Ушаков, стоявший вблизи от Апара, понял, что ему с непривычки трудно будет выстрелить так, чтобы сразу не убить наповал, а лишь ранить животное, иначе оно утонет, уйдет на дно. Искусство стрелка и состояло в том, чтобы сначала только подбить моржа, а окончательный выстрел сделать после того, как добыча будет отмечена плывущим за ней поплавком.
Первого моржа вытянули на большую льдину и быстро разделали, погрузив мясо и жир прямо в байдару.
Ушакову трудно было стоять на качающихся, плывущих кусках, и он судорожно цеплялся за борт, боясь свалиться в воду.
Апар довольно легко загарпунил второго моржа и дал знак Ушакову.
— Как вынырнет — добивай! — объяснил ему Иерок.
С волнением ждал Ушаков своего моржа. И вот морской зверь вынырнул чуть впереди плывущей байдары. Прицелиться в него оказалось не так-то просто: байдара качалась, стрелок, стоя на груде мяса и жира, никак не мог найти твердую опору для ног. Первые две пули прошли мимо: одна вообще угодила в воду у самого борта, а след второй затерялся где-то далеко во льдах. Только с третьего выстрела ему удалось застрелить моржа.
Опустив ствол винчестера, он боялся даже взглянуть на Иерока.
— Хорошо! — крикнул ему рулевой. — Молодец!
Слова эти Иерок произнес по-русски, и они, видимо не совсем уместные в таком серьезном деле, как моржовая охота, развеселили людей — в байдаре заулыбались.
Возвращались домой с тремя моржами. На берегу женщины разожгли костры, и густой дым указывал охотникам правильный курс.
Осторожно ступая по кускам моржового сала и мяса, Ушаков пробрался на корму и пристроился рядом с Иероком.
— Хорошо бить моржа на льдине, — сказал Иерок. — Однако самое лучшее — на лежбище, на берегу.
— Может быть, поедем на мыс Блоссом? — предложил Ушаков.
— Если моржи не ушли, лучше колоть их там. И там же устроить ямы-хранилища на зимнее время. Если нам удастся запастись мясом и жиром, никакая полярная ночь нам не страшна.
Сначала выгрузили на берег добычу. Каждый кусок, прежде чем вытянуть его на гальку, опускали в морскую воду, тщательно полоскали и потом уже складывали на берегу. Несмотря на собственную неудачу, Ушаков чувствовал всеобщее возбуждение и радовался вместе со всеми, он, как и все, таскал мясо и жир, орудуя крючьями, насаженными на длинные палки. Но когда всю добычу разложили на берегу, моржовых голов здесь почему-то не оказалось.
— А где головы? Где клыки? — тихо спросил Ушаков.
— Пойдем, покажу, — сказал Иерок и повел русского умилыка к ярангам.
У входа в жилище Тагью лежала старая, потемневшая от времени моржовая кожа, а на ней, мордой внутрь, — моржовая голова с огромными потрескавшимися клыками. Между ноздрями виднелся большой надрез.
— Мы делаем так, — медленно заговорил Иерок, — чтобы морж всегда был обращен головой к нашим жилищам, а нос разрезали, чтобы не чуял человеческого духа и не боялся приплывать к нашим берегам.
— Понятно, — кивнул Ушаков.
— Приходи сегодня вечером пробовать свежее мясо, — пригласил Иерок. — Нана сварит тебе печенку и сердце.
Ушаков ушел к себе в палатку, чтобы хотя бы наспех занести в дневник впечатления об охоте.
Иерок быстро совершил обряд благодарения морским богам, обещав принести большую жертву попозже, когда ранние сумерки упадут на остров.
Он думал о том, что близкое соседство русских делает жертвоприношения затруднительными и приходится таиться, изворачиваться, чтобы морские боги, многочисленные духи и другие Неведомые силы чувствовали, что человек их помнит, думает о них.
Но ничего не поделаешь. Он сам выбрал себе такую судьбу, и теперь, в новых обстоятельствах жизни, надо не только сохранить свое достоинство, свои обычаи, но и как-то уметь их согласовывать с новыми.
Честно говоря, Иерок поначалу опасался насмешек и косых взглядов со стороны русских. Но Ушаков и его товарищи были тактичны. Случалось наоборот: эскимосы не упускали случая посмеяться над разного рода причудливыми объяснениями природы и земного круговорота, вроде шарообразности Земли и Солнца, движения Земли вокруг дневного светила…
В ярангу Иерока Ушаков пришел в своей обычной одежде, сняв кухлянку, меховые штаны и высокие непромокаемые торбаза. Все это он принес с собой, так как в палатке их негде сушить, а в яранге Нанехак быстро развесила одежду на внутренних перекладинах, над костром. Лучшего места для сушки меха и кожи найти трудно.
Моржовое сердце оказалось настоящим деликатесом. К тому же Ушаков обнаружил в блюде какие-то зеленые листочки, придающие мясу удивительный аромат.
— Здесь собрали эту траву? — спросил он Нанехак.
— Здесь, — ответила она.
— Мы поначалу боялись, что тут нет таких растений, но оказалось, что есть, — с улыбкой сказал Иерок.
За трапезой разговор снова зашел о лежбище на мысе Блоссом.
— Может быть, кто-то захочет и вовсе туда переселиться?
— Я слышал, — медленно произнес Иерок, — уназикские эскимосы намекали, что они хотят жить отдельно от нас.
— А что, здесь им не нравится? — встревоженно спросил Ушаков.
— Нет, им тут тоже нравится, — примялся объяснять Иерок, — но они привыкли жить среди своих, а тут они как бы возле.
— Ничего не понимаю, — развел руками Ушаков. — Какие же вы чужие? Они такие же эскимосы, как и вы, и язык ваш не отличается.
— Это правда, — сказал Иерок. — Язык у нас один, не то что сирениковский или науканский, но все же…
— Наверное, и вам не очень уютно от нашего соседства? — спросил Ушаков.
Иерок ответил не сразу. Он долго резал на маленькие кусочки моржовое мясо, аккуратно складывая нарезанные ломтики у края длинного деревянного блюда.
— Но ваш дом стоит поодаль от яранг, — уклончиво ответил он.
— А что скажет Нана? — Ушаков обратился к молодой женщине.
Нанехак нарезала моржовое сердце для гостя женским ножом с широким лезвием. Ушаков уже знал, что в эскимосском обиходе существовали предметы, к которым не должна была прикасаться мужская рука, как, впрочем, и женщины не должны были трогать некоторые мужские вещи, особенно связанные с морским промыслом, с охотой.
— Я ничего не могу сказать, потому что это мужской разговор, — скромно ответила Нанехак и потупилась.
Ушаков заметил, что Нанехак в яранге была более скована, нежели когда приходила к нему в палатку или недостроенный деревянный дом.
— Тогда спросим Апара…
— Апар тоже ничего дельного сказать не может, — строго проговорил Иерок.
— Почему? — удивился Ушаков.
— Потому что он пришелец. Он пришел в мою ярангу из тундры, и происхождение у него кочевое. Он чукча, не эскимос.
У Иерока, как заметил Ушаков, иногда проявлялись диктаторские замашки, но, похоже, этому никто не противился. Это считалось само собой разумеющимся, естественным, соответствующим положению старого эскимоса. Ушаков вспомнил, как быстро тот уговорил сородичей покинуть Урилык и отправиться на неведомый остров, полагаясь только на словесные обещания русских. Должно быть, у него была настоящая власть над людьми, хотя внешне Иерок ничем не выделялся и был даже гораздо беднее многих своих соплеменников, таких, например, как Тагью, у которого кроме байдары был еще и подержанный, многократно латанный деревянный вельбот.
Однако Апар, выждав некоторое время, заговорил:
— Уназикские эскимосы будут чувствовать себя лучше, если отделятся от нас. Может, они и уехали из своего селения, чтобы жить обособленно.
Иерок понимал: Ушакову трудно разобраться во внутренних взаимоотношениях между разными группами эскимосов. Для русского что науканские, что сирениковские, что уназикские эскимосы — все едино. Он не видел никакой разницы между жителем Урилыка и острова Секлюк, а между тем их разделяло многое. И прежде всего старые, невидимые глазу семейно-родственные отличия. Все жители Урилыка так или иначе были связаны между собой ближними и дальними кровными узами, и это сразу же обнаруживалось, как только в их среду попадал чужой. Вот, к примеру, Апар. Сколько бы времени ни прошло, каким бы искусным морским охотником он ни стал, как бы хорошо и чисто ни говорил по-эскимосски, все равно и стар и млад знают, что он человек тундровый, чужеродный в сплоченной общине. Точно так же и уназикские эскимосы. Свои-то они свои, но все же чужие. Иногда Иерок с удивлением открывал в себе ощущение их чужеродности в гораздо большей степени, нежели по отношению к русским-. Странно, однако, устроен человеческий разум!
Вот и сегодня на охоте. Вроде бы все шло хорошо, но уназикцы ничего не сказали, когда обнаружили большую льдину, на которой лежало несколько десятков моржей. Если бы охота была совместная, согласованная, то на берегу оказалось бы не шесть моржей, а раза в два больше.
И все же нынешняя охота успокоила встревоженное сердце Иерока: если не прерывать ее, то даже здесь, у берегов бухты Роджерс, можно заготовить немало мяса.
Он смотрел на Ушакова и думал о том, что русский умилык все больше становится внешне похожим на учителя Павлова. Это касалось прежде всего одежды. Кожаная куртка залоснилась от моржового жира и походила на ватник учителя. На пояс Ушаков повесил охотничий нож, умело наточенный Аналько. Туда же был приторочен кисет и два ключа от склада. Иерок знал, что под одним, замком хранилось оружие, боеприпасы и взрывчатка, а под другим — большие запасы дурной веселящей воды в железных бочках.
Да и сидеть стал умилык прочно, не ерзал больше на китовом позвонке, и ноги расставлял достаточно широко, чтобы колени не мешали ни еде, ни работе.
— Нас держит только строительство дома и склада, — со вздохом сказал Ушаков. — Как только мы покончим с этими делами, займемся настоящими.
— А что — настоящее? — спросил Апар.
— Охота и обследование острова. Мы должны знать об этой земле все. Что она может дать человеку, как обжить ее так, чтобы житель острова чувствовал себя прочно и ничего не боялся…
Сказав это, Ушаков невольно взглянул на Иерока.
Но лицо эскимоса было непроницаемо. Он думал о том, что если русский умилык собирается таким образом установить существование на острове
