пугливыми, но и запретными для эскимосов. «Лучше я умру, чем дотронусь до мяса этой птицы», — сказал Таян, когда Скурихин хотел подстрелить сову. Подбитая из винчестера одинокая чайка только разожгла аппетит.
На четвертый день пути Кивьяна нагнулся и сказал:
— Море близко.
Он показал Ушакову отполированную волнами морскую гальку и с шумом втянул носом воздух:
— Слышишь? Морем пахнет.
Да, это было море. Ушаков внутренне ликовал: несмотря на великие трудности и лишения, цель достигнута!
В обратный путь пустились двадцать первого сентября в мутном молоке тумана. Идти было намного легче, не только потому, что ноша сильно уменьшилась, но и от мысли, что идешь домой.
У подножия гор разбили палатку и поужинали банкой мясных консервов — одной на всех, и каждому еще досталось по две галеты. Еда была весьма скудной для такого тяжкого, изнурительного путешествия.
Утро не обещало никаких изменений. Такой же сырой и плотный туман, от прикосновения к которому кожа покрывалась липкой, противной влагой.
Не хотелось вставать идти дальше. Ушаков долго не мог стряхнуть с себя остатки сна, вслушиваясь сквозь дремоту в приглушенный разговор товарищей, в шум примуса, на котором кипел чай. Но вставать надо. Надо разделить скудный завтрак, состоящий из двух плоских и твердых, как фанера, галетин, проложенных тонким слоем мясных консервов.
По сложившемуся ритуалу, прежде чем сворачивать палатку и отправляться в путь, следовало выкурить последнюю трубку.
Кивьяна выполз из палатки, чуть не опрокинув примус. Но едва его ноги в раскисших, вот уже которые сутки не высыхающих торбазах, скрылись из виду, как он тут же пырнул обратно с выпученными от страха глазами.
— Суфлювок! — выдохнул он.
— Винчестер! — вскрикнул Таян и, схватив лежащее всегда наготове оружие, выскочил из палатки.
По другому берегу ручья совершенно спокойно, искоса поглядывая на суетящихся людей, шел белый медведь. Он настолько был уверен в себе, что даже остановился и некоторое время с презрением смотрел на них, щелкающих затворами. Но вот он взглянул словно бы с удивлением и… рухнул.
Это был двухгодовалый самец.
Кивьяна, бесцеремонно оттеснив остальных, вынул нож и подошел к поверженному зверю. Скурихин, тоже с ножом в руках, поспешил на помощь, но эскимос оттолкнул его.
— Ты что? — он удивленно посмотрел на Кивьяну. — Я же хочу помочь.
— Не надо помогать, — сказал Таян. — Медведь принадлежит Кивьяне.
— Это по какому такому праву? — сердито спросил Скурихин.
— Таков обычай, — коротко ответил Таян с таким видом, будто и Скурихин и Ушаков хорошо знали об эскимосских охотничьих правилах.
— Нет, ты нам объясни, почему медведь принадлежит Кивьяне? — попросил Ушаков.
— У нас так считается, — начал Таян, — добыча принадлежит тому, кто первый увидел: будь это медведь или кит.
— Странно! — пробормотал Скурихин, явно не собираясь уступать. Он снова подошел к медведю с ножом.
— Подожди, — остановил его Ушаков. — Не будем спорить. Главное, теперь у нас есть мясо.
— Мясо мясом, но пусть он отдаст мне хотя бы горловину и язык, — продолжал настаивать Скурихин.
— Это никак невозможно, — сказал Таян. — Кивьяне очень нужна голова, потому что он будет разговаривать с ней. В старину мы голову отрезали, а теперь нет. Потому что шкура без головы плохая, ее не покупают. Нынче голову оставляют вместе со шкурой, а потом, после разговора, обдирают череп.
— Неужто мы согласимся с этой чертовщиной? — Скурихин с надеждой посмотрел на начальника.
— Ничего не поделаешь, — пожал плечами Ушаков. — Давай-ка лучше готовь большую кастрюлю да разжигай примус.
Медвежье мясо было необыкновенно вкусным и сочным. Возможно, это им только казалось, ведь последние дни они почти ничего не ели. Сил сразу прибавилось, а мяса им теперь хватит до самого поселения.
Добытчик сгибался под грузом медвежьей шкуры и лакомых кусков, но не показывал, что ему тяжело. Он шагал, напевая про себя что-то веселое, очевидно имеющее прямое отношение к неслыханной удаче. Убить первого медведя на незнакомом острове — это хороший признак, и сородичи непременно выразят ему похвалу. Кроме того, надо будет устроить угощение, чтобы всем досталось хотя бы по куску. Потому и ноша у Кивьяны была тяжела, но радостна.
Вскоре кончился керосин, и последнюю горячую трапезу пришлось ограничить полусваренным мясом. Для эскимосов это было привычно, но Ушаков с трудом проглотил несколько кусков и решил в будущем обходиться галетами, пока не появится возможность сварить мясо на берегу, где можно набрать плавника.
А сырость продолжала донимать. Уж лучше бы хороший мороз, но только не эта всепроникающая влага, от которой не было никакого спасения.
Ушаков шагал впереди своего маленького отряда. Время от времени он останавливался, поджидая отставших. Тяжелее всех приходилось Кивьяне, который ни за что не хотел облегчить свою ношу.
Незаметно для остальных членов экспедиции Ушаков старался держаться так, чтобы выйти к морю, где можно набрать дров, хотя дорога через горы могла быть короче и, следуя ей, можно было выйти прямо на поселение. Но хватит ли сил?
Двадцать третьего сентября, когда уже казалось, что нельзя сделать и шагу, около часу дня туман рассеялся, и впереди открылось море. На галечном берегу они быстро собрали плавник и разожгли костер.
Ушаков поднялся на возвышение и дал несколько выстрелов в надежде, что в поселении их услышат и вышлют подмогу.
Не прошло и часу, как к путникам подъехала байдара. Все заторопились в нее, кроме Кивьяны.
— А ты почему не садишься? — спросил Скурихин.
— Это чужая, не моя байдара, — объяснил Кивьяна. — Как я могу с моим гостем сесть на нее? Это неуважение к нему. Он может рассердиться.
С байдары еще долго видна была согбенная фигура счастливого охотника, медленно бредущего по галечному берегу.
Иерок объяснял Ушакову:
— Мы не убиваем медведя, а только берем у него мясо и теплую шубу… А душа медведя уходит во льды, снова обрастает мясом и шкурой и опять становится настоящим зверем, которого мы видим глазами. Он как бы приходит к нам в гости, и мы должны его повеселить и порадовать хорошим приемом. Если ему у нас понравится, он обязательно вернется с новым мясом и новой шкурой.
Люди сидели в дымной яранге Кивьяны и угощались свежим медвежьим мясом.
У входа горел небольшой костер, и каждый, прежде чем войти, отряхивался над огнем, освобождаясь от всякой нечисти. Медвежья голова вместе со шкурой покоилась на почетном месте, в пологе, перед главным жировым светильником. Она была обвешана бусами, старинными ожерельями из моржовых зубов. Перед ней лежали куски лепешек, галеты, печенье, конфеты, куски сахару, табак, пачка папирос.
— Обычай велит, чтобы охотник, добывший медведя, пять дней не выходил из яранги и занимался только тем, что развлекал своего гостя, — продолжал просвещать Иерок.
Он тоже радовался, что первый медведь оказался таким крупным и, по всему видать, доволен приемом.
Заметив, что Ушаков чем-то озабочен, Иерок спросил:
— О чем думаешь, умилык? Разве ты не рад такому хорошему гостю? Бери большую кость и грызи! Чавкай громко, чтобы дорогой гость слышал, как ты счастлив.
Но Ушаков отвел руку Иерока и сказал:
— Спасибо, я сыт.
— Тогда почему у тебя нет радости на лице? — настаивал Иерок.
— Я вот о чем думаю, — начал Ушаков, размышляя, как ловчее подступиться к теме. — Я видел много медвежьих следов вокруг поселения…
— Это хорошо, — кивнул Иерок, вонзая свои еще крепкие зубы в сочную мякоть вареного медвежьего мяса. — Значит, много у нас будет гостей, много радости, много песен и танцев…
— Но если каждый раз охотник будет пять дней сидеть дома и ублажать гостя, кто будет промышлять зверя?
— Охотиться будут другие, те, кто еще не убил медведя, — ответил Иерок, не понимая, к чему клонит русский умилык.
— А если у всех будет добыча?
— Все будут праздновать! — удивляясь непонятливости Ушакова, сказал Иерок. — Будет очень весело и очень шумно!
Время от времени счастливый Кивьяна брался за бубен и начинал напевать, обращаясь к украшенной голове медведя. Иногда к нему присоединялись и остальные, но главным исполнителем оставался сам удачливый охотник.
— Знаешь, Иерок, а ведь так не годится, — снова заговорил Ушаков.
— Что не годится? — насторожился эскимос.
— Сколько дней потеряет охотник из-за такого обычая!
— Но без этого не обойтись! — с чувством глубокого убеждения заявил Иерок. — Лучше пять дней попраздновать, ублажить хорошего гостя, чем потом всю зиму голодать и слушать плач ребятишек.
Ушаков понимал, что разом переубедить эскимосов не удастся, и мучительно старался найти достаточно веский довод, чтобы люди поняли: нельзя так расточительно относиться к своему времени. Ведь медвежьих шкур и пушнины требовалось много. Надо покрыть кредит, выданный торговыми организациями Владивостока. Эскимосы уже привыкли к тому, что у них было вдоволь галет, сахару, чаю, сгущенного молока, мучных лепешек, разных консервированных лакомств… Единственное, что они отвергали — это мясные консервы, которые казались им чрезмерно солеными.
— У меня есть идея, — заговорил после некоторого раздумья Ушаков. — Я понимаю, что такого гостя, как белый медведь, надо встречать хорошо. Но зачем встречать одному? А если мы накопим несколько медведей и устроим большой Праздник?
Иерок умом понимал, что русский умилык прав. Сколько раз бывало так, что, пока охотник привечал своего первого гостя, остальные медведи уходили во льды, оставляя хозяина с одной-единственной шкурой. Ушаков прав: пока медведи есть, надо их бить, чтобы не упустить время удачи. Но как пойти против сложившегося веками обычая? Не он ли сам всегда настаивал, чтобы все, установленное веками, исполнялось неукоснительно? Это нужно не только для того,
