и слышать о свободной Германии, которая сама могла бы установить у себя новый, демократический строй, и о призыве к патриотическим силам немецкого народа.
Вскоре после объявления войны в Нью-Йорке была создана коротковолновая радиостанция, вещавшая на Европу. Первым, кто возглавил эту станцию, был Нелсон Рокфеллер, отпрыск известной семьи миллиардеров. Немецкие передачи вели эмигранты из Германии, которых отчасти я знал лично. Мне предложили участвовать в них и выступать у микрофона. Я согласился при условии, что сам буду решать, что мне говорить. Мое условие было принято. Я выступал два раза в неделю по пятнадцать минут. Мои выступления объявлялись следующим образом: «Перед микрофоном немецкий патриот». Иногда из моих текстов вычеркивали целые куски, но ни разу мне не вписали ни слова.
Материала для разоблачения гитлеровского варварства и преступной нацистской войны было достаточно. Однако я не мог сулить моим соотечественникам много хорошего от победы американцев. Единственное, что я снова и снова повторял, было: положите этому конец, пока Германия не погибла; Гитлер не может выиграть эту войну против половины мира; каждый новый день бойни несет нашей родине новые страдания и еще большие бедствия. [312]
Не думаю, чтобы эти коротковолновые передачи имели в Германии много слушателей. Что же касается меня, то мой голос исчез из эфира уже через несколько недель. Однажды мне коротко и ясно заявили, что я должен перейти в так называемый «Голос Америки» и говорить то, что мне там предпишут. Считая это несовместимым с моей совестью, я отказался. Многие выражали в этой связи недовольство моим поведением.
Некоторые немецкие эмигранты бранились по моему адресу, называя меня скрытым фашистом. Даже мой старый друг д-р Г., живший теперь в Нью- Йорке, не мог понять, почему я так отгораживаюсь от американцев.
Почти все эмигранты считали само собой разумеющимся, что надо просить о выдаче так называемых «первичных документов» и хлопотать о принятии в американское гражданство. Многие с подлинным энтузиазмом готовились к тому, чтобы после войны явиться в Германию в американской военной форме в качестве хозяев и отомстить за все, что причинили им нацисты. Их разговоры часто звучали более по-американски, чем заявления самих американцев.
У меня было в Нью-Йорке много друзей, но по-настоящему понимал меня один только Вилли. Порой нам становилось жалко самих себя, и мы говорили, что положение наше является весьма сложным.
Единственная польза, которую я принес американцам во время войны, состояла в том, что каждые три месяца я отдавал для раненых пол-литра крови. В остальном мне приходилось по-прежнему кое-как перебиваться и ожидать дня, когда после свержения Гитлера двери родины снова откроются предо мной.
Со временем мои денежные дела несколько поправились. У г-на Энгеля, мужа моей старой подруги Бетти, были хорошие связи. Он устроил меня в «Lecture Agency» — агентство, организовывавшее лекционные поездки по стране. [313]
В Соединенных Штатах много подобных учреждений. Американец, вообще говоря, более общителен, чем европеец, и постоянно испытывает потребность в развлечениях. Наряду с кино, церковью и празднествами слушание лекций относится к его повседневным потребностям. При этом он меньше интересуется содержанием и уровнем лекции, чем оригинальностью и сенсацией, которую может вызвать лектор. Как человек, сидевший за одним столом с Гитлером, Геббельсом и Риббентропом, я котировался довольно высоко. Агентство «запродавало» меня сравнительно легко. Смотря по обстоятельствам, я получал за выступление от 25 до 75 долларов. По выработанному агентством плану я ездил с места на место и повсюду читал одну или несколько лекций, после чего мне незаметно вручали чек. Двух-трехнедельная поездка давала мне достаточно средств, чтобы снова предаваться лени в Нью-Йорке. Когда мои капиталы иссякали, я опять ехал куда-либо по поручению агентства. Благодаря этим поездкам я побывал во многих районах США, прежде всего на Среднем Западе, и часто встречал приятных и хороших людей.
Все же нельзя было жить так дальше. Я постоянно думал о Германии и войне. От всего этого я был оторван. Долго ли еще продержится сумасшедший Гитлер, и чем это кончится?
Англия сражалась в Африке, а Америка — на Тихом океане, но обе державы, очевидно, не предполагали вскоре открыть в Европе второй фронт. Только на Восточном фронте нацистам наносили тяжелые удары. Даже когда я думал о своих старых друзьях, которые, возможно, жертвовали жизнью в этом аду, мое сердце билось от радости при известии о сталинградской победе, приведшей к решающему повороту в войне. Другая весть из Москвы обрадовала меня еще больше: это было сообщение об образовании Национального комитета «Свободная Германия».
Нью-йоркские вечерние газеты поместили это сообщение на незаметном месте, так что я его проглядел. Вилли, придя домой поздно вечером, обратил мое внимание на это. Он сунул мне газету под нос и сказал:
— Я полагаю, что, когда мы навострили лыжи, мы повернули не туда, куда надо было.
Вилли обладал здравым политическим инстинктом. Когда мы обменивались мнениями по поводу этого события, ему в голову пришла мысль: [314]
— Завтра же утром ты должен пойти в советское консульство и спросить, не пустят ли они нас в Москву.
Утром я двинулся в путь. На немецком языке я написал короткое приветствие Национальному комитету, а по-английски просил советское консульство в Нью-Йорке препроводить этот документ в Москву. Все написанное я передал в консульство.
Консул принял меня в своем кабинете. С первого же момента я почувствовал, что он понимает мои побудительные мотивы и настроен дружески. Он действительно не исходил из намерения уничтожить Германию, и, хотя его страна имела достаточно оснований для ненависти и чувства мести, он отчетливо делал различие между немцами и нацистами.
— Мы окончательно разобьем нацистов, — просто сказал он. — Однако мы знаем, что потом будет построена новая Германия. Мы поможем немцам; ведь, в конце концов, только сами немцы могут разрешить эту задачу. Поэтому мы рады любому немецкому патриоту, который не является нацистом и готов помочь выполнению этой задачи.
Мы настолько увлеклись нашей беседой, что консул предложил продолжить ее на скамье зоопарка, расположенного поблизости. Мы разговаривали часа два. Мое желание поехать в Москву было, к сожалению, в данный момент неосуществимо. Однако в мыслях и сердцем я был теперь в Москве.
Фразерство американцев казалось мне все более пустым и глупым, а мое существование и надоевшие лекции — все более бесполезными. Даже жизнь в Англии стала представляться мне желанной. Если бы даже я не нашел там ничего более разумного, то по крайней мере к концу войны я был бы на несколько тысяч километров ближе к родине.
Весной 1943 года я начал писать письма Ванситтарту с просьбой разрешить мне и Вилли снова приехать в Англию.
В ноябре прибыл ответ из Лондона. Мне была предоставлена виза. Вилли обещали визу несколько позже. Выхода не было: мы должны были расстаться. [315]
Так как расписание судоходства через Атлантику держалось в строгой тайне, я вместо нормального пассажирского билета получил от британского Бюро пароходных сообщений лишь талон на право переезда в Англию. В нем не были указаны ни название судна, ни дата его отплытия. Мне лишь сообщили, что начиная с 10 декабря я должен быть готов к отъезду в течение двенадцати часов.
Вилли не хотел оставаться без меня в Нью-Йорке. Поэтому он принял предложение поступить с 10 декабря на работу во Флориде. Расставание было тяжелым. Мы вместе приехали на вокзал Пенсильвания-стейшн. Единственным утешением было то, что война скоро кончится. На Востоке вермахт потерпел сокрушительное поражение, и следовало думать, что открытие второго фронта на Западе не заставит себя долго ждать. Можно было рассчитывать, что через год я вернусь на родину и тогда сумею вызвать Вилли.
Полные иллюзий по поводу скорой встречи на родине, мы в последний раз пожали через окно купе друг другу руки. Если бы мы знали, что не увидимся, наше прощание было бы еще более тяжелым.
Ожидая извещения британского пароходства, я оставался в Нью-Йорке в одиночестве. Эти дни я использовал, чтобы навестить своих добрых старых друзей. Почти все они считали, что мое решение возвратиться в Англию по меньшей мере глупо. Меня чествовали как героя-самоубийцу и делали мне подарки, словно я отправляюсь в долголетнюю экспедицию на Северный полюс. С трогательным чувством я увидел, как много друзей приобрел за эти годы в Нью- Йорке, друзей, которые всегда помогли бы мне в беде. Конечно, мне было бы удобнее остаться здесь с ними. Но мое решение было твердым. Я стремился снова в Германию вне зависимости от того, как ужасно она будет выглядеть после войны. Я хотел прибыть туда одним из первых.
От своей старой гувернантки, проживающей в Швейцарии, я узнал, что в октябре у Гебхарда родился долгожданный сын. Изо всех сил я стремился на родину. Я имел теперь не только маленький чемоданчик, но и два больших чемодана, набитых до отказа. Я был в состоянии снабдить мою семью вещами, которых в Германии не видели, вероятно, много лет, — настоящими шерстяными изделиями, мылом, нитками, безопасными иголками, резиновыми поясами и даже шнурками для ботинок. [316]
Пароходное общество не торопилось. Прошло две недели, прежде чем я получил телеграмму. Это было 24 декабря после обеда. В телеграмме указывалось, что в день рождества в одиннадцать часов утра я должен быть у определенного причала в Хобокене. Отпраздновать сочельник меня пригласила моя старая приятельница певица Элизабет Шуман. Стол у нее был на немецкий лад — с карпами и жареным гусем. Я не мог и мечтать о более красивом прощании. Собрались только хорошие знакомые. Явился и Бургхаузер. Мы поужинали на славу и устроили музыкальный вечер. Чтобы доставить мне удовольствие, Элизабет (хотя она была простужена и хрипела) спела несколько моих любимых песен Шуберта и Штрауса. Она была выдающимся мастером и пела очаровательно. На елке горели белые свечи, и в комнате царила атмосфера настоящего немецкого рождества. Разошлись около полуночи. Мне было тоскливо. Прежде чем вернуться в свою одинокую квартиру, я выпил на Бродвее еще несколько стаканчиков виски с содовой водой.
Ледяной ветер дул в порту, куда я прибыл в такси рождественским утром. Здесь собрались отъезжающие в Англию. Прежде чем пустить пассажиров на борт, у них тщательно проверили документы. На пароходе тоже был собачий холод, так как отопление еще не действовало. В пальто и завернувшись в одеяла, тридцать пассажиров сидели в салоне, стуча зубами. Подали первый обед, который значился в меню как рождественский. Тут был кусок индейки, три картофелины и миска с цветной капустой. Небольшой кусок пудинга, который подали в качестве десерта, отдавал запахом кровельного толя. Хотя я заранее знал, чего можно ждать от английской кухни, это превзошло мои худшие ожидания. Пища не только была невкусной, но и не утоляла голода. Впервые я, избалованный условиями жизни в Америке, почувствовал войну как реальность, а не только как информацию, почерпнутую из газет после хорошего завтрака. С тоской смотрел я через Гудзонов залив на небоскребы Манхэттена, где в это время люди, среди которых я был вчера у Элизабет Шуман, наверняка ели жареного гуся. [317]
Наш пароход был рефрижератором, который в мирное время не перевозил пассажиров. Из-за недостатка кают было тесно. Вместе с пятью другими пассажирами я разместился в каюте, рассчитанной не больше чем на четырех. Моими товарищами были моряки с потопленных английских торговых судов, ехавшие на родину. Каждый из них пережил по крайней мере одну атаку подводной лодки и целые часы провел в холодном океане, уцепившись за спасательный круг. Они то и дело рассказывали о своих приключениях.
