кто же будет ходить на охоту, ездить за товарами в далекий Кэнискун? Кроме того, нет ни бумаги, ни письменных принадлежностей, не говоря уже об учебниках. Все это Джон спокойно и деловито объяснил Тнарату.
— А кроме того, давай вместе задумаемся: к чему вес это? Ни в промысле, ни в домашних делах грамота чукче не нужна. Она только отнимает время и возбудит мысли и желания, которые его будут беспокоить и отвлекать от настоящей жизни.
— Верно говоришь! — почти обрадованно воскликнул Тнарат. — Пожалуй, хватит. Немного позабавились, пора и кончать. Уф, — он распустил шнурок, освободил ворот кухлянки. — Легко стало.
Такой легкий отказ от учения Тнарата опечалил Джона. Он чувствовал, что этот человек, выросший в яранге, в вечном поиске еды и тепла, по-своему незауряден, талантлив. Все, к чему бы ни прикоснулись руки Тнарата, обретало крепость, красоту и какое-то своеобразие. При всем при этом Тнарат был удивительно бескорыстен и умел обходиться самым необходимым. У него не было запасов, которые так любил заготовлять Армоль, не было вторых нарт и лишних собак. Если у него появлялось что-то лишнее, он тут же с радостью дарил это ближайшему соседу, чаще всех беспечному и бедному Гувату.
Джон еще некоторое время позанимался с Яко, и первые уроки грамоты в Энмыне тихо, само собой прекратились. Джон даже на долгое время забыл свой дневник и не обращался к нему до самого памятного дня, пока к нему не приехал перепуганный и растерянный Карпентер.
Карпентер ввалился в ярангу Джона в пуржистое, светящееся летящим снегом утро. Он долго отряхивался, выбивал торбаса, меховые штаны, отдирал сосульки с бороды.
— Большевики взяли власть! — громко и с каким-то отчаянием он выпалил в лицо Джону Макленнану.
Джон пожал плечами.
— В России воцарился Ленин и большевики! — повторил Карпентер. — Вы понимаете что-нибудь?
— В том-то и дело, что я ровным счетом ничего еще не понимаю, — спокойно ответил Джон. — Входите пока в полог, Пыльмау приготовит вашу комнатку.
Пыльмау возилась в каморке, где когда-то жил Джон, пытаясь разжечь железную печурку. Сильный ветер то рвал пламя, то вдруг выхлестывал его прямо в каморку, рискуя поджечь все жилище. Пыльмау долго возилась, пока тяга не установилась и бока печурки не покрылись румянцем жара.
— Дорогой Джон! — продолжал Карпентер. — Я счел своим долгом приехать к вам и предупредить вас об опасности. Большевики надвигаются и на Север. На Камчатке уже Советы, Советы начали действовать и в Анадыре. Как вы можете относиться ко мне с таким недоверием, когда я бросил все и в первую очередь поспешил к вам? Я бы мог вот так просто уехать один и оставить вас на произвол судьбы. Дорогой друг, я в вас вижу не только брата по крови, но и незаурядного человека, который может ни за что погибнуть от пули большевика.
— Я не понимаю, — Джон был совершенно спокоен, — отчего вы так страшитесь большевиков? Вы ведь ни одного в глаза не видели.
— Но какие они творят ужасы! — схватился за голову Карпентер. — Они расстреляли всю царскую фамилию, не пощадили даже малых детей.
— Перелистайте любой учебник истории, вы найдете пострашнее преступления, — напомнил Джон.
— Они отбирают все, что имеет человек, и раздают бедным, — продолжал Карпентер. — Они не смотрят, добыл ли человек трудом свое богатство или действительно награбил, для них богатый человек имеет одно название — кровопийца, эксплуататор. Нет, вы должны немедленно уехать! Я предлагаю вам свою помощь. Хотите, я пришлю упряжки, дам денег — все, что вы пожелаете. Честно скажу — мне больно будет смотреть, как на моих глазах будет рушиться с таким трудом налаженная жизнь. То счастье, которое вы заработали своим трудом, выстрадали, может рухнуть в один прекрасный день. Мне вас жаль, дорогой Джон!
Карпентер почти выкрикнул последние слова и обхватил голову руками.
Джон смотрел на его большие руки и думал: с чего бы это Карпентеру вдруг понадобилось воспылать добрыми чувствами к нему и даже приехать посреди зимы? Чтобы предложить бескорыстную помощь в побеге от большевиков? Что-то было подозрительное в этой неожиданно вспыхнувшей заботе торговца.
Пыльмау подала еду, разлила по чашкам крепкий чай и удалилась, чтобы не мешать мужскому разговору.
Карпентер ел жадно, его толстые пальцы, украшенные рыжими волосинками, покрылись салом и залоснились. Он, даже жуя, не переставал говорить, и речь его лилась неудержимо, словно прорвалась плотина.
— Вы знаете, что я регулярно получаю прессу, — говорил Карпентер. — Разумеется, нельзя верить всему, что пишут в наших американских газетах. Но если даже и половина того, что пишется о большевиках, — правда, то лучше жить среди людоедов, чем среди них. Их вождь Ленин — это просто какое-то чудовище! Он требует создания коммунистического правительства не только в России, но и во всем мире, подстрекает рабочих захватывать предприятия, выгонять хозяев — словом, это какой-то бунтарь! Пират! Они провозгласили лозунг: кто не работает, тот не ест!
— Этот лозунг я уже слышал в Энмыне, — перебил гостя Джон. — Недостоин жизни тот человек, кто не может сам себе добыть еду. Приблизительно то же самое!
За чаем в словоизвержении Карпентера наступил перерыв, и Джон задал ему вопрос, который все время вертелся у него на языке:
— А когда вы сами уедете отсюда?
— Вы имеете в виду с Чукотки?
— Да.
— У нашей фирмы первое время будут какие-то отношения с новыми властями. Большевики не посмеют оставить весь этот большой край безо всякого снабжения, а своих товаров у них пока нет. Скорее всего мы получим концессию на ведение торговли. Во всяком случае, мне дано указание оставаться на месте. Как только вскроется пролив, мы вывезем всю пушнину, а запас товаров в складах моей фактории не превышает и тысячи долларов. Если даже конфискуют все, большого убытка не будет.
— А вот у меня даже на пять долларов не наберется имущества, — с улыбкой заметил Джон.
По этой улыбке Карпентеру стало ясно, что хитрость разгадана. Джон понял, что его вынуждают покинуть Чукотку, чтобы Карпентер мог остаться полновластным хозяином не только побережья, но главным образом золота, открытого в ручьях, впадающих в озеро Иони.
— Это верно, — притихшим голосом заметил Карпентер. — Но ведь у вас нет вида на жительство, разрешения проживать на территории России. Вы иностранец, самовольно поселившийся на чужой территории!
Джон молча улыбался.
— Ну что вас держит здесь? — вскричал выведенный из себя Карпентер. — Что вы нашли в этом пустынном краю? Почему, если вам захотелось жить среди дикарей, вы не выбрали место получше?.. Первобытная жизнь есть не только на Севере, но и на тропических островах. Вы отказались торговать, не хотите принять долю в разработке золотой россыпи Иони, вам ничего не нужно и вы довольны своей жизнью! Ну ведь что-то человеку бывает нужно? Не может он просто существовать, как какое-то растение. Что вас держит на этой земле?
Вместо ответа Джон протянул Карпентеру покрытые кожаными наконечниками ампутированные кисти обеих рук.
— Здесь уже все забыли, что у меня нет рук, — тихо сказал Джон. — Я чувствую себя полноценным, нужным человеком. Нужным своей семье, своим друзьям, своей маленькой общине, которая населяет Энмын. Здесь я — человек, вы понимаете — человек! — повторил Джон. — Я не боюсь прихода большевиков. Конечно, меня тревожит их философия и отрицание всякой собственности. Но подумайте, мистер Карпентер, какая собственность у чукчи? Какая собственность у меня? А люди, среди которых мы живем, за редким исключением очень доверчивы. Я просто обязан остаться сейчас с ними, когда надвигаются трудные времена. Я должен быть с ними.
Джон умолк и уставил взгляд на дно опустошенной чашки.
— Дорогой Джон! — патетически воскликнул Карпентер. — Вот теперь я вижу, что вы по-настоящему благородный человек! Я преклоняюсь перед вами… В моем решении остаться здесь сыграли свою роль соображения не только престижа нашей фирмы и чувство долга перед «Гудзон бей Компани», которой я служу уже почти два десятка лет, но и беспокойство за судьбу этих малых арктических народов — чукчей и эскимосов.
Голос Карпентера дрожал от избытка чувств.
— И какими бы ни были наши личные отношения, во имя этого мы должны держаться друг друга. Ведь на протяжении от Энмына до Кэнискуна мы единственные белые…
— И настоящие разумные люди среди этих детей природы? — подхватив интонацию Карпентера, закончил его фразу Джон.
— Вот именно! — обрадованно воскликнул Карпентер.
Джон хотел сказать что-то резкое, но сдержался и устало подумал о том, что Карпентера уже ни в чем не убедить и не переделать. Он настолько уверен в своем превосходстве, что, скажи ему, что он нисколько не выше, допустим, Тнарата, он воспримет это как нелепость, как если бы ему сказать, что у него всего один глаз.
Карпентер порылся в своем вещевом мешке, сшитом из нерпичьей шкуры и украшенном богатым орнаментом из бисера и оленьего волоса, и достал початую бутылку шотландского виски.
Он разлил бутылку по чашкам и предложил:
— Давайте выпьем за солидарность людей!
Джон молча опрокинул чашку в рот. Виски обожгло рот и пищевод. Через минуту захотелось обнять весь мир, и даже Карпентер показался милым заблуждающимся человеком. Да и в чем он виноват в конце концов? Всю жизнь провел вдали от родины с единственной целью накопить денег, купить домик и зажить для себя, только для себя… Ему тоже нелегко пришлось в жизни.
— Я слышал, что вы приобрели граммофон, — сказал Карпентер. — Правда, он у меня тоже есть, но, быть может, я не слышал ваших пластинок. Позвольте завести граммофон.
— Яко! — крикнул Джон. — Принеси музыкальный ящик.
Карпентер сам выбрал пластинку и завел какую-то щемящую музыку. Торговец слушал с полузакрытыми глазами и, казалось, весь отдавался нахлынувшим чувствам.
— Волшебство музыки непостижимо. Стоит мне завести граммофон, я сразу же вспоминаю свое детство, хотя тогда еще не было музыкальных ящиков. По дворам ходил итальянец-шарманщик и наигрывал эти мелодии… Далекое, безвозвратное детство… Кстати, где вы родились, мистер Макленнан?
— В Порт-Хоупе, на берегу Онтарио.
