останавливался, прекращал работу и впадал в такую задумчивость, что Ушаков старался не мешать ему.
Но спутником Анъялык оказался прекрасным. Он отлично знал север, всегда безошибочно определял, где можно найти хороший плавник, умел быстро поставить палатку, разжечь костер, всегда вовремя кормил собак, и вообще упряжка у него была отменной. Постромки, потяг, специальные кожаные чулочки для твердого снега или льда сшиты у него из лучшего материала, да и сами собаки, внешне неприметные, были хорошо выдрессированы и выносливы.
У Ушакова каждая собака в отдельности была уникальной, породистой, но в упряжке эти отборные псы не отличались особым послушанием и часто грызлись между собой. Порой он испытывал к Анъялыку нечто похожее на зависть, когда смотрел, как тот уверенно сидит на нарте, и каждая собака в упряжке четко знает свое место.
Обратный путь в поселение пролегал по другому маршруту, не повторяя дороги сюда. Ушаков решил пройти по географической широте острова. Это оказалось делом нелегким — нарты шли по склонам горного хребта, где снеговой покров был особенно коварен: то попадались места, где сплошь каменные осыпи, то вдруг рыхлый снег, заполнявший долины, преграждал им путь. Нарты тонули в нем, собаки барахтались, проваливаясь, точно в воду, а люди брели по пояс в снегу, держась за дуги нарт, за собачью упряжь.
Для Анъялыка, человека, привыкшего всегда выбирать более безопасную и короткую дорогу, поначалу непонятно было стремление начальника идти этим, явно рискованным и трудным, путем.
— Моя главная задача, — объяснял вечером в палатке Ушаков, — изучить и описать весь остров, чтобы люди, которые приедут сюда вслед за мной, уже не блуждали, а уверенно передвигались по этой земле. Наверное, и у нашего народа были те, что изучали новые места. Как ты думаешь?
— Должно быть, были, — задумчиво отвечал Анъялык. — Но это было так давно, что мы забыли их имена. Обычно у нас такие сведения берегли старики. Они знали, куда держать путь Когда мы плавали в окрестностях бухты Провидения, такие люди всегда сидели на корме и держали руль. Они и назывались — умилыки, как ты… Хороший умилык даже в туман уверенно выводил байдару или вельбот на Аракамчечен, в бухту Румилет и даже на остров Сивукак. Я теперь понимаю: ты хочешь узнать весь остров, как настоящий умилык.
И все же самой любимой темой вечерних разговоров в палатке была будущая жизнь.
— Раньше наша главная мечта состояла в том, чтобы наесться досыта, — заметил как-то Анъялык. — А теперь думаем, как построить школу, новые дома, завести эскимосскую письменность и эскимосские винчестеры… Умилык!
— Я слушаю тебя, Анъялык, — отозвался Ушаков.
— Все это очень хорошо, и я бы мог быть счастливым человеком, если бы не грусть оттого, что мой отец ничего этого не увидит…
— Но ты вспомни, — сказал Ушаков, — что сказала твоя мать, когда вы вернулись домой без отца… «Мы живем для наших детей…» Он не мог бы стать счастливым, если бы погибли люди. Никогда.
— Ты прав, умилык, — не сразу ответил Анъялык. — Ты будто посмотрел в мое сердце.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Едва сошел снег и в промысловой жизни наступило затишье, Апар, Нанехак и Георгий погрузились вместе с собаками и скарбом на свою байдару и отплыли в поселение, где собирались построить деревянный дом. На старом охотничьем становище оставалась внушительная куча плавника, которую предполагалось затем перевезти катером и вельботом.
Коротко северное лето, но природа словно бы торопится одарить человека теплом, птичьим пением, обилием света и спокойствием.
Ушаков невольно вернулся к своему прошлогоднему ритуалу, когда ранним утром, еще в тишине спящей природы, он выходил из деревянного дома и медленно шел через эскимосские жилища к берегу, жмурясь от блеска солнечных лучей, отраженных от спокойной глади моря, от плавающих больших и малых льдин.
Если в этом году придет пароход, то перед Ушаковым встанет нелегкая задача: оставаться на острове или же сдавать дела новой смене зимовщиков. Надежда была на то, что письмо, посланное в прошлом году с летчиками, принято к сведению и ему продлят пребывание на Врангеле.
Когда лед отошел от берега, Ушаков собрал всех охотников и напомнил им о прошлогоднем визите американской шхуны.
— Каждый из вас — хозяин острова, и потому я хочу вам напомнить, что на той стороне Берингова пролива есть люди, которые стремятся присвоить себе эту землю. Зорко следите за морем и, если появится какое-то судно, немедленно сообщайте мне.
Ушаков оглядывал лица собравшихся, и теплое чувство наполняло его: все эти люди близки ему, дороги, почти с каждым из них связана какая-то часть жизни на острове. Со многими делил он тяготы долгих зимних путешествий, последний кусок копальхена, последнюю галетину, щепотку табаку. Среди привычных лиц есть вроде бы знакомые, но как-то смутно припоминаемые. А это всего-навсего бывшие мальчишки, сегодня уже юноши, возмужавшие и окрепшие здесь, на острове.
Вот парень по имени Нанаун. Павлов рассказывал о его необыкновенных способностях. Буквально за несколько недель Нанаун выучил все буквы, стал хорошо читать и говорить по-русски. И в то же время прославился как удачливый охотник.
Летом занятия в школе окончились, и Ушаков предполагал отправиться вместе с Павловым в морское путешествие вокруг острова. Надо бы взять с собой и этого паренька.
Но сначала нужно построить Апару дом.
Бревен было много, среди плавника попадались даже брусья. А вот досок не хватало, и потому на внутреннюю отделку шли планки от ящиков. Стенки Скурихин хорошо проконопатил сухим тундровым мхом, обил планками. На потолок насыпали угольной гари, скопившейся за две зимы возле деревянного дома. Окна сделали небольшие, но это были настоящие окна, со стеклами, и во втором окошке была даже форточка.
Сам домик очертаниями немного напоминал старое эскимосское жилище и даже состоял из двух половинок: в большей, холодной части должны были помещаться бочки с разными припасами, тут же будут жить и собаки.
Каждый считал своим долгом помочь Апару. Таян даже притащил целую дверь с петлями и позеленевшей медной ручкой, которую он нашел на берегу. Ручку он почистил толченым кирпичом, отдраил куском старой моржовой кожи, и она засияла как новая.
Крышу Апару пришлось покрыть не железом, а моржовой кожей. Но не старой, а свежей, расщепленной только в этом году.
Яранга Апара стояла рядом со строящимся домом, и Нанехак помогала мужу. Тут же в летнем нерпичьем комбинезоне ползал подросший Георгий.
По вечерам, когда усталые строители садились на собранные в кучу плавниковые бревна, они слушали рассказы Ушакова о больших городах, где есть такие высокие дома, которые могут сравниться только со скалами на мысе Уэринг. Но более всего поражали эскимосов бытовые удобства в городских квартирах, где из кранов, укрепленных в кирпичных стенах, обильно лилась горячая и холодная вода, а для нужды имелась особая комната: не надо выходить на улицу в мороз и пургу или же держать в пологе ночной сосуд.
— Есть такие дома, где печек нет, — рассказывал Ушаков. — Там под окнами стоят железные приспособления, в которых течет горячая вода, и от нее в комнате тепло.
Эскимосы, удивляясь, цокали языками, переглядывались между собой, и только большое доверие к умилыку удерживало их от скептических замечаний.
Однажды после такого рассказа, когда все разошлись, Нанехак вдруг спросила мужа:
— А большевики врут?
— Не знаю, — неуверенно ответил Апар, — вроде бы не должны… А почему ты вдруг говоришь об этом?
— Да многое в рассказах умилыка звучит неправдоподобно. Ну как можно поверить, что человек находится на одном конце селения и разговаривает шепотом по железной проволоке с женой, которая на другом конце?
— На «Ставрополе» такое устройство было, — возразил Апар. — Оно называется радио. И это радио может ловить слова даже через тундру и морские пространства.
— Птицы, что ли, несут эти слова? — спросила Нанехак.
— Не птицы, они сами летят, — сказал Апар, досадуя на непонятливость жены. Он и сам чувствовал, что объяснение его неубедительно, неправдоподобно, не ведь именно так говорил умилык. Как ему не поверить?
— А ты сама спроси, — посоветовал он жене. — Пусть умилык скажет: врут большевики или нет?
Дождавшись удобного случая, Нанехак задала свой вопрос Ушакову, повергнув его в изумление и тревогу.
— А что случилось, Нана? Почему ты думаешь, что большевики врут?
— Ничего не случилось, — ответила Нанехак. — Просто в твоих рассказах много чудного. Я иногда думаю, что ты немного привираешь… Нет, в этом ничего дурного нет, потому что так, как ты выдумываешь, никто не может.
— Все, что я говорю, — это чистая правда, — строго сказал Ушаков.
— И про летящие по небу слова?
— И про это тоже.
— И про то, что есть такие дороги, которые сделаны из сплошного железа, и по ним едет целый пароход?
— Поезд даже больше парохода!
— Это удивительно! — воскликнула Нанехак, но в глазах ее все еще угадывалось сомнение.
— И я скажу тебе, Нанехак, что настоящие большевики никогда не врут! — Эти слова Ушаков произнес твердо и решительно. Заметив испуг в глазах женщины, он добавил уже помягче: — Когда ты сама станешь большевиком, ты будешь говорить только правду.
— Я и так говорю только правду, — сердито ответила Нанехак.
После этого разговора Ушаков стал поосторожнее в своих рассказах и, если и говорил о чем-то необыкновенном, что могло вызвать сомнения, старался объяснять как можно подробнее и убедительнее.
Дом рос день ото дня, принимая очертания необычного жилища, поднявшегося среди темных, приземистых яранг. Правда, яранга Павлова со школьной пристройкой была как бы промежуточным звеном, а дом Апара — уже заметным шагом вперед.
Всего лишь день понадобился Скурихину, чтобы сложить печку с плитой и вывести наружу трубу.
