чтобы уважить Неведомые силы; управляющие жизнью и изобилием зверя на морском побережье, но и для собственного спокойствия и уверенности. Когда охотник знает, что эти Силы на его стороне или, во всяком случае, получив подарки и жертвы, испытывают благодарность, он смело идет во льды, в море и понимает, что остальное теперь зависит только от его ловкости, умения и выносливости.
— Я скажу людям, — обещал Иерок.
Не прошло и нескольких дней, как Таян подстрелил белого великана чуть поодаль от убранного на зиму вельбота.
И снова начался праздник, на который с явной неохотой пришел русский умилык. Иерок видел, что Ушаков не столько радовался приходу нового гостя, сколько укоризненно поглядывал на веселящихся и угощающихся мужчин.
Когда Ушаков ушел, Иерок заговорил:
— Друзья мои! Когда древний обычай начинает мешать жизни, что мы делаем?
Все настороженно посмотрели на своего умилыка. Таян положил бубен на подстилку из моржовой кожи.
— Тогда мы испрашиваем у богов, как нам жить дальше, — продолжал Иерок. — Я долго размышлял и советовался с Теми… — Иерок сделал неопределенное движение головой. — Они мне сказали: благо людей и нам радость…. Мы должны в эту зиму добыть как можно больше белых медведей. Поэтому не будем терять время: пусть хозяин веселит гостя не более одного дня. Потом, когда зверь иссякнет, мы устроим один большой Праздник белого медведя…
Люди Урилыка привыкли верить своему умилыку. Они всегда полагались на него, на его мудрость и опыт, всегда искали у него совета… И сила убеждения Иерока была прежде всего в том, что он строго придерживался старых обычаев и следил, чтобы священные обряды неукоснительно соблюдались. Теперь же он предлагал нечто обратное. Как быть?
На следующий день, почувствовав сильную слабость во всем теле, Иерок пошел к Аналько.
Старый шаман долго смотрел на своего тайного соперника и сосредоточенно курил трубку.
— Я собираюсь переселиться на север, — сказал он.
— Это правильно, — кивнул Иерок, — там должна быть хорошая охота.
— Не только поэтому, — откашлялся шаман. — Я устал жить под пытливыми взглядами русских.
— Разве они тебе мешают? — со слабой усмешкой спросил Иерок.
Он прекрасно знал настоящую цену призрачному могуществу Аналько, и эта усмешка рассердила шамана.
— Тогда почему ты пришел ко мне? Почему не идешь к русскому доктору?
— Он сам приходил ко мне, — спокойно ответил Иерок.
— И поставил тебе под мышку стеклянную палочку — талисман смерти? — злорадно спросил Аналько.
— От стеклянной палочки не умирают, — устало сказал Иерок. — Умирают от другого. Когда уходят жизненные силы. Я чую — истекает из меня эта сила, словно что-то прохудилось в моем теле.
Аналько еще раз пристально посмотрел на Иерока:
— Ничем не могу помочь… Хочу только сказать, что пренебрежение старыми обычаями и несоблюдение обрядов могут быть причиной недомоганий… Подумай об этом…
И все же, когда Тагью убил своего медведя, он, вместо положенных пяти дней, привечал и развлекал дорогого гостя только один.
Так поступили и остальные охотники.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Охотничья удача пришла и к Апару: он добыл своего медведя, чем окончательно утвердил себя в глазах тех, кто еще сомневался, станет ли бывший кочевник полноценным морским охотником.
Возле пушного склада пришлось ставить вторые вешала. После того как сократили время медвежьего праздника, не проходило и дня, чтобы кто-то не вернулся с добычей. Это радовало Ушакова, но печалило Иерока.
— Так можно перестрелять всех медведей в округе, — однажды встревоженно сказал он, вспомнив оскудевшие берега Урилыка, опустевшие моржовые лежбища.
Ушаков постарался объяснить эскимосу о долге, о кредите, но тревога Иерока передалась и ему. Возможно, эти пятидневные празднества и другие невольные ограничения в добыче зверя объяснялись отнюдь не природной леностью и беспечностью эскимосов, как утверждали некоторые «знатоки» северных народов, а вековым опытом и тысячелетней мудростью, которыми регулировалась добыча.
— Зверя здесь много, — тихо, словно оправдываясь, сказал Ушаков, чтобы успокоить друга. — Долгие годы здесь никто не охотился, и медведей расплодилось столько, что, наоборот, полезно будет немного сократить их численность. чтобы они не навредили другому живому населению острова.
И все же Ушаков задумался над тем, как в будущем научно исследовать наличие зверя в этом районе и регулировать добычу не с помощью древних эскимосских обычаев, но на строгой основе, чтобы не нанести непоправимого урона белому медведю.
Жизнь в поселении понемногу входила в ритм, дни становились буднями, наполненными работой, наблюдениями, хозяйственными делами, подготовкой к предстоящим долгим поездкам уже не с промысловыми, а с исследовательскими целями.
Пришлось, правда, забить быков: наступившие морозы и снегопады лишили их последних остатков подножного корма, а взятое с собой сено давным- давно было съедено. Быки к тому же волновали собак, и приходилось все время быть начеку, чтобы они не набросились на этих флегматичных животных, которым остров Врангеля явно пришелся не по вкусу.
Ушаков, согласно эскимосскому обычаю делиться свежатиной, принес кусок говядины в ярангу Иерока.
Нанехак осторожно взяла мясо и с едва скрываемой гримасой отвращения положила его на деревянное блюдо.
— Не нравится? — спросил Ушаков.
— Непривычное, очень светлое, — тихо проговорила Нанехак. — Мы такое никогда не пробовали.
— Это очень хорошее мясо.
— Старцев говорил — хорошее, — согласно кивнула Нанехак.
Когда Ушаков ушел, она спросила отца:
— Варить?
— Попробуй, — сказал Иерок. — Может быть, ничего?
Нанехак достала запасную, еще не использованную кастрюлю, полученную недавно среди других товаров в кредит, ополоснула свежей водой и повесила над костром.
Для начала она решила угостить неведомым мясом мужа, вернувшегося из тундры, куда он возил приманку для песцовой охоты.
— Это что такое? — подозрительно спросил Апар, поддев на кончик ножа кусок мяса.
— Мясо русских быков.
Апар понюхал, повертел и осторожно положил обратно на деревянное блюдо.
— А ты пробовала? — спросил он у жены.
— Нет.
— А отец?
— И он не пробовал.
— Тогда почему я должен есть это? — пожал плечами Апар. — Дай мне моржового или лучше медвежьего мяса.
— Так ведь это подарок, — сказала Нанехак. — Умилык сам принес.
— Ну, раз подарок, — вздохнул Апар и снова взялся за нож.
Он отрезал самую малость, пожевал и сказал:
— Немного похоже на оленину… Но старого, изможденного оленя… Интересный вкус. И мясо беловатое… Ничего, есть можно.
Убедившись, что говядина нисколько не повредила Апару, Нанехак съела несколько кусков, но Иерок так и не решился, довольствовавшись на ужин куском копальхена.
— Оставшееся, пожалуй, отнесу Таслехак, — сказала Нанехак.
— И правильно! — обрадовался решению дочери Иерок. — Старцев любит такое мясо. Он брезгует копальхеном, оттого у него каждую зиму зубы слабеют.
Нанехак шла привычной дорогой, по припорошенной снегом тропинке. Солнце уже довольно низко стояло над горизонтом, а сегодня оно было какое-то странное: вокруг диска вдруг появилось бледно-желтое пятно с утолщениями. Нанехак впервые встречалась с таким природным явлением. Его заметили и другие эскимосы: такого в Урилыке никогда не бывало.
Старцев был дома. От него сильно попахивало вином, и он сидел мрачный. Нанехак отдала мясо сестре, и та, поблагодарив ее, сказала мужу:
— Гляди, настоящая коровятина.
— Не коровятина, а говядина, — сердито поправил жену Старцев.
— Мы пробовали, — сказала Нанехак. — Ничего, есть можно.
— Есть можно! — презрительно усмехнулся Старцев. — Да что вы понимаете в настоящей говядине, едоки копальхена! Это же чистейшее мясо!
— У моржа тоже чистое мясо, — возразила Нанехак. Она никогда не уступала Старцеву в отличие от своей покорной и забитой сестры. — Он купается в чистом соленом море!
— Морж-то купается, — продолжал Старцев, — да вы из него делаете черт знает что! В рот взять противно!
— Не бери, — с вызовом ответила Нанехак. — Никто тебя силой не заставляет. Можешь подыхать с голоду.
— Ну уж с голоду теперь не подохну, — с неожиданной злостью возразил Старцев. — На складе хватит продуктов. А к Новому году, глядишь, и свиней
