пастор Нимеллер.
Однажды за обедом в семейном кругу в Денхэме лорд Ванситтарт начал крепко ругать Нимеллера. Я удивился, потому что знал Ванситтарта как страстного врага немецких милитаристов. Я указал ему на это противоречие и сказал:
— Но, Ван, ты же всегда отстаивал тот взгляд, что немцы должны иметь полные кладовые с продовольствием и пустые склады оружия. С каких пор ты изменил свои взгляды и стал выступать за перевооружение Германии?
Ванситтарт бросил на меня снизу вверх с другой стороны стола смущенный взгляд: [357]
— Ты прав, это звучит нелепо. Но политика Советов ставит даже таких людей, как я, в совершенно абсурдное положение.
Итак, даже во времена печальной памяти Невиля Чемберлена немецкие милитаристы не располагали в правящих кругах Великобритании таким числом защитников, как теперь, спустя пять лет после окончания самой преступной и кровопролитной из развязанных ими войн.
Эта Англия была безнадежной. Если я действительно был антифашистом, мне не оставалось ничего другого, как перейти на сторону Советов. Однако у меня все еще были большие сомнения, и я долго не решался совершить прыжок.
Все это время меня глубоко тяготила мучительная неизвестность по поводу судьбы Гебхарда. Я безрезультатно пытался использовать все возможные средства, чтобы узнать правду о нем. Но все разъяснилось самым неожиданным образом.
Будучи в Кельне, где я навещал семью женившегося в Соединенных Штатах Вилли, я однажды вечером прогуливался по площади напротив главного вокзала, у южной стороны которой начинается лестница, ведущая к центральной части Кельнского собора. Я остановился на несколько мгновений, наблюдая за голубями, которых кормили прохожие, и заметил человека, растерянно смотревшего на меня. Спустя некоторое время он собрался с духом и подошел ко мне. Приглушенным голосом он спросил меня:
— Я сплю или, может быть, вижу привидение? Вы господин фон Путлиц?
Он принял меня за Гебхарда, на которого я был очень похож. Я разъяснил ему его заблуждение. Мы пошли в зал ожидания, где он рассказал свою историю. Всего несколько месяцев назад он прибыл из Восточной Германии, где был интернирован. В начале своего ареста он некоторое время находился в большой камере вместе с тридцатью другими немцами, в том числе и с Гебхардом.
— Ваш брат был в очень меланхолическом настроении и почти ни с кем не разговаривал. Большей частью он лежал в своем красном свитере на койке, подложив руки под голову и уставившись в потолок. С самого начала мы поняли, что это кандидат в самоубийцы — типичный случай тюремного психоза. И действительно, вскоре он ухитрился использовать момент, когда стража не наблюдала, и покончил жизнь самоубийством. Я сам видел, как выносили его труп. Поэтому меня охватил такой ужас там, на вокзальной площади, когда я подумал, что вновь вижу его живым. [358]
Ошеломленный, блуждал я по кельнским улицам, прежде чем направиться в отель. Мои предчувствия оправдались. Гебхард мертв, и я никогда больше его не увижу. Я должен был пройти без него свой жизненный путь...
Все, что у меня теперь оставалось, — это была любовь к Германии и интерес к дипломатии. Осенью 1950 года в Париже я слушал дебаты на сессии Генеральной Ассамблеи ООН во дворце Шайо. Однажды в составе советской делегации я заметил человека, который показался мне знакомым. Это был тот самый консул из Нью-Йорка, через которого я в 1943 году направил свое приветствие Национальному комитету «Свободная Германия» в Москве. Я явился к нему. Он, кажется, тоже обрадовался, увидев меня, и пригласил поужинать в одном из ресторанов на Елисейских полях.
Он опечалился, когда узнал, что я стал англичанином.
— Какую пользу вы можете принести своему отечеству, если вы теперь англичанин? Нехорошо отказываться от своей родины. Вряд ли вы найдете в этом удовлетворение. Бесполезная жизнь делает человека несчастным.
Я действительно был пристыжен и рассказал ему, как глубоко потрясла меня смерть Гебхарда. Он внимательно выслушал и рассказал мне следующее:
— Я неохотно говорю о таких личных делах, но я потерял двух братьев. Оба были военнопленными в Германии. Об одном из них мы до сих пор ничего не знаем. О другом сообщил нам товарищ, присутствовавший при его смерти. Они находились в лагере для военнопленных под Штеттином. Ежедневно их посылали на работу на кирпичный завод, расположенный за три километра. Работа была тяжелой, они голодали, и многие из них очень ослабли. Кроме того, брат натер ноги до крови. Однажды при возвращении в лагерь ноги ему отказали, и он остался в кювете. Колонна остановилась, и заключенные видели, как немецкий охранник убил моего брата выстрелом из револьвера в затылок. [359]
Консул окончил свой рассказ, а сердце мое все еще громко стучало. После короткой паузы он продолжал:
— Мы не можем ничего изменить в страшном прошлом. Единственное, что мы, оставшиеся в живых, можем и должны сделать, чтобы почтить память погибших, это приложить все усилия для ликвидации причин, которые вызвали эти ужасы, и не допустить новой войны. Мы должны бороться за взаимопонимание между народами. Если нам удастся на вечные времена наладить дружбу между советским и немецким народами, она станет сильнейшим оплотом мира во всем мире. Однако вряд ли вы сможете содействовать осуществлению этой задачи, будучи англичанином.
Я обдумал эти слова, и решение отправиться на Восток не казалось мне уже столь трудным. Я поехал в Берлин и начал переговоры в министерстве иностранных дел Германской Демократической Республики. Все внешние обстоятельства говорили против меня. В честность моих намерений не верили. Я не мог поставить им это в упрек. Но я не оставил своих попыток. После того, как я получил отказ у немецких инстанций, я поехал в Карлсхорст, в советское консульство. Там мне несколько раз тоже отказывали. Но поскольку я приходил вновь и вновь, консул обещал заняться моим делом. Это продолжалось очень долго. Я вернулся в Лондон. Однако через несколько месяцев я получил визу на въезд в Германскую Демократическую Республику. [363]
Заключение. Навстречу новой жизни
Чтобы пересечь фронт «холодной войны», я не должен был участвовать в опасном приключении и лететь через чужие моря на похищенном самолете. На берлинском вокзале Цоо я купил проездной билет и по городской железной дороге пересек Шпрее, образующую между вокзалами Лертербанхоф и Фридрихштрассе секторальную границу, разорвавшую нашу столицу на две части.
Я ехал в Бад Зааров на озере Шармютцель, где жила восьмидесятилетняя сестра моей матери. Она была моей единственной уцелевшей близкой родственницей, проживавшей в родных местах; у нее я надеялся найти приют. Она носила хорошо известную в прусской истории фамилию Цитен. Гусарский генерал времен Семилетней войны, которого старый Фриц прозвал «Цитен из кустов»{46}, был прапрадедом ее мужа. Муж моей тетки, ветеран войны 1870– 1871 годов, был полковником генерального штаба и умер во время первой мировой войны. С тех пор она жила со своей дочерью-учительницей в Бад Заарове. Маленький домик был единственным имуществом, оставшимся из их значительного состояния после инфляции двадцатых годов. В 1945 году здесь шли тяжелые бои, потому что один фанатичный эсэсовский «фюрер» упрямо старался удержать линию фронта на опушке леса, где находился дом тетки. Стены дома и деревья в саду пострадали от снарядов. Однако сам дом и его обстановка каким-то чудом более или менее уцелели. [364]
Мой багаж составляли два чемодана, которые я был в состоянии тащить сам. С этим багажом в заснеженный январский день 1952 года я появился у тетки. Увидев меня из окна еще издали на просеке, она проковыляла на костылях навстречу мне к двери и впустила меня в дом. Четырнадцать лет прошло с тех пор, как мы виделись здесь последний раз. Мне казалось, что все это было только вчера. Я снова имел крышу над головой и дом, в котором не был чужим. Странствия по чужим странам закончились. После столь долгого перерыва я вновь наслаждался ароматным воздухом бранденбургскои земли.
Я прожил в Бад Заарове около десяти дней, когда однажды утром у нашего садика остановился автомобиль с берлинским номером. Из него вышел майор народной полиции. На вид ему было около двадцати семи лет. Он приехал, чтобы вручить мне немецкий паспорт. Я провел его в дом. Тетка быстро спрятала за гардину разорванную простыню, которую она как раз штопала. Мы сели за стол. Из своей сумки она вытащила автоматическую ручку, чтобы я — в соответствии с правилами — лично расписался на документе.
Молодой офицер полиции был приветлив. У него было ясное интеллигентное лицо; он не модулировал неестественно своим голосом, как это делали раньше прусские офицеры, а говорил на коренном диалекте берлинских рабочих кварталов. Вручая мне подписанный документ, он сердечно пожал мне руку и пожелал всего хорошего как новому гражданину Германской Демократической Республики, возвратившемуся с чужбины на родину.
Тетка вытащила из шкатулки старомодный ключ от большого бельевого шкафа, где было припрятано несколько бутылок старого доброго вина. Я откупорил одну из них и наполнил три бокала. Мы чокнулись — старая вдова полковника кайзеровских времен, молодой офицер из рабочей семьи и я, ныне пятидесятилетний человек, бывший офицер гвардии в революционные дни 1918 года, после многих заблуждений нашедший путь к своему народу.
Мы выпили за нашу общую родину, за Германию, за лучшее мирное будущее.
Примечания
{1}Фридрих Эберт — президент германской буржуазной республики в 1919–1925 годах. — Прим. ред.
{2}«Саксо-борусы» студенческая корпорация. — Прим. ред.
{3}Бывшее официозное германское телеграфное агентство. — Прим. ред.
{4}Изисом англичане называют верхнюю часть Темзы, текущую от истоков до Оксфорда. — Прим. ред.
{5}Кэ д'Орсэ — набережная в Париже, на которой находится Министерство иностранных дел Франции. — Прим. ред.
{6}Густав Штреземан (1879–1929) — германский дипломат и политический деятель, был рейхсканцлером и министром иностранных дел Германии, один из лидеров национал-либералов. Вел переговоры с империалистическими кругами Англии и Франции об организации единого антисоветского фронта. Вместе с тем Штреземан понимал, что участие в антисоветских комбинациях может привести Германию к катастрофе . — Прим. ред.
{7}«ГАПАГ» — немецкая судоходная компания, — Прим. ред.
{8}В октябре 1931 года в немецком городе Гарцбурге состоялось совещание группы реакционных политических деятелей (Гугенберг, Шахт, представители «Стального шлема», генералы рейхсвера и другие представители крупного финансового капитала). Это совещание объединившихся реакционеров, так называемый «Гарцбургский фронт», поставило своей практической задачей установление фашистской диктатуры в Германии. — Прим. ред.
