— Как убил? За что?
— Убил согласно обычаю… Отец его сам попросил. Сын не может отказать отцу в такой просьбе, иначе худо будет.
Но тут в чоттагине послышался стук колотушки из оленьего рога, которой выбивал снег из кухлянки Анъялык, и разговор на эту тему пришлось прервать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Уже несколько дней Ушаков с Анъялыком путешествовали вдоль берега острова. Начальник экспедиции занимался геодезической съемкой, помогал Анъялыку выволакивать из-под снега бревна, сколачивать треножные вышки и ставить их на приметных местах, обычно на выдающихся в море косах или же на высоких мысах. Иногда на установку одного такого знака уходил целый день, и к вечеру усталые путники заползали в палатку, где в походной печурке потрескивали дрова и вожделенное тепло понемногу начинало заполнять брезентовое убежище.
Как ни старался Ушаков разговорить и расшевелить своего товарища, ничего не получалось. Анъялык был по-прежнему хмур и молчалив. Ушакову стало даже неловко от ого, что он так бесцеремонно пытается влезть в душу.
Из рассказов Павлова и словоохотливой Инкали Ушаков знал об обычае убивать немощных стариков. Этот тяжкий обряд совершали сыновья, и горе тому, кто не сумеет исполнить последнюю волю отца или матери. Такого человека сородичи презирают.
Ушаков иногда ловил себя на том, что порой невольно слишком пристально присматривается к Анъялыку, а тот, чувствуя любопытство, еще больше замыкался в себе.
С каждым днем солнце поднималось все выше, и в тихую безветренную погоду даже казалось, что пришла настоящая весна и ураганные ветры до следующей зимы не вернутся на остров.
В один из таких дней, разбив палатку на взморье, путники решили поужинать прямо на берегу, постелив на нарту кусок клеенки.
Анъялык нарубил копальхен, подложив умилыку его самые любимые кусочки с розовым мясом и кристалликами льда. Потом молча пили чай.
Красная заря постепенно угасла, обливая все вокруг багровым светом. Необъятное заснеженное ледовое пространство казалось обрызганным кровью.
Вдруг Анъялык тихо позвал:
— Умилык!
Ушаков обернулся. Он никогда не видел у своего спутника таких выразительных, полных глубокой печали глаз.
— Умилык, ты спрашивал: правда ли, что я убил своего отца?
Ушаков кивнул и сказал:
— Прости меня за мое любопытство. Я не хотел напоминать тебе о твоем горе. Я понял, что не имею права говорить так: Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть, я хочу потрогать шрамы на нем… Нет, я не могу причинить тебе боль, Анъялык! Потому что я ваш друг…
— Да, это так, умилык. Ты наш начальник и наш друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам много рассказывал. Ты хорошо видишь… Слушай… Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое… Умилык! Ты знаешь, под этим льдом лежит море. Оно большое и доброе. Таким был мой отец. Море — отец эскимосов. Оно кормит нас. Дает нам зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для светильников. Дает, как хороший отец своим детям. Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Мы, когда уходим в море, никогда не знаем, вернемся или нет. И зимой, когда оно покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим в небо, откуда приходит ветер, сколько на воду, где живет зверь.
Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги, и знал, когда придет сильный ветер. Если ветер догонял его в море, отец умел бороться с ним. Тогда охотники говорили: «Пусть за руль сядет Каллю, пусть он управляет парусом». И все благополучно возвращались на берег. С отцом охотники не боялись уходить в море. Они привозили много нерп, лахтаков и моржей и редко бросали добычу, отдавая ее ветру. У нас всегда было много мяса. Светильник всегда был наполнен жиром. За пологом лежали звериные шкуры. За шкуры и жир морского зверя оленные чукчи давали нам теплую одежду из оленьего меха. Моя сестра Агык всегда носила одежду из самых красивых пестрых пыжиков.
А потом к нам в большой железной лодке, которую вы называете пароходом, пришел большой человек с огненными волосами. Его звали мистер Томсон. Томсона послали к нам американские купцы. Матросы с парохода построили ему дом и сложили возле него много ящиков. В них были ружья, патроны, табак, чай, мука, сухари, рубашки, красивые бусы для женщин… Мы приносили шкуры, и Томсон давал нам топоры, угощал виски. Нам было хорошо, пока у нас было много шкур. Потом они кончились. Все, что мы добывали в море и на земле, мы отдавали за товары, и нам уже нечего было давать чукчам в обмен на оленьи шкуры. А наша одежда тем временем вытерлась и не грела. На охоте мы мерзли и мало добывали зверя. Голодно стали жить люди. Мистер Томсон сначала отпускал нам в долг сухари, табак, сахар. Потом сказал: «Приносите шкуры — тогда я вам дам сухари». Мы говорили, что у нас нет шкур. «Тогда ешьте камни», — отвечал мистер Томсон. Но мы не умели есть камни. Мужчина может долго не есть, но наши матери, сестры и дети не хотели голодать и плакали. Мы ходили на охоту в любую погоду, но весна только начиналась — зверя в море было мало.
Однажды отец сказал: «Сегодня будет сильный ветер. Кто пойдет на лед, не должен там долго оставаться. Лучше совсем не ходить». Мать лежала, не вставая. Сестра Агык с белым лицом в старой грязной кухлянке сидела и молча качалась вот так… — Анъялык поджал под себя ноги, положил руки на живот и стал раскачиваться взад и вперед. — Тогда я взял винчестер, три патрона, которые у меня еще были, и пошел на лед. Долго я шел, пока увидел нерпу. Она лежала на льду, но спала плохо, часто озираясь вокруг. Я полз к ней по льду и останавливался, как только она поднимала голову. Я сильно замерз, зубы мои стучали, руки дрожали. Наконец я подполз близко, спрятал руки под одежду и согрел их на груди. Потом выстрелил, и нерпа осталась лежать. Я прыгал, танцевал и пел вокруг нее. Я кричал: «Мать, сестра! Вы будете есть мясо! Пусть мистер Томсон сам ест камни!» Потом я привязал нерпу ремнем и бегом потащил ее к берегу. Но до берега было далеко, и я скоро устал. Я съел мозги нерпы, напился крови и опять пошел к дому. Теперь я заметил, что навстречу мне дует ветер. Скоро он стал сильнее, начал мести снег. Я побежал, но ветер мешал мне. Я испугался, бросил нерпу и еще быстрей побежал к берегу. Потом вспомнил голодную мать и сестру, вернулся назад, взял нерпу и опять побежал. Выбился я из сил, упал и пополз. Я уже был близко, когда услышал вдруг треск — словно кто-то выстрелил из ружья. Это сломался лед. Я стал на ноги, но было уже поздно. Часть льда отделилась от берега, и трещина была очень широкой. На льду, что остался возле суши, я увидел отца, брата Югунхака и других. Отец бросил мне длинный ремень и показал, чтобы я обвязал себе грудь и бросился в воду. Но я боялся, что ремень оборвется и я утону, и не взял его. Лед уходил от берега. Трещина стала еще шире, коней ремня ушел в воду…
Анъялык умолк. Он взял горсть снега, положил в рот и, когда снег растаял, продолжил:
— Меня уносило в море. Дул сильный ветер. Стоять на ногах было трудно, и я сел на лед. Я видел, как отец бегал от одного человека к другому и что-то говорил им. Потом встал на колени и протянул к людям руки. Но многие повернулись к нему спиной и ушли, остальные, однако, столкнули в воду вельбот и начали грести ко мне. Когда они догнали меня, я прыгнул в лодку. Мне казалось, что самое страшное позади и я спасен. Кроме отца, Югунхака и меня в вельботе было еще пять человек. Мы гребли изо всех сил, но ветер уносил нас в море. Тогда отец приказал поднять парус. Но ветер тут же порвал его, и нас снова прижало ко льду. Теперь берег был уже далеко. Лед ломался, льдины окружили вельбот, и вместе с ними нас несло все дальше и дальше. К концу дня мы уже не различали берега…
Ушаков видел, какого напряжения стоил Анъялыку его рассказ, он словно все переживал заново…
— Ветер продолжался три дня, — говорил Анъялык. — Пошел снег, началась метель. Мы вытащили вельбот на льдину и устроились под ним, перевернув его вверх килем. Есть было нечего. Та нерпа, которую я убил, пропала. Отец резал мелкими кусками ремень и давал нам. У меня была самая тонкая одежда, я мерз. Отец сидел возле меня, с другой стороны он посадил Югунхака. Они крепко прижались ко мне и пытались согреть. Когда ветер стих, мы бросили вельбот и пошли искать берег. Мы все еще ели ремень, и сил у нас было мало. Шли медленно. На следующий день опять поднялся ветер. Он дул в спину и не мешал нам идти. Но было очень холодно. Я думал, что все равно замерзну, и стал незаметно отставать. Мне очень хотелось спать Тогда отец остановил охотников и велел всем сесть на лед. Когда все сели, отец сказал: «Мы голодны. Наша одежда плохая и не греет. До берега далеко. Мы все умрем. Вы пошли, чтобы спасти моего сына. Я не хочу, чтобы вы погибли. Я хочу, чтобы вы жили, так же как и мои дети». Люди молчали и смотрели на лед. Отец тоже умолк. Тогда один охотник сказал: «О чем ты говоришь, Каллю? Мы не понимаем». — «Я не хочу, чтобы вы умирали», — повторил отец. «Что мы можем сделать?» — спросил другой охотник. «Я знаю, как спасти вас всех, — ответил отец. — Я помогу вам. Я пойду к богу и буду просить, чтобы он спас нас». — «Как ты пойдешь к богу? Живые туда не ходят», — сказал старший охотник. «Я пойду туда, как ходят все старики. Мой старший сын Анъялык поможет мне стать на этот путь».
Анъялык остановился. Он перевел дыхание, словно собираясь с новыми силами, чтобы продолжить свой печальный рассказ.
— Умилык! Я понял, чего от меня хочет отец. Он положил передо мной винчестер. Я испугался так, что мне даже стало жарко. Лоб мой вспотел. Но зубы стучали, как от холода. Все охотники закрыли глаза руками и долго молчали. Потом самый старший сказал: «Мы, наверное, сами выйдем на берег. Ты и твои дети тоже пойдете с нами. Ты еще не стар и будешь долго жить». — «Нет, — сказал отец. — Твое сердце не верит твоему языку. Оно знает, что мы все умрем. Я хочу помочь вам. Я хочу, чтобы живы были мои дети. Я хочу, чтобы Анъялык помог мне стать на путь». Охотники сидели с закрытыми глазами. Молчали. «Отец, — сказал я. — Лучше умрем все. А может быть, мы все выйдем на землю. Я не могу сделать того, что ты просишь». Я плакал, умилык. Югунхак тоже просил отца не уходить. Тогда отец сказал: «Анъялык, я сказал свое слово. Я сохраню вам жизнь. Ты не должен плакать. Ты мужчина и охотник. Плачут только женщины и дети. Ты сделаешь то, что я прошу. Или я буду просить других, и они помогут мне. Тогда, пока ты будешь жить среди людей, тебя будут презирать за то, что ты отказал отцу в последней его просьбе. Верно ли я говорю?» — спросил он охотников. «Верно! — ответил старший. — Если отец просит сына, сын должен исполнить его волю. Таков закон». Отец стал раздеваться. Верхнюю одежду он отдал Югунхаку и приказал ему надеть на себя. Потом он снял нижнюю теплую одежду и заставил меня надеть ее. Отец дал мне в руки винчестер, повернулся ко мне спиной и сказал: «Анъялык, сын мой, я учил тебя стрелять. Пусть твоя рука будет крепкой». Я с мольбой взглянул на охотников. Но они отвернулись от меня и стали смотреть в другую сторону. Мой младший брат Югунхак лежал на льду, обхватив голову руками. У меня текли слезы. Отец, голый, стоял спиной ко мне. «Стреляй, Анъялык!» — сказал он. Я поднял винчестер, почувствовал, как ствол ткнулся в затылок отца, выстрелил и упал вместе с отцом на лед…
Анъялык замолчал. Ушаков увидел на его глазах слезы и положил ему на плечо руку. Так прошло несколько минут. Взгляд эскимоса был устремлен в море, на ледовое пространство, облитое красным светом ушедшего за горизонт солнца.
— Умилык! Видишь эти льды? Видишь, какие они красные и холодные? Когда я вижу такие льды, мне кажется, я вижу ту льдину, на которой я убил
