— Прекрасные места, — сказал Карпентер. — Я, правда, там не бывал, но слышал. Тишина, плеск теплой воды, зелень, тихие улицы, ведущие к озеру… Да, не просто навсегда отказаться от всего этого. Кстати, ваши родители живы?
— Когда я уезжал, были живы, — ответил Джон и почувствовал, как давно не ощущаемая тоска вползает потихоньку в его душу и эта музыка, и голос Карпентера рождают воспоминания, спрятавшиеся в самых сокровенных и чувствительных уголках сердца.
Он решительно встал со своего места и резко рванул мембрану, остановив граммофон.
— Хватит! Пора спать. Кто не работает, тот не ест. А завтра утром мне надо выходить в море на промысел.
Когда Джон вернулся с моря, Карпентера уже не было — он уехал в стойбище Ильмоча, а оттуда намеревался двинуться домой в Кэнискун. Об этом и говорилось в благодарственной записке, оставленной торговцем в каморке, где он ночевал. Он щедро одарил Пыльмау, оставил запас муки, чаю, сахару и ящик патронов.
Джон читал записку, и тяжелые думы черными тучами застилали разум: что ему надо, этому Карпентеру?
Пыльмау быстро разделала убитую нерпу и поставила варить свежее мясо. Нерпичьи глаза она разделила между младшими детьми — Билл-Токо и Софи-Анканау. Яко, считавший себя уже взрослым мужчиной и носивший на поясе настоящий охотничий нож, великодушно отказался от лакомства в пользу сестренки и младшего брата.
В ожидании еды Джон достал изрядно потрепавшийся блокнот и, немного подумав, написал:
«Почему-то мне кажется, что при первом удобном случае Карпентер постарается освободиться от меня. Мое присутствие очень осложнило ему жизнь. А в общем-то я ему не мешаю. Пусть торгует, пусть даже тихонько моет золото, но пусть не лезет в душу к людям, которых всю жизнь обирал и раздевал с приветливой улыбкой… А революция — это уже серьезнее. Если русский царь, с одной стороны, не очень-то обращал внимание на Чукотку, то, с другой стороны, у русского правительства хватало благоразумия не повторять ошибки с Аляской. А чего можно ожидать от большевиков? Совершенно неизвестные люди! Может, им взбредет в голову продать Чукотку Канаде или Соединенным Штатам? Кто знает, не станет ли двадцатый век веком исчезновения с лица земли чукчей и эскимосов?..»
— Джон! Еда готова! — крикнула из полога Пыльмау.
— Эгей! Иду! — Джон оборвал на половине фразу и сложил блокнот. Писать больше не хотелось. Не то настроение. Даже слабые признаки надвигающейся долгой весны уже не вселяют в сердце трепетного тепла. «Стареть, что ли, начинаю!» — с недовольством подумал Джон, осторожно, чтобы не впустить холодный воздух, вползая в полог.
Стремительно промчалась весна в бессонных ночах на море, в пороховом дыму выстрелов по моржам, и наступило короткое затишье, когда можно перевезти добытое мясо в селение и сложить в хранилища.
Берег чист и пустынен. Байдары подняты на высокие подставки, чтобы сберечь покрышки от собак, которые хотя и были сыты, но все же не прочь полакомиться просолившейся в морской воде моржовой кожей.
«Белая Каролина» пришла в Энмын рано утром.
Джон уже был на ногах, когда услышал снаружи крики:
— Корабль белых приближается! Корабль идет!
На берегу уже стояли мужчины, и бинокль Орво переходил из рук в руки.
— Очень красивый корабль! — сказал Тнарат, передавая бинокль Джону.
Судно медленно приближалось к берегу. На носу стоял матрос и ручным лотом измерял глубину. Оно было так близко от берега, что в утренней тишине различались голоса моряков. В воду с грохотом упал якорь, и корабль остановился.
Шлюпбалки развернулись, и шлюпка повисла над водой.
Едва только она коснулась воды, как в нее попрыгали матросы. Последней в шлюпку спустилась странная фигура, похожая на женскую.
— Женщина к нам в гости идет! — с удивлением проговорил Орво, передавая бинокль Джону.
Джон приставил окуляры к глазам. Да, это была женщина в темном суконном пальто, в фетровой шляпе с широкими полями, из-под которой выбивались седые волосы. Словно кто-то толкнул Джона в грудь, и он едва не выронил бинокль. Он боялся верить своей догадке, но с каждой минутой он все больше и больше убеждался, что это она, его мать.
Шлюпка была почти у прибойной черты, когда Джон окончательно узнал Мери Макленнан и пошатнулся. Рядом стоящий Тнарат подхватил его и озабоченно спросил:
— Что с тобой?
— Мать приехала, — шепотом ответил Джон. Новость хлестнула по встречающим, и чукчи уставились на старую женщину, которая пристально вглядывалась в них, стараясь, видимо, угадать, кто же из них ее сын.
Шлюпка ткнулась носом в берег, и моряки помогли старухе сойти. Ноги Джона словно примерзли к гальке, и у него не было сил сделать хоть шаг навстречу матери.
Мери Макленнан прочно встала на берег и снова молча принялась рассматривать чукчей.
— Где мой сын? — спросила она.
— Это я, — ответил Джон и, собрав силы, пошел навстречу.
Мери Макленнан сначала отшатнулась, видимо не узнавая его, но в следующее мгновение нечеловеческий вопль разорвал утреннюю тишину Энмына.
— О, Джон! Мальчик мой! Что они сделали с тобой!
Джон обнимал ее, прижимался к ее груди, вдыхая давно позабытые, родные запахи, и слезы неудержимым потоком лились из глаз. В горле стоял твердый комок, который не давал молвить ни слова.
— Я нашла тебя, сыночек мой дорогой! Я нашла тебя! — сквозь слезы говорила Мери Макленнан. — Бог услышал мои молитвы. Я уже думала, что никогда тебя больше не увижу, что ты уже мертв… Милый мой, мальчик мой! Восемь лет! Восемь долгих лет я считала тебя навсегда утерянным… Наш отец не дождался этого радостного известия… Дай я на тебя посмотрю.
Мери Макленнан с усилием оторвалась от сына, сделала шаг назад.
— Что с твоими руками?
— Мама, — с трудом выдавил слова Джон, — нету у меня рук. Их оторвало взрывом восемь лет назад.
— О горе какое! — закричала Мери Макленнан. — Твои рученьки!
— Мэм, я теперь привык и не чувствую, что у меня их нет. Здешние люди научили меня пользоваться ружьем, копьем и ножом. Я даже могу писать.
— Но почему ты ничего не давал знать о себе?
— Прости, ма, — Джон виновато склонил голову. — Я потом тебе все объясню.
Люди Энмына стояли поодаль и наблюдали за свиданием матери с сыном. Наблюдали и моряки, отошедшие в сторону, чтобы не мешать.
Из яранг на берег, пораженные необыкновенной новостью, спускались люди Энмына. Впереди шла Пыльмау, неся на руках маленькую Софи-Анканау. Позади нее семенили Яко и Билл-Токо. Пыльмау не подошла к мужу. Остановившись, она присоединилась к жителям Энмына и вместе со всеми молча наблюдала за Джоном и его матерью.
— Джон, дорогой, — сказала мать, — собирайся. Ты больше не можешь оставаться здесь ни минуты. Кончились твои страдания, кончилась твоя черная ночь, кончился твой сон. Проснись, Джон, ты воскрес для меня и для всех близких… И Джинни тебя ждет… Поехали, Джон! Поехали подальше отсюда! Я не могу больше видеть эти грязные дикарские рожи. Я даже не могу себе представить, какие муки ты претерпел от них! Они, наверное, издевались над тобой, насмехались? Ничего, Джон, все это забудется, сотрется из памяти, как дурной сон…
Джон слушал этот поток слов, и сердце разрывалось от жалости к матери, от жалости к самому себе. Он увидел Пыльмау, стоявшую вместе с детьми рядом со своими односельчанами, и вдруг ему вспомнились слова покойного Токо: «Уедешь отсюда, и вся жизнь, которую ты прожил здесь, покажется тебе сном. Сном в начале тумана…»
— Ма, милая, дорогая ма, — голос у Джона прерывался от волнения, — успокойся и попробуй меня выслушать и понять. Только сначала пойдем ко мне в ярангу и там спокойно поговорим… Хорошо, ма?
— Нет, сынок, я не могу больше оставаться здесь, — ответила Мери Макленнан. — Я боюсь снова потерять тебя.
— Не бойся, ма, — с грустной улыбкой ответил Джон. — Никуда я не исчезну. Пойдем.
Мать с сыном двинулись по галечной гряде вверх, где стояли яранги Энмына. Вслед за ними на некотором расстоянии шла молчаливая толпа энмынцев. Впереди — с детьми Пыльмау.
Джон повел мать мимо яранг, мимо привязанных собак, мимо моржовых кишок, развешенных на просушку. На пороге своего жилища он остановился и сказал:
— Ма, это моя яранга. Здесь я и живу.
— Бедный Джон, — всхлипнув, произнесла Мери Макленнан и, низко нагнувшись, прошла в чоттагин, неярко освещенный дневным светом из двери и через дымовое отверстие.
Джон прошел следом и, пока мать осматривалась, достал оленью шкуру, расстелил ее у полога и позвал:
— Ма, садись сюда.
Мери Макленнан прошла мимо очага, над которым остывал котел с моржовым мясом, и тяжело опустилась на оленью шкуру.
— И ты тут жил все это время, все восемь лет? — спросила мать.
— Да, ма, — ответил Джон. — Все восемь лет.
— Какой ужас! Выдержать такое не каждый может. Но все позади, сынок, все позади! — Она снова зарыдала и прижала голову Джона к своей груди.
А Джон слушал мать и вспоминал слова Токо: «Кончится твой сон в начале тумана, и ты почти перестанешь вспоминать наш берег».
У двери мелькнула тень. Джон поднял голову и увидел Пыльмау. Она в упор смотрела на мужа, и в ее глазах стояли слезы. «Она уже расстается со мной», — подумал Джон и, освободившись от материнских объятий, крикнул:
