— Полюбуйтесь, Берс, на нашу гвардию: поручик Семеновского полка Алексей Дмитриевич Колыванов. — И, повернувшись к офицеру, гневно бросил: — В каком вы виде?!
— А что делать? Как жить? — Из глаз Колыванова по опухшему лицу потекли пьяные бессильные слезы. — Документов нет, денег нет, в комендатуру идти боюсь — в расход могут пустить. От голода памороки случаются…
Он высморкался в грязную серую тряпицу, стыдливо упрятал ее в карман, сказал обреченно:
— Каждый день в облаву попасть рискуешь… Разве что самогоночки стакан засосешь — на душе отпускает…
Чаплицкий сказал строго:
— Стыдитесь Колыванов, вы же офицер! Разве можно так опускаться?
Колыванов резко отшатнулся от него. Потом снова наклонился к Чаплицкому и сиплым шепотом проговорил:
— Да вы зря, Петр Сигизмундович, голубчик… Зря срамите вы меня… у вас ведь одно передо мною преимущество — совесть у вас молчит…
Зло прищурился Чаплицкий:
— А ваша совесть бьет в набат… пустых бутылок?
Колыванов медленно покачал головой:
— Моя совесть, как крыса, в груди ворошится… Все сердце выела. Только она… да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили…
— Что ж мы такого наворотили? — неприязненно пробормотал Чаплицкий.
А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул:
— Родину-мамку мы снасильничали, вот что…
— Прекратите истерику, ну! — прошипел Чаплицкий. — Баба несчастная.
Колыванов замолчал, опустил голову.
К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому:
— Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша.
Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова:
— Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда… — Он встал, велел Муратову: — Федечка, приласкай моего друга…
Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику:
— Какой-нибудь варнак у вас найдется?
Муратов склонил голову:
— Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович.
— Тогда, Федя, с этим… «другом» моим… Закончи. Совсем… Понял?
— Понял!
Они вошли в заднюю комнату трактира — «кабинет», — где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов.
— Дорогим гостям честь и место!
Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу:
— Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов. — И обернулся к Тихону: — Что, Тиша, плохо живем?
— Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли.
Чаплицкий бросил насмешливо:
— А тебе их, Тиша, жалко?
Муратов с жаром возразил:
— Не-е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все — всем стадом, значит, — могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет.
— Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления, — серьезно сказал Чаплицкий.
— Мы с братом всегда готовые, — твердо заверил Тихон.
Чаплицкий остро сощурился:
— И в случае беды Чека не испугаешься?
Тихон махнул рукой:
— Э, пустое… в писании сказано: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь…»
Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа.
Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал:
— Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди, — «Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум» — запретить нам пользоваться огнем и водой…
— Это как? — не понял Тихон.
— Ну, изгнать нас. А еще лучше — совсем изничтожить. Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша.
— Слушаю, Петр Сигизмундович!
— У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место — лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям.
— А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович?
— А мыслю я вот что. Среди людишек — голод, тоска, брожение. За весну-лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь — ни за какие деньги. Так, нет?
— Так точно.
— Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга — им из Центра везти не на чем… Да и нечего… Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся!
Тихон раздумчиво кивнул:
— Дай-то, господи! А Англия как?
— Поможет.
— Ну, с богом! С богом! Прошу вас к столу…
Стол, будто скатерть-самобранка, был уже уставлен дорогими яствами, совсем, кажется, позабытыми напитками. Тихон откупорил бутылку нежинской рябины на коньяке, принялся разливать по рюмкам.
Чаплицкий, обняв его за плечи, спросил со смехом:
— Тиша, помнишь, как мы с тобой по документам серба Ясковича отправляли за границу Александра Федоровича Керенского? Дурня этого?..
— Как не помнить! А что?
— Глупость сделали, надо было его повесить.
— А что — мешает, нешто?
— Да нет, просто было бы приятно вспомнить!
Тихон захохотал:
— Это уж да! Это уж точно!
Чаплицкий согнал с лица улыбку.
— Ну, а теперь за работу, Тихон. Мне срочно нужны верные люди…
— Много?
Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал:
— Ох, много, Тиша. Сколько можно — всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете…
— Есть, — твердо ответил Тихон. — Хорошие люди. И не только на примете.
— Это как? — недопонял Чаплицкий.
— Несколько господ офицеров от корпуса отстали… У нас столуются… а кой-кто и кров над головой имеет… Есть и другая публика — штатские, но боевые…
— Во-оно как! — Чаплицкий был очень доволен.
