело, «Ермак» снялся с якоря, спустился к устью воложки и, обогнув песчаную косу, быстро пошел вверх.
Пармен Иванович отослал своего подручного вниз и велел позвать Максима, надеясь, что если ему изменят глаза, то поможет зоркая память мальчика. В машину было приказано нагнать пару до предела, погасить форсунки,[8] остановить пародинамо, чтобы ни гул пламени в топках, ни стук электрической машины, ни свист пара, ни запах дыма не могли выдать «Ермака».
Ждан запретил курить и громко разговаривать. Команду в трюм он передавал из рубки не по телеграфу, а тихо в рупор, чтобы не услыхали звонков. У пушек за бортом и пулеметов наверху лежали в дождевиках артиллеристы. Дождь не переставал.
Было совсем темно, и «Ермак», едва шевеля плицами колес, тихонько подбирался к тому месту, где поперек стояли мины. Ждан и Пармен Иванович говорили почти шепотом.
— Проскочим? — спрашивал Ждан с тревогой.
— Не беспокойтесь, я вижу, — отвечал лоцман и подозвал Максима: — Видишь вот тот ярок, а там вон был осокорь срублен? Возьми глазом наискось — тут и быть красному бакену.
Мальчик сказал тихонько:
— Вижу.
И видел, но не глазами, а памятью: глаза, сколько он их ни таращил, ничего не видели, кроме мутно-черной завесы дождя.
Прошло в молчании и тишине еще несколько минут.
Лоцман, склонясь вперед, легонько стал брать руль налево. Максим ему помогал с другой стороны штурвала. Наконец Пармен Иванович глубоко вздохнул и сказал Ждану:
— Прошли. Командуйте средний.
— Не рано?
— С полверсты позади осталось. Сейчас поворочу в Таловый ерик.
— Где он?
— А вот маячит, смотрите через правое плечо.
Ни Ждан, ни Максим не видели входа в ерик, да и не мудрено: обе гривы берега ерика — и горная и луговая — были еще залиты поемной прибылой водой, над ней щетками торчали только верхушки тальника.
— А где укроемся? — спросил Ждан лоцмана.
— Я в такую щель поставлю «Ермака», что сами выберемся только кормой.
Скоро справа и слева «Ермака» обозначились невдалеке высокие деревья. «Ермак» опять убавил ход до самого малого. Ждан велел матросам стать с баграми по бортам. Остановили машину.
Ломая ветки верхушками мачт, «Ермак» остановился среди рощи потопленных водой осокорей.
— Вот тут и заночуем, — сказал Пармен Иванович. — Ступай-ка спать, Максим: утро вечера мудренее, кобыла мерина удалее.
Мальчик пробежал под дождем до трюма, скатился вниз, скользя по поручню руками, спустился в машинный трюм и забился в свой угол — на груду пакли. В трюме горела у котла всего одна керосиновая коптилка без стекла. Пародинамо не работало. У верстака стояли Леонтий и Алексей и тихо говорили. Мальчик прислушался. Алексей говорил с раздражением:
— Служили вы раньше с Парменом хозяину, а теперь кому служите?
— Как — кому, Алексей! Я эту машину своими руками на Коломенском заводе собирал, и был ей и есть хозяин я. А купец Бугров в ней ничего не понимал. Волга и «Ермак» были наши и есть наши. И уже ни Бугров и никто другой их у нас не отнимет.
— А иностранцы?
— Что иностранцы? Надо их прогнать! Мы на своей земле сами управимся. Распорядиться сумеем.
Алексей угрюмо замолчал. Леонтий распорядился, чтобы он держал пар, зажигая через полчаса на пять минут форсунки, и ушел наверх.
Алексей, что-то ворча, ходил поперек машинного трюма перед котлами, швырнул в угол молоток или ключ — он с грохотом покатился по железным плитам. Максим с испугом следил, приподнявшись на локте, за длинной костлявой фигурой машиниста, заслонившей собой мальчику свет от лампы.
Алексей бранился грязными словами, подняв голову к манометру. Он нагнулся, открыл вентили форсунок — бухнуло и загорелось в топках пламя.
Усталь сморила мальчика. Сквозь дрему он слышал, что форсунки погасли, потом несколько времени спустя бухнули и загудели снова.
Сон отлетел, спугнутый тревогой. Максим вскочил с кучи кудели и прокрался мимо насоса и пародинамо к котлам. Он увидел в смутном мерцании топочных вспышек, что Алексей, сидя на корточках за котлом, открывает, вращая вентиль, спускную водяную трубу котлов.
Открыв кран, машинист бегом кинулся мимо мальчика к лестнице и, живо взбежав по ней, исчез, хлопнув наверху дверью.
Мальчик опрометью бросился к котлам: стрелка манометра далеко перешла за красную черту. Вода в водомерном стекле опускалась.
Максим, обжигая дрожащие руки, завернул и погасил форсунки, бросился к спускной трубе и, ломая от усилия пальцы, плача от боли и ужаса, что сейчас котлы взорвет и «Ермак» погибнет, стал завертывать тугой вентиль.
