составляли для обычного человека целое состояние. Меня время от времени допускали к игре, в лучшем случае в качестве болельщика. Фрау Вехтер в большей или меньшей степени существовала на эту игру. Возможно, иногда ей сознательно проигрывали.
Очень скоро я получил доступ в лучшие гамбургские дома. Некоторые из них были обставлены с кричащей безвкусицей. Однако в общем для них был характерен высокий культурный уровень. Там встречались художественные коллекции, которым позавидовали бы некоторые бывшие княжеские дома. Особенно ценились тогда в Гамбурге французские импрессионисты. Здесь можно было найти десятки прелестных произведений Манэ, Ренуара, Сеслея, Коро и Сезана. Кроме того, в этих домах имелись прекрасные изделия из всех стран мира в зависимости от сферы деятельности фирмы. У Верманов преобладали африканские, у Шлюбахов — южноамериканские. Широко представлены были произведения китайского и индийского искусства. Нередко в этих домах устраивались концерты и вечера камерной музыки. Обычно прижимистые гамбургские купцы в этом отношении не были мелочными. Артисты с мировым именем охотно и часто выступали в таких частных концертах, получая высокие гонорары.
Мне, привыкшему за годы юности, проведенные в Лааске, к старопрусским обычаям, согласно которым к каждому завтраку положено два обязательных кружочка масла, а к каждому обеду — два куска мяса, весьма импонировали обильная кухня и превосходные вина. Да и гамбургские балы были веселее, чем дворянское общество в Потсдаме.
Летом два или три раза в неделю я с шести часов утра выходил на Альстер, чтобы до начала службы час или два покататься на лодке. Кроме постоянной работы в бюро, я почти каждый вечер проводил несколько часов в университете, лекции и семинары которого были специально перенесены на часы после работы, поскольку в университете училось большое число студентов-заочников. Я слушал лекции по политэкономии, государственному праву, международному праву, а также по истории и философии. Но лекции по логике и теории познания давали мне мало. Я никогда не мог по-настоящему понять и основной смысл экономического учения, в связи с чем часто внушал себе, что я глупее, чем остальные. Сегодня я понимаю, почему так сбивчиво выступали тогда профессора.
Вечером, лежа в постели, я жадно читал произведения, которые якобы раскрывали последние тайны мира. Это были в первую очередь труды модного в то время философа Освальда Шпенглера «Закат Европы» и графа Германа Кейзерлинга «Путевой дневник философа». Однако намного умнее от чтения этих книг я не стал. [48]
Проблемой, с которой нам ежечасно приходилось сталкиваться, была инфляция. Оклад, казавшийся в начале месяца достаточным, к концу его превращался в жалкую сумму. Большинство населения голодало. Каковы были причины этого? Где искать средства избавления? Как создать благоразумный и справедливый мировой порядок? Каковы правильные пути, которые могут обеспечить человечеству приемлемый уровень жизни в условиях продуктивной работы? Не существует ли тайного философского камня, который помог бы понять эти противоречия и ликвидировать их? Даже самые талантливые и интересные профессора не давали удовлетворительного ответа на эти вопросы. Нам рассказывали много умных вещей относительно значения и целесообразности трестов и картелей в современном народном хозяйстве. Самая рациональная организация производства и товарооборота! Получение высшей пользы при минимальных расходах! Стабильные и низкие цены в результате ликвидации излишних промежуточных расходов! Интенсивное использование технического прогресса! Слушая эти и подобные теории, казалось, что человечество идет навстречу веку всеобъемлющего благосостояния и постоянно растущего изобилия.
Однако в жизни явно происходило нечто совершенно противоположное. Техника и в самом деле развивалась с исключительной быстротой. Однако в среднем люди жили, бесспорно, хуже, чем до первой мировой войны, и прежде всего они были меньше уверены в будущем. Кроме того, мне было достаточно вспомнить о концерне Стиннеса, в котором я работал и который якобы представлял собой вершину рациональной экономической организации, чтобы сказать себе, что теория и практика никак не походят друг на друга. Никакого настоящего планирования у нас не было. .Подсчитывались деньги и прибыли, а товары, при помощи которых добывались эти деньги, не играли никакой роли. Скупалось все, что только было доступно. Даже в секретариате Стиннеса младшего никто не знал, какие предприятия в действительности принадлежали нашему концерну и сколько их: сегодня это были одни, завтра — другие. Никого не интересовало, имеет ли их продукция сходный характер. [49]
Можно было понять, когда профессора доказывали, что для металлургического завода рационально приобрести угольную шахту или что к автомобильному заводу хорошо присоединить листопрокатный завод, так как продукция этих предприятий связана, взаимозависима. Но когда Стиннес покупал сегодня рыцарское поместье в Восточной Пруссии, китобойное судно в Норвегии, типографию в Берлине, а завтра приобретал нефтеочистительный завод в Аргентине, отель в Гамбурге, каменоломню в Венгрии и фабрику детских игрушек в Нюрнберге, когда ежедневно к концерну присоединялись новые, столь же различные по своему характеру предприятия, то в этом нельзя было увидеть никакого смысла.
Для крупных гамбургских купцов-старожилов Стиннес также был бельмом на глазу, ибо он сужал поле их деятельности. Правда, с ним вели дела, однако в хорошем обществе Стиннес младший так и не был принят, несмотря на все его усилия. В той степени, в какой я со своими внушенными с детства дворянскими представлениями вообще мог испытывать симпатию к людям, которые открыто видят смысл своей жизни исключительно в «делании» денег, эти симпатии были скорее на стороне старых патрициев. В торговле они играли примерно такую же роль, как отец в сельском хозяйстве. Деятельность же Стиннеса скорее соответствовала деятельности Шмидта — владельца поместья в Визендале.
Навсегда осталась в моей памяти следующая сцена. Это было незадолго до оккупации Рура французами. Мне уже было доверено просматривать почту и распределять ее. Сидя в бюро, я бросал завистливые взгляды на оживленную толпу, снующую по Юнгфернштиг. Затем я взял под мышку папку и направился доложить о прибывшей почте Стиннесу младшему. Когда я вошел в его комнату, он, как это часто бывало, сидел на письменном столе с телефонной трубкой у уха. Он кивнул мне, предлагая посидеть пока в кресле. На проводе как раз был Лондон, и прошло некоторое время, пока лондонский представитель фирмы подошел к аппарату.
В отличие от обстановки, царившей на улице, в кабинете господствовала трезвая атмосфера. Там стоял сейф, по стенам полки из толстых досок с папками, большой глобус, различные географические карты. Кругом были расставлены модели кораблей. На столё находились только самые необходимые принадлежности, и стояла фотография жены шефа в безвкусной рамке. Во всей комнате не было ни одного цветка, ничего, что напоминало бы о красоте жизни. На стене за спиной шефа висела увеличенная фотография его отца, а напротив — писанный маслом портрет президента Рейхсбанка Хавенштейна. [50]
«Да, — это не произведение искусства», — подумал я про себя. Портрет Хавенштейна раскрывал всю тайну экономического чуда, совершаемого Стиннесом. Президент Рейхсбанка имеет в своем распоряжении все деньги империи и все машины для печатания денежных знаков. Стиннес получает от него кредиты в любых размерах и скупает на них вещественные ценности немецкого хозяйства. Через несколько месяцев полученные им миллионные суммы номинально почти ничего не стоят. Стиннес левой рукой возвращает гроши, а правой получает новые миллиардные кредиты. Обогатиться таким путем в состоянии даже спившийся кучер.
Пока я предавался подобным размышлениям, телефонный разговор начался. Шеф был возбужден:
— Что? Уже в ближайшие дни? Вы совершенно уверены? Французы даже не хотят разговаривать?..
Ответ из Лондона, казалось, был малоутешительным.
— Неужели эти люди в Лондоне не понимают, что наносят удар самим себе? Они же не могут быть заинтересованы в том, чтобы французы наложили руки на все производство угля и стали на континенте?
Лондонский представитель что-то ответил.
— Ну, это просто шантаж! — вспылил Стиннес. — Проклятое свинство! Я не могу этому поверить. Но если вы совершенно уверены в этом...
Его собеседник был явно уверен.
— Во всяком случае я благодарю вас за информацию. Тогда мы должны переместить средства. Я позвоню завтра рано утром снова. Однако пока что вы ничего никому не говорите, чтобы биржа не начала нервничать.
Беседа была закончена. Однако Стиннес не был еще готов рассматривать мою почту. Он снова снял трубку и вызвал своего гамбургского банкира Тильмана.
— Послушайте, дорогой господин Тильман, биржа еще не закрылась? Не можете ли вы отменить мой вчерашний заказ? Вместо этого приобретите 50 тысяч фунтов стерлингов с оплатой до конца будущего месяца. Если по вчерашнему курсу при закрытии биржи их купить не удастся, можете дать больше. Я вам предоставляю свободу рук, так как мне нужна эта сумма. По возможности распределите заказы по всему рынку. Может быть, следует закупить половину в Берлине, а остальную часть — здесь и во Франкфурте, чтобы не делать паники. Хорошо? [51]
Тильман, видимо, проявил любопытство и задал вопрос.
— Нет, нет, ничего особенного. Я должен лишь обеспечить себя для большой акции, которая сегодня, видимо, будет закончена. К полудню я ожидаю вашего ответа, тогда вы получите и письменную заявку.
На этом дело было закончено, и я мог выложить свои бумаги.
«Ах, подлец! — думал я про себя. — Ты произносишь здесь патриотические речи о шантаже и свинстве, возмущаешься тем, что союзники хотят снять с нас последнюю рубаху, и в то же время не стесняешься сам спекулировать против немецкой марки и, используя тяжелое положение нашего народа, делать гигантский гешефт». Мне хотелось высказать Стиннесу младшему в лицо свое презрение и уйти, хлопнув дверью. Но в то же время у меня возникла мыслы поступил ли бы я иначе, будь я на месте своего шефа. И я должен был честно ответить себе: видимо, нет. Делец, который не использовал представившегося ему шанса, был бы идиотом. В маленьком масштабе я сам тоже уже давно спекулировал. В результате продолжающейся инфляции моего месячного оклада хватало мне лишь на несколько дней, и, для того чтобы иметь деньги, я шел на некоторые трюки. Благодаря своему положению я мог оказывать услуги ряду бывших товарищей по полку, в том числе очень богатому графу Шимельману ауф Аренсбургу, и за это я получал от них комиссионные. Им было нужно несколько вагонов калиевых, азотных и других искусственных удобрений. Очень дефицитной была прежде всего томасова мука. Через отделение химикалий концерна Стиннеса я мог достать им то, чего им не удалось бы достать в другом месте. Полученные комиссионные я использовал для спекуляции. Через одного знакомого в банке Тильмана я покупал на них валюту и менял ее на рейхсмарки только в случае необходимости. Таким образом, я мог хорошо жить на пять английских фунтов (около ста золотых марок) в месяц и не знал никаких забот. Для человека, работавшего в концерне Стиннеса, побочные гешефты не составляли труда. [52] Так, в конце 1923 года при обмене облигаций золотого займа (доллар к тому времени был равен 4,2 миллиарда марок) я выиграл 600 процентов.
Стиннес был действительно крупным жуликом. Однако я тоже уже стал мелкой скотиной. Необходимо было уйти из концерна; я должен был найти себе такое занятие, которое позволило бы мне не быть тунеядцем, а делать что-либо полезное для всего немецкого народа. Этого можно было достигнуть, видимо, лишь на государственной службе.
Из различных видов государственной службы больше всего меня привлекала профессия дипломата. Однако раньше я должен был закончить свою учебу.
