Рой Якобсен
Чистая вода
1
Юн проснулся, когда ружье выпало у него из рук и стукнуло об пол. Спал он на стуле, не раздеваясь, все тело затекло. За занавесками серел рассвет нового блеклого дня. Было четыре часа утра.
Он поднялся, с трудом разогнувшись, и пошел искать Элизабет. Нет, еда на столе нетронута, кровать пуста. Юн зажег в большой комнате лампу и включил видеокамеру.
— Я прождал шесть часов,— начал он с обидой.— Ты обещала прийти в десять. А сейчас уже…
Он задумался: вдруг вспомнился смурной ночной сон. Вздохнул.
— Я пошел на охоту,— сказал он и потряс перед камерой новым ружьем.— Видала такое: шестизарядное, с оптическим прицелом, из орехового дерева. Финны сделали. Знаешь, сколько оно стоит? А вот не скажу. Это секрет.
Пока была жива мама, все свои покупки, обновки и поделки Юн показывал ей. А теперь вот сестре, Элизабет. Они с ней остались одни в большом доме. Дед поднимал его потихоньку на неверные доходы от рыбы: в один год — полочка, в другой — целая лестница, да так и не довел до ума. Юн прожил здесь всю жизнь.
Он прицелился в объектив и спустил курок.
Заглянул на кухню, написал записку, оставил ее на столе, надел куртку и захлопнул за собой дверь.
Погода уже совсем осенняя: над бескрайними болотами кисея жидкого тумана, холодно, аж дрожь пробирает.
Юн козьей тропкой шел на юг, море осталось западнее, на востоке небо затеняли иссиня-черные горы. Полчаса ходу, и он оказался на северном берегу лесного озера. Перешел вброд ручеек, потом несколько метров карабкался вверх на четвереньках. С низкого взгорка ему были видны камыши у противоположного берега, кромка воды и недавно возделанные зеленые луга. Он прополз повыше и спрятался в подлеске.
Прождал минут десять, и гуси появились. С шумом внезапно вынырнули из тумана, как обычно. Они описали в небе протяжную дугу, сперва ушли к югу, потом далеко на запад, к морю, почти пропали из виду, вернулись — гоня перед собой треск и хлопки крыльев — и наконец опустились на лужайку на том берегу. Птиц двадцать, если не больше. И расстояние идеальное — двести метров.
Он выбрал самого крупного, вожака, придирчиво разглядел его, ведя перекрестье прицела вверх по неподвижной груди, вдоль изгиба шеи, задержался на несколько секунд на черном вытаращенном глазу, вновь скользнул вниз, еще раз прошелся вверх от груди до глаза. Вожак, как правило, стоит неподвижно, горделиво выпрямившись — красивая цель.
Но он всегда старый, подумал Юн, мясо жесткое, в зубах застревает. И тут же поймал в прицел молодого гусенка, щипавшего траву, и выстрелил ему в грудь не раздумывая. В сером свете взметнулось в воздух белое крыло, задергалось, выстрел раскатился по болотам, стая взмыла вверх и ушла вслед за эхом.
Юн тем временем согрелся. Встал, обошел озерцо, рассмотрел мертвую птицу. Там, где вошла пуля, в оперении была едва заметная дырочка, а на выходе вздулся красный гриб, немного великоватый, конечно, но гораздо меньше тех воронок, которые оставляло на шкурах старое ружье. Юн развел птичьи крылья в стороны и подумал, что Элизабет никогда не оценит, какой он искусный стрелок. Он может сколько угодно рассказывать ей об этом, но как передать безукоризненную сыгранность пальца и курка, выверенную точность механизма, отсчитывающего секунды до нужного мгновения, выстрел, попадание в цель, тишину, а затем — страшный грохот, заполняющий все вокруг? Никак. К тому же Элизабет вообще человек без воображения. Она учительница, преподает в поселковой средней школе, правит сочинения, пишет в местную газету и обрекает брата на одиночество своими бесконечными мучительными романами и постоянными встречами, мероприятиями и заседаниями, на которые многочисленные друзья зазывают ее все время. А ему остаются лишь жалкие подачки в виде редких совместных ужинов.
Юн подстерег еше одного гуся на другом лугу, южнее. Снова взметнувшиеся крылья, снова эхо. Юн взопрел, даже пузо взмокло. В ушах звенело от птичьего гогота. Третью птицу он подстрелил на опушке в густых ивовых зарослях, на четвертую наткнулся у ручья.
Внезапно наступил день, все стихло, на болотах лежал свинцовый свет, осторожные птицы пропали, схоронились, наверно, на каком-нибудь островке поменьше.
Домой он пошел вокруг большого озера Лангеванн. Карабкаясь по валунам вдоль отвесных гор на южной и восточной сторонах, он не спускал глаз с двух водолазов, они прокладывали новый муниципальный водопровод. От горного, на высоте нескольких сотен метров, озера вниз спустили трубы, а теперь водолазы должны протянуть водопровод под водой на другую сторону Лангеванн, а оттуда по болотам провести его на север, в поселок.
Лодка водолазов дрейфовала у противоположного берега. Одетые в ярко-оранжевые комбинезоны, они стояли, перегнувшись через борт, и тянули трос. Поодаль, чуть к северу, где горы переходили в предгорья, чернели развалины старого хутора. Юн дошел до него и ползком забрался внутрь бывшего дома — хотел посмотреть, что делают водолазы.
Он подобрался к ним совсем близко, прячась за замшелыми стенами, лег и пристроил ружье, уперев его в балку сгнившего пола. Громкие голоса водолазов далеко разносились в тишине. Трос выползал из серебристой воды, как склизкий червь,— судя по всему, они пытались убрать крепеж старого водопровода.
Вдруг под штевень лодки вплыло что-то темное, и во-долазы перестали выбирать трос. Оборвали разговор. Один, вскрикнув, бухнулся на дно, другой отвернулся.
Юн вскочил на ноги, схватил ружье, приник к прицелу и увидел, что темное пятно напоминает человека. В голове стало тихо, совсем тихо. Юн осел на землю, прямо в кусты, буйно разросшиеся на месте бывшего пола. Он слышал шум воды в горах, тихий шелест ветра в листве берез, видел огромный купол неба, чайку вдалеке над морем, горы — и все равно не мог осознать, что все это происходит с ним наяву.
Спустя какое-то время он поднялся на ноги. Водолазы тоже. Они стояли в лодке и тихо переговаривались. В воде под ними колыхалось что-то, похожее на белое тело; виднелись рука, пальцы и темная шевелящаяся масса, волосы, должно быть.
Юн нервно хихикнул, потряс головой, поморгал, но картина не изменилась.
Водолазы перешли от слов к делу: один стал осторожно выбирать трос, второй втащил на борт мешок с песком, служивший грузилом для трубы. Описав широкую дугу вокруг тела, они подцепили багром старый крепеж, отсекли оба конца от бухты троса, обвязали ими мешок с песком, затянули узел и сбросили все это в воду — ему было видно каждое их движение. Пятно под штевнем пропало.
Тишина над озером сгустилась. Водолазы сидели в лодке и курили. Потом погребли дальше, как будто ничего не случилось.
По лужам и мокрой траве Юн ужом проскользнул на задворки разрушенного хутора. Прополз по камням, крадучись поднялся выше, в березняк — и скрылся из поля зрения водолазов.
Домчался до дома. Его записка по-прежнему лежала на кухонном столе, никто ее не прочитал. Слюна во рту отдавала соленым железом, одежда воняла потом и болотом. Всю дорогу у него было дело — надо было бежать. Теперь он стоял неподвижно, зато внутри все клокотало.
— Даже сейчас тебя дома нет,— с упреком сказал он в камеру.— Какая же ты сестра, если вечно занята, где-то пропадаешь?
Юн отшвырнул гусей, ружье и стал бегать кругами перед мертвым объективом. Он плакал, выл от страха и отчаяния — кто-то преследует его. Пометавшись так с полчаса, Юн рухнул на стул и провалился в сон, но через минуту снова вскочил, стал раздеваться.
Он посмотрелся в зеркало, потом поглядел в окно — день был чудесный, похоже, один из лучших дней этой осени,— на гусей, на застывшую на разделочном столе кровь, на новое ружье, видеокамеру… Да, здесь его дом — что с Элизабет, что без нее. И тут все как всегда. Все спокойно. Можно ложиться спать.
И когда поздним утром отворилась входная дверь, он был далеко. Ни ее шагов по коридору, ни шороха, когда она снимала и вешала пальто, ни приглушенного шума, пока проверяла огонь в печи и нашаривала под скамьей тапочки, ни шарканья войлочных подошв по ступеням, ни, наконец, тихого скрипа двери в ее комнату — ничего этого он не слышал.
2
Она сидела на краю кровати, когда Юн открыл глаза. Низкое солнце светило в окно, выходящее на юг: день клонился к вечеру.
— Пора вставать, так ты до ночи проспишь,— по-матерински сказала она.— И что ты делаешь в моей постели, кстати говоря?
Он оглядел комнату, потом пристально посмотрел на сестру, проверяя, не заметит ли в ней снова перемен. С Элизабет это вечная история, она как ртуть, с детства такая непостоянная — куда ветер дунет, туда и она. Теперь ей за тридцать, за ней не поспеть, тем более ему. Он и сам не меняется, и в жизни его ничего не переиначивается, и любит он то же. что любил всегда, и бережет свою любовь.
— Ты кричал,— сказала она.— Кошмары снились?
— Да…
Он не помнил точно.
Губы у нее припухли, глаза блестели, щеки пылали, все как обычно после ночи с Хансом. Волосы у Элизабет всегда были длинные, она их заплетает в косы, складывает узлом под шапкой или оборачивает полотенцем. Сейчас она расчесала их, и они лежали на ее круглых плечах, словно пышные сугробы. В свете солнца волосы напоминали нимб, и она была похожа на ангела. Ну почему ей любой ценой надо сбежать с острова? Почему она не может, как их родители, дед и бабушка и сам он, Юн, успокоить свое сердце здесь?
— Слышала: нам теперь не надо уезжать.— сказал он,— в поселок водопровод ведут.
—– Водой сыт не будешь,— усмехнулась она.
