— Этот Тельман сделан из более твердого металла, чем большинство других. Мне он чертовски импонирует, Я уверен, что они не сломят его и за тысячу лет, даже если будут ежедневно избивать.
С ужасающей быстротой положение во всех областях государственной жизни развивалось в определенном направлении: в стране царил произвол. Настоящие преступники все чаще назначались на посты, которые позволяли им откровенно и безнаказанно удовлетворять свои садистские наклонности.
Недопустимые инциденты произошли даже у нас, в министерстве иностранных дел. В один прекрасный день несколько вооруженных штурмовиков самовольно арестовали многих высших чиновников, в том числе и таких, которые были известны как закоренелые реакционеры. Среди арестованных был и бывший фюрер «Стального шлема» фон Бюлов-Шванте, ставший позднее послом в Брюсселе. Правда, через несколько дней арестованных освободили, однако на протяжении многих недель их коротко остриженные головы напоминали о случившемся. [134]
Немецкий милитаризм, бесспорно, относится к числу самых жестоких и беспощадных разновидностей милитаризма в мире. Однако в одном вопросе он всегда был непримирим: в собственных рядах должны господствовать подчинение приказам и дисциплина. Одичавшим ордам штурмовиков и эсэсовцев, казалось, было разрешено все. Долго это продолжаться не могло; их нужно было укротить. Должен был быть положен конец болтовне о «национальной революции», при помощи которой штурмовики пытались оправдать свои эксцессы.
Ожесточенная борьба за власть между военными и штурмовиками, или, если говорить об именах, их наиболее влиятельными представителями генералом фон Фричем и капитаном Ремом, была неизбежной. Решающим являлось то, кому из них удастся оказать большее влияние на Адольфа» Гитлера. Если Бендлерштрассе хотела подчинить себе коричневые орды, она должна была решительно и бесповоротно привлечь на свою сторону «фюрера».
Адольф Гитлер, ефрейтор первой мировой войны, был весьма близок к военщине. Тем не менее договориться с ним было не так уж просто. Он еще, правда, не являлся «величайшим полководцем всех времен», однако уже тогда проявлял мало уважения к высшему генералитету. Его коричневые отряды были гораздо многочисленнее, чем официальный рейхсвер с его ста тысячами солдат. Существовала опасность, что стремящиеся к мишуре группен- и обергруппенфюреры перебегут дорогу генералам-профессионалам или даже обгонят их в чинах. Для того чтобы подцепить на удочку Адольфа Гитлера, нужно было поднять на щит весь хлам прусско-германских военных традиций и восстановить их в его честь в полном блеске.
С этой целью инсценировали празднование «исторического Дня Потсдама». По всей стране распространили тысячи открыток-фотографий. На них красовались подписи вроде: «Фюрер империи, возродившейся после четырнадцатилетнего унижения, в размышлении у гроба великого короля Пруссии». Фотографу Гофману предоставили право увековечить трогательный момент, когда одетый в черный сюртук и цилиндр «неизвестный ефрейтор первой мировой войны, обмениваясь сердечным рукопожатием с престарелым фельдмаршалом, навек закрепляет нерушимый союз новой и старой Германии». [135] «Бессмертной Германии и ее великим солдатам Фридриху, Гинденбургу и Адольфу Гитлеру троекратное ура! Зиг хайль!»
Бесспорно, День Потсдама оказал сильное психологическое влияние как на Гитлера, так и на рейхсвер. Тем не менее и тут не обошлось без недоразумений. Престарелый Гинденбург настаивал на том, чтобы, согласно обычаям, была дана команда: «Снять шлемы, к молитве!» Всевышнему полководцу следовало отдать надлежащие почести. В связи с этим перед патриотическими церемониями были проведены богослужения. При этом бросалось в глаза, что Гитлер не присутствовал на них, предпочитая в это время лично беседовать со своим немецким богом во время прогулки по парку Сан-Суси.
Когда автомашина с Гинденбургом возвратилась из Потсдама, я как раз находился в отделе немецкой прессы, окна которого выходили к президентскому дворцу на Виль-гельмштрассе. У решетки собралась небольшая толпа. Не сгибая ног, «старый господин» вылез и, поддерживаемый двумя лакеями, поднялся по ступенькам к двери. Там он еще раз обернулся к зевакам. Подобно деревянному колоссу древних германцев, его огромная фигура заполнила всю дверную раму. На его лице не было никаких признаков возбуждения или радости. Медленно, как автомат, он поднес руку к шлему, отдал честь и исчез.
Фон Папен пытался организовать в гражданской сфере то, чего добивался генерал фон Фрич в военной. Папен хотел теснее сблизить «фюрера» с господствующими кругами старой Германии. С этой целью он как вице-канцлер организовал пышное празднество. Банкет происходил в прекрасных залах Шинкеля, в верхнем этаже нашего дворца на Вильгельмплац.
Отель «Адлон» предоставил для этой цели свои лучшие силы. Оформление и буфет были первоклассными. Хотя уже несколько дней ходили слухи, что с минуты на минуту должен начаться бойкот евреев, о котором уже оповестили, были приглашены даже представители высшего еврейского общества Берлина. Папен младший обеспечил меня пригласительным билетом. [136] Я, как сейчас, вижу фрау Андре — сестру убитого Вальтера Ратенау — рядом с женой английского посла леди Рамболд, ведущую возбужденную беседу с Геббельсом, или элегантного репортера концерна «Ульштейн» Беллу Фром в окружении нескольких разряженных эсэсовцев, с удовольствием осушающую бокал шампанского. Фон Папен сумел собрать здесь удивительно разношерстную компанию.
«Фюрер» нарядился во фрак (видимо, в первый раз в своей жизни). Он имел в нем неописуемый вид. Белый воротничок сидел криво. Фалды, слишком длинные для его коротких ног, обтягивали его женственно округлые ляжки и волочились, как лошадиный хвост. Дикий вихор выглядел так, как будто к нему уже несколько дней не прикасалась щетка.
Появление Гитлера вызвало большое оживление. Было противно смотреть на это так называемое хорошее общество. Молодые дамы с горящими от любопытства или даже сияющими глазами проталкивались к этому типу, целовавшему им руки. Гитлер изо всех сил пытался разыгрывать аристократа.
Меньшее воодушевление проявляли молодые эсэсовцы, дежурившие у дверей в зале на случай нежелательных инцидентов. Можно было услышать недовольное шушуканье по поводу «капиталистического» одеяния «фюрера»:
— Разве честная коричневая рубаха уже недостаточно хороша?
Одно мгновение казалось, что это выльется в открытое неповиновение. Геббельс, тотчас же заметивший что-то неладное, начал всячески их уговаривать. Я так и не понял, какие соображения высокой политики привел он для того, чтобы успокоить своих сторонников. Однако самым действенным мероприятием, без сомнения, было распоряжение, данное им Мелису, который уже отличился у Функа как виночерпий, организовать для дежурных эсэсовцев особый бар. Он, министр, предоставляет для этого бара неограниченное количество шампанского. Эсэсовцы немедленно успокоились.
Тем временем я сел на одну из боковых скамей рядом с семьей Бисмарков. Отсюда мы могли без помехи наблюдать за людьми, прямо-таки осаждавшими облаченного во фрак Адольфа. Он стоял в нескольких шагах от нас, в центре зала, и давал аудиенцию. Из-за царившего шума до нас доносились только обрывки отдельных фраз. Тем не менее мы заметили, что Гугенберг и Зельдте пытаются отговорить Гитлера от проведения запланированного бойкота евреев. Бойкот вредно сказался бы на нашей внешней торговле, говорили они. Внезапно у Гитлера начался один из хорошо мне знакомых припадков бешенства: [137]
— Я не позволю сбить себя с толку! Я пойду по своему пути прямо к цели!
Его бешеный крик громовыми раскатами пронесся по залу. Все оцепенели. Некоторое время в зале не слышно было ничего, кроме рева бушевавшего рейхсканцлера. Затем он так же внезапно успокоился, а Гугенберг и Зельдте благоразумео перевели разговор на другую тему.
Я обратился к сидящему рядом со мной князю Отто Бисмарку с каверзным вопросом:
— Вы верите, что этот человек займет когда-нибудь в немецкой истории такое же место, как ваш дед или старый Фриц?
К моему удивлению, Отто совершенно серьезно посмотрел на меня и заявил тоном глубокого убеждения:
— Бесспорно.
Его сестра графиня Ганна Бредов наклонилась с другой стороны к моему уху и шепнула:
— Если в семье мужчины сходят с ума, то по крайней мере мы, женщины, должны сохранить разум.
В отличие от братьев Отто и Готфрида, обе сестры Бисмарк — Ганна и Гедула, жена известного публициста графа Германа Кейзерлинка, — никогда не скрывали своих антинацистских взглядов.
При этих обстоятельствах было естественно, что я, как и большинство моих более или менее мыслящих коллег по министерству иностранных дел, серьезно задавался вопросом: «Позволяет ли тебе совесть продолжать сотрудничество с этой компанией?».
Естественно, что в наших кругах велись горячие дискуссии на эту тему. Если эти способные на любое безумие авантюристы будут и дальше править Германией, они приведут ее к ужасной катастрофе. Это было ясно каждому, кто имел хоть некоторое представление о международной обстановке. [138]
Правда, среди нас были и такие, которые, отбросив всякие сомнения, сразу же с развернутыми знаменами перешли на сторону нового режима и стали членами нацистской партии. Они, однако, составляли ничтожное меньшинство. Среди остальных господствовали самые различные точки зрения. Подавляющее большинство высказывалось за политику выжидания и выдержки. Наверное, никогда так часто, как тогда, в коридорах германского министерства иностранных дел не цитировалось известное английское выражение «Right or wrong, my country» — «Права она или нет, но это моя страна». При помощи этого аргумента на протяжении столетий успешно успокаивали англичан, когда они возмущались позорными действиями, совершенными от их имени.
Аппарат нашего министерства еще ни в коей мере не подвергся перестройке — он не был засорен чужаками, как это произошло с отделом печати правительства, переданным в ведение геббельсовского министерства пропаганды. Мы все еще были среди своих и знали, что Нейрат в общем всегда будет держаться за старых работников. Может быть, мы сумеем и в дальнейшем сохранять независимость и образуем остров благоразумия в пылающем море коричневого безумия. У самих нацистов не было ни одного человека, который имел бы подготовку, необходимую для решения сложных и деликатных вопросов международной дипломатии.
Были люди, подобные фон Вейцзекеру, ставшему впоследствии статс-секретарем, которые, апеллируя к чувству чести, уговаривали всех, что наш патриотический долг — именно сейчас с особым упорством защищать свои позиции и таким образом избежать худшего.
Другие, вроде циника министериаль-директора Кепке, считали, что эти нацисты — такие беспомощные дилетанты, что они неизбежно провалятся в самый короткий срок. Даже евреи, работавшие в министерстве иностранных дел, такие, как министериаль-директор Рихард Мейер из восточного отдела, легационсрат Зобернхейм и другие, довольно легкомысленно оценивали общую обстановку. До сих пор с ними ничего не случилось, и они продолжали по- старому нести свою службу. В конце концов, никто не хотел терять хорошей должности.
Единственным, кто сразу же после 30 января сделал правильные выводы, был Притвиц. Если бы министерство иностранных дел, вместо того чтобы жонглировать трусливыми отговорками, в это мгновение последовало его примеру, режиму был бы нанесен удар. [139] Поскольку этого не было сделано, все сотрудники министерства иностранных дел с самого начала оказались морально разоруженными и отданными на произвол оппортунизма. С этого момента соглашательская политика подтачивала основы нашего министерства.
Иногда у меня возникала мысль: не должен ли я, имеющий возможность бывать в непосредственной близости к «фюреру», выполнить свой патриотический долг — приобрести револьвер и освободить родину от этого безумца, выстрелив сквозь карман пиджака? Нас тогда не обыскивали, и
