Но тревога в душе Нанехак не проходила, и она едва удерживала себя, чтобы не выскочить из яранги и не окликнуть отца.
Сквозь песнопение и слабое рокотание бубна доносилось поскрипывание сухого, колючего снега, отдававшееся болью в душе Нанехак.
Некоторое время спустя послышались шаги, и Иерок вошел в чоттагин. Нанехак и Апар тотчас убрали головы и затаили дыхание: пусть отец не знает, что они слышали его.
Убрав бубен и погасив фитилек жирника, Иерок забрался в полог, наполнив тесное спальное помещение морозным духом и запахом свежего снега. От отца повеяло таким холодом, словно в жилище вошел не живой человек, а ледяная глыба.
Поворочавшись на оленьей постели, Иерок затих.
Нанехак чутко прислушивалась к его дыханию, ожидая, что отца сейчас начнет бить дрожь. Но ничего подобного не случилось. Будто Иерок пришел из летней теплой ночи.
Только время от времени он тяжко вздыхал и продолжал бормотать что-то невразумительное, непонятное, уходящее в надвигающийся сон, в который постепенно погружалась и сама Нанехак.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В этот день решено было сразу проверить все: каково будет в сшитой Нанехак меховой одежде и, главное, сумеет ли Ушаков справиться с собачьей упряжкой.
Одежду требовалось надеть по всем правилам, и Нанехак явилась с утра, чтобы помочь русскому умилыку. Ее сначала угостили чаем. Она пила с видимым удовольствием, осторожно дуя на край наполненного блюдца. Закончив чаепитие, женщина вынула из-за щеки нерастаявший кусок сахару и положила на стол.
Весь комплект одежды грудой лежал на полу.
Ушаков встал перед Нанехак и спросил:
— Начнем?
— Начнем. Только сначала надо раздеться.
— Как раздеться? — удивился Ушаков.
— Меховую одежду надевают на голое тело, — веско произнесла Нанехак.
— Но как же без белья? — растерянно пробормотал Ушаков. — Может быть, все-таки его оставить?
Нанехак подумала и согласилась:
— Хорошо, пусть матерчатое белье остается.
— Тогда отвернись, — попросил Ушаков.
Нанехак пожала плечами:
— Я не буду смотреть.
А про себя подумала: в пологе все люди нагишом ходят, лишь в набедренных повязках или плотно облегающих трусах, и ничего, не стесняются.
Ушаков натянул нижние меховые штаны, сшитые мехом внутрь, на матерчатые кальсоны и сразу почувствовал, что ткань только мешает, сковывает движения, лишает кожу воздушной прослойки. Но уже поздно было что-то менять. Позволив Нанехак взглянуть на себя, спросил:
— Может, обойтись без нижней рубашки?
— Она ни к чему, — с одобрением сказала Нанехак. Женщина помогла натянуть Ушакову нижнюю меховую кухлянку. Пыжик нежно и ласково коснулся тела. Верхнюю кухлянку надевали уже мехом наружу.
Мехом наружу были и верхние штаны, сшитые из разноцветного камуса с преобладанием темно-коричневого цвета. Они завязывались у щиколотки продетым в край свитым шнурком из жил белухи.
Особое внимание Нанехак уделила обуви. Сначала на ноги надо было натянуть меховые чулки из довольно толстого оленьего меха. Только после этого надевались торбаза, лахтачьи подошвы которых были проложены подстилкой из сухой травы. Сами торбаза, как и верхние штаны, были из камуса и так же по краю завязывались крепким шнурком. Но это было еще не все. Поверх меховой одежды надевалась камлейка с капюшоном и большим карманом, нашитым на подол. На голове — отороченный росомашьим мехом малахай. Рукавицы также были из камуса и поначалу показались Ушакову холодными, потому что мездрой прилегали к рукам.
Несмотря на такое количество одежды, Ушаков не чувствовал себя неуклюжим. Вся меховая экипировка удивительно легка, почти невесома. И тепло от нее было не тяжелым и потным, а естественным и легким.
Когда Ушаков в таком виде показался на улице, отовсюду послышались возгласы одобрения. Апар едва сдерживал снаряженную собачью упряжку.
Собаки встретили нового каюра недоверчивым лаем, коренная даже оскалила клыки и сдержанно зарычала. Похоже, упряжка сразу же разглядела за привычным внешним облачением чужака и теперь показывала, что она отнюдь не собирается повиноваться ему.
Ушаков осмотрел нартовое снаряжение и догадался, что толстая палка с железным наконечником служит тормозом, а держаться лучше всего за срединную дугу. Он запоздало пожалел о том, что не удосужился заранее взять несколько уроков езды, но теперь было уже поздно. Апар ждал у нарты, а остальные эскимосы явно предвкушали забавное зрелище.
Ушаков взялся левой рукой за дугу, а правой резким движением выдернул железную палку-остол, освобождая нарту. Через секунду… он лежал распростертым на снегу, а упряжка, оглашая громким лаем окрестность, помчалась к берегу, оттуда повернула в тундру. Вдогонку ей бросилось несколько человек. Впереди бежал Апар, размахивая руками и посылая проклятия вслед убегающим собакам.
Зрелище было весьма печальным и позорным. И тут Ушаков еще раз оценил деликатность эскимосов. Никто из них не засмеялся, даже дети. Сконфуженно отряхиваясь, он поймал сочувственный взгляд Иерока и слабо улыбнулся ему.
— Все будет хорошо! — утешил его Иерок. — Собаки еще не привыкли к тебе, да и одичали за лето.
Старцев посоветовал:
— Вы сразу-то остол не вынимайте до конца, держите в снегу, не давайте нарте набирать скорость. Собак на быструю езду надолго не хватит. Побегают, побегают, потом спокойно поедут.
Отовсюду слышались советы, даже от тех, кто никогда в жизни не садился на нарту.
Тем временем собаки, оставшиеся без каюра, в конце концов запутались в упряжи и остановились. Апар догнал их и, прежде чем повернуть обратно в поселение, прошелся остолом по их спинам, приговаривая:
— Вы самые плохие собаки, которые когда-либо попадались мне! Если вы еще раз выкинете подобное, я вас буду бить до тех пор, пока не поймете, что русского умилыка надо слушаться больше, чем меня!
Ушаков издали с завистью смотрел, как Апар, небрежно, чуть бочком восседая на нарте, подъехал к толпе. Собаки шли ровно, повинуясь каждому возгласу каюра. Почему же у него не получилось?
На этот раз Апар не стал отпускать нарту, пока Ушаков не сел впереди. Так они и поехали вдвоем.
Собаки, еще не очухавшиеся от тяжелого остола, опасливо оглядывались, не скрывая своего презрительного отношения к одетому во все новое каюру.
Апар показал, как нужно управляться с остолом, чтобы тормозить или закреплять нарту. Сам остол был привязан так, что его даже при желании потерять невозможно.
— Чтобы повернуть собак направо, надо сказать: поть-поть…
Ушаков несколько раз повторил команду. Передовой пес, который должен был поворачивать всю упряжку, с недоумением оглянулся и только после того, как Апар своим голосом повторил приказание, нехотя изменил направление.
Несколько раз с помощью Апара Ушаков поворачивал упряжку, и всегда передовой пес оглядывался на него, словно говоря: «Ну что ты выдумываешь? Зачем нам делать круг?»
— Так, — с удовлетворением произнес Ушаков. — А теперь научимся поворачивать упряжку влево.
— Для этого, — с готовностью отозвался Апар, — надо произносить: кх-кх-кх…
Ушаков увидел, как вожак поднял уши и послушно развернул упряжку в нужном направлении.
Однако повторить самому этот непривычный звук оказалось не так-то просто. После первой же попытки Ушаков закашлялся, вызвав легкое замешательство среди собак. Пока он успокаивал потревоженное неудобным звуком горло, собаки поворачивали то вправо, то влево, демонстрируя свои способности. При этом Апар достигал желаемого без особого напряжения в голосе.
