Преемником Риббентропа в Лондоне был назначен Герберт фон Дирксен — массивный, тупой бюрократ и реакционер, бывший до того послом в Токио. В те времена, когда Шенеберг был еще деревней у ворот Берлина, его дед являлся зажиточным крестьянином. Вздорожание земельных участков в годы грюндерства в мгновение ока сделало этих крестьян большими богачами. Семейство Дирксенов и после этого продолжало заниматься земельными спекуляциями, которые принесли ему не только миллионное состояние, но и титул. Мачеха посла жила в роскошном семейном особняке на Маргаретенштрассе вблизи Потсдамского моста и была первой великосветской дамой Берлина, открывшей двери своего дома для Гитлера и нацистов.
Фон Дирксена я знал с давних пор, так как он в качестве офицера запаса был зачислен в мой 3-й гвардейский уланский полк в Потсдаме. В 1932 году он был послом в Москве, и когда я ездил туда курьером, он и его жена несколько раз приглашали меня к себе.
Советником посольства в Лондоне стал вместо Вермана Теодор Кордт, старший брат Эриха Кордта, заведующего приемной Риббентропа. Как и Дирксен, Кордт являлся поборником германской экспансии на Восток и поэтому считал, что от Англии следует добиваться благожелательного отношения, если даже не активной поддержки. [219] Поскольку после 1945 года братья Кордт особенно усердно восхваляют себя в Бонне как передовых борцов заговора 20 июля 1944 года, я охотно удостоверяю, что они всегда стояли скорее на стороне реакционных генералов с Бендлерштрассе, чем на стороне законченного авантюриста Риббентропа.
При вручении верительных грамот Дирксен взял с собой на аудиенцию у английского короля наряду с Кордтом и некоторыми другими сотрудниками также и меня. Обязанности заведующего протоколом выполнял тогда временно оставленный в Лондоне барон Штеенграхт фон Мойланд, принадлежавший к штабу Риббентропа.
В свое время «государственный деятель» привез в Лондон Штеенграхта, владельца одного из самых красивых исторических замков на Нижнем Рейне, потому, что у того была очень хорошенькая жена, урожденная остзейская баронесса Хаан, «придворная дама» жены Риббентропа, во многом способствовавшая популярности посольства. Густав Штеенграхт был добродушным повесой. Для дипломатической службы у него имелось, пожалуй, не больше данных, чем у тяглового мерина для выступлений на рысистых состязаниях.
По старинному церемониалу иностранные послы, вручающие британскому двору свои верительные грамоты, являются в Букингэмский дворец в королевских экипажах, сопровождаемые почетным эскортом. Это всегда бывает весьма импозантным и внушительным зрелищем.
Мы в полном параде и цилиндрах уже проехали половину пути, и кирасиры, составлявшие наш авангард, собирались завернуть за угол у Сент-Джемского дворца, как вдруг Штеенграхт схватился за свой портфель и в ужасе воскликнул:
— Боже мой, я оставил верительные грамоты у себя на письменном столе!
Без этих бумаг все наше путешествие не имело, конечно, никакого смысла. Нам удалось громкими криками подозвать офицера, командовавшего эскортом, и на Пелл-Мэлл он остановил процессию. Мы окликнули проезжавшее мимо такси, и через десять минут эта же машина доставила Штеенграхта вместе с его пергаментным свитком. Несмотря на это, мы уже не смогли наверстать упущенное время, и Георг VI был вынужден ждать.
С тех пор я не бывал в английском королевском дворце. В мае 1938 года истек срок моего пребывания в Лондоне, и я получил назначение в Гаагу советником миссии. [220]
Гитлеру удалось захватить Австрию без серьезного противодействия со стороны западных держав. Внушала страх мысль о том, что в пасть нацистам могут быть брошены новые куски. Было ясно, что теперь в «обеденной карточке» Гитлера на очереди стоит Чехословакия. Уже в начале мая из Берлина поступили сообщения о тайном передвижении войск к чешской границе. Генлейновская{36} пропаганда в Судетской области была пущена на полный ход. Как сообщалось из надежных источников, на 21 мая было назначено начало мятежа. Передавали, что предполагается на рассвете несколькими колоннами со всех сторон начать поход на Прагу.
Гитлер выступил с категорическим опровержением, но весь мир оставался настороже. Чехословакия подтянула войска к границам и блокировала проходы. Английское и французское посольства в Берлине отправили на родину семьи своих сотрудников. Казалось, что нападение на Чехословакию и в самом деле выведет из себя западные державы.
Прошли месяцы, а Гитлер все еще в ярости кричал: «В другой раз у меня не будет 21 мая!». Он впервые почувствовал действительное сопротивление и был вынужден пойти на попятный. Снова забрезжила надежда, что западные державы все же удержат его руку, прежде чем она будет достаточно сильна для развязывания второй мировой войны.
Я направился в Голландию в приподнятом настроении и прибыл туда 21 мая 1938 года.
Четыре года провел я в английской столице и каждый день находился в гуще мировых событий. Поток материалов и посетителей, с которыми я сталкивался, не ослабевал, и я был постоянно занят по горло. Лишь изредка мне удавалось увидеть ясное голубое небо или сияющий зеленый ландшафт. [221] По большей части в воздухе висел влажный сизый туман, люди в непромокаемых плащах, поеживаясь, бежали по бесконечному лабиринту улиц, на которых ни на минуту не прекращался грохот городского транспорта. Вскоре лондонская жизнь стала моей второй натурой и представлялась мне вполне нормальной. Я почти отвык даже от примитивных радостей, доставляемых едой и питьем. Приходилось либо объедаться на торжественных пиршествах, либо проглатывать бесцветную продукцию местной кулинарии. При этом искусственно ускоренном темпе жизни мои чисто человеческие потребности во всех отношениях отодвигались на задний план.
Сразу же по прибытии в Голландию я окунулся в нечто совершенно противоположное. Я ехал мимо лугов и полей, усеянных яркими цветами, мимо ветряных мельниц и чистеньких крестьянских домиков и вышел из поезда на первоклассном и в то же время производившем почти деревенское впечатление Главном вокзале в Гааге. Передо мной блестели под солнцем красные кирпичные башни древней красивой столицы, а по другую сторону железной дороги мирно паслось стадо пятнистых коров. Гостиница «Оуде Делен», где я остановился на первое время, была не только современной и комфортабельной, но и по-домашнему уютной. Как я ни свыкся с Лондоном за последние годы, в Гааге я с первого же дня почувствовал, что здесь я в большей степени у себя дома.
Красивым было и двухсотлетнее здание миссии с видом на большой пруд, отражавший средневековые стены парламента. Оно находилось в центре старого города на тенистой аллее, вдоль которой в четыре ряда тянулись липы. Его не осквернили ни Риббентроп, ни Шпеер. В комнатах, где мы работали, все дышало воздухом подлинной культуры.
Мой начальник, посланник граф Цех-Буркерсрода, уже десять с лишним лет представлявший в Голландии Германскую империю, был образованным и прежде всего музыкально одаренным человеком. Ему принадлежал замок в Саксонии. Женат он был на дочери бывшего рейхсканцлера фон Бетман-Гольвега; с ее братом Феликсом, жившим теперь в отцовском поместье Гоэнфинов в Бранден-бурге, я поддерживал дружбу на протяжении долгих лет, со времени нашей совместной службы в 3-м уланском гвардейском полку. Супруги Цех не были нацистами. В первый же день мы говорили о необходимости держаться вместе против нацистских бонз. [222]
Цех принадлежал к тому же поколению дипломатов, что и Хеш. В них было нечто общее. Оба были безупречно светскими людьми и жили исключительно своей профессией. Правда, Хеш, который был несравненно умнее, сделал более блестящую карьеру. По своему политическому простодушию Цех даже напоминал мне австрийского посланника Франкенштейна. Но установить с ним взаимопонимание для меня было легче, так как он был немцем и у нас имелись кое-какие личные связи.
После Цеха я являлся вторым человеком в миссии и получал жалованье, на которое можно было недурно жить. Я нанял трехэтажный особняк в Шевенингене, около самых дюн, в трех минутах ходьбы от берега моря. Мой новый автомобиль с откидным верхом меньше чем за четверть часа доставлял меня до дверей миссии и до центра города.
Для присмотра за домом и автомобилем мне требовался не просто толковый человек, но такой, на которого я мог бы положиться. Среди моих лондонских клиентов, бежавших из Германии от преследований гестапо и которым я, пользуясь более или менее запутанными обходными путями, помог получить новые, чистенькие немецкие документы, находился молодой человек по имени Вилли Шнейдер.
Уже год, как он снова работал официантом в своем родном городе Кельне и все время слал мне письма с просьбой устроить его за границей, потому что он не в состоянии жить в нацистской Германии. Инстинкт подсказал мне, что Вилли — тот, кто мне нужен. Он обрадовался, когда я взял его к себе.
Внешне моя жизнь не могла бы быть более приятной, чем тогда, в Гааге. У меня был красивый дом, собственный автомобиль, положение в обществе и сколько угодно светских приглашений. Днем я часок-другой наслаждался под лучами солнца на пляже в Шевенингене, по вечерам, если не предвиделось ничего более интересного, обедал в каком-либо уважаемом доме, а в субботу и воскресенье, если было желание, бродил по амстердамским музеям и осматривал другие достопримечательности страны или же отправлялся в Антверпен, Брюссель, Гент, Остенде, а то и в Париж. [223]
Но календарь напоминал о 1938 годе, и приближающаяся катастрофа омрачала жизнь.
Для немцев, вынашивавших планы против Гитлера, политический климат в Голландии был менее благоприятным, чем в Англии.
Правда, правительство Чемберлена разрешило нацистской партии открыто творить свои безобразия на английской земле. Но применить прямой террор против проживавших в Англии немецких эмигрантов было немыслимо, и Карлова вместе со своими молодчиками располагал лишь ограниченными возможностями. Мы в посольстве все же пользовались некоторой свободой действий и временами, когда местная нацистская организация слишком распускалась, могли дать ей отпор.
В Голландии иностранные партии были в принципе запрещены. Официально там не существовало партийной группы германских нацистов, а имелась лишь общественная организация, носившая внешне безобидное название «Имперское немецкое сообщество». Его подлинные заправилы — высшие партийные и эсэсовские функционеры — сидели в миссии, прикрываясь дипломатическими должностями. Ландесгруппенлейтер, болезненно фанатичный нацист д-р Отто Буттинг, бывший врач-отоляринголог из Линдау на Боденском озере, разгуливал в звании атташе миссии и пользовался всеми дипломатическими привилегиями. Ни один из представителей голландских властей не имел права тронуть его, контролировать или посягнуть на него еще каким-нибудь образом.
Этим же статусом пользовались и главнейшие агенты гестапо и разведывательного отдела вермахта, во главе которого стоял адмирал Канарис. Официально они служили в аппарате миссии в качестве помощников, специальных референтов, научных ассистентов. В большинстве своем они скрывались под чужими именами. Руководил ими некий таинственный контрразведчик, бегло говоривший по-голландски и известный нам только под псевдонимом Шульце-Бернет. Ему следовало передавать также пакеты, адресованные Ионатану или просто Ш-Б. Прямые указания Шульце-Бернету давал элегантный седой человек, в котором безошибочно можно было угадать высшего офицера; он время от времени появлялся в Гааге, никогда не называя своего имени, так что мы прозвали его Господин Звук и Дым. [224]
Граф Цех позаботился по крайней мере о том, чтобы эти темные личности устроили свою контору не в самом здании миссии; впрочем, это отвечало их
