все старания Юна насадить справедливость, все его жертвы. Жизнь несправедлива: она начинается, человек выносит ее тяготы, и она заканчивается — как для человека, так и для чайки.
Закрыв глаза, он видел болота, лежащие к югу, у озера Лангеванн, в искрящемся летнем свете; неподвижная раскаленная пыль на вереске, безумные горы, где снег никогда не тает полностью. Это его вотчина. Здесь неизменно царят покой и безопасность, и никто не может их отнять.
Юн вновь открыл глаза, заметил Германсена и в первый раз сам, без принуждения, задал вопрос: как, мол, хозяин завода отнесся к визиту полицейского, что сказал.
— Почти ничего,— неохотно произнес полицейский. Он стоял рядом с Юном и тоже наблюдал, как расчищенная дорожка продвигается от дома напротив в сторону ворот.— Но я, наверно, поспешил.
— Почему?
— Представителей моей профессии люди не всегда встречают обходительно. Это уж когда совсем припрет, когда плохо так, что мочи нет, тогда человек мудреет. Но иногда не хватает сил дождаться, пока он наберется мудрости.
— Да,— сказал Юн.
— Ты понимаешь, о чем я?
Полицейский стоял так близко, что Юн чувствовал его дыхание. На мгновение он вдруг подумал, что не только сам следил и подглядывал за всеми — в последниемесяцы кто-то присматривал и за ним.
— Это ты отправил письма директору школы? — спросил Германсен.
— Нет.
— На них нет отпечатков пальцев, и обращения вырезаны. Но очевидно, что адресованы они тебе. Кроме тебя, их мог отправить только один человек — Элизабет, но она их даже не видела.
— Врет.
Опять Элизабет. Если примешать сюда еще и ее, то история с письмами будет выглядеть гораздо глупее, чем думает заезжий полицейский.
— Ты хочешь сказать — она сама отправила письма или…
— Я ничего не хочу сказать. Письма не мои.
— В квартире, которую снимала Лиза, тоже нашли письма, в том числе от тебя. Но чего среди них нет, так это как раз ответов на письма, имеющиеся у нас. Не кажется ли тебе, что это странно?
Об этом Юн не думал.
— У нас есть основания предполагать, что их выкрали,— продолжал Германсен.— Ты в последнее время выезжал с острова?
— Нет.
— А в Копенгаген?
— Ну, это… Да.
— Что ты там делал?
Юн понятия не имел, что он там делал. Был, и все. Он редко мог сказать, почему поступил так или иначе, просто совершал то, что должен, исходя из всей своей жизни, точно как течет по своему руслу река.
— Лизу искал,— ответил он.
— Хотя знал, что ее там нет?
— Я не знал.
— То, что она пишет об отце, не очень красиво. Кроме тебя, она с кем-нибудь еще на острове переписывалась?
— Не знаю.
Германсен снова улыбнулся.
На обратном пути полицейский остановился на горном перевале и велел Юну выйти из машины. В багажнике у него оказалось ружье в кожаном футляре, обитом бархатом — очень дорогое сверхточное оружие, Юн никогда не видел ничего подобного, даже в рекламных буклетах. Ему было разрешено собрать ружье, он сделал это с трепетом и благоговением. Германсен открыл железный патронташ с пулями, достал рамку с мишенью. Оставшиеся часы того синего зимнего дня они лежали в сугробах и палили из ружья.
— Ты стреляешь как бог,— вот и все, что Германсен сказал. Этого эпизода со стрельбой полицейский никак не объяснил — он просто выпал из их общения как некая пауза. По крайней мере, Юн не мог связать его ни с чем, разве что Германсен хотел посмотреть, как он стреляет. Если, конечно, не считать своеобразным объяснением такой факт: когда они стали упаковывать ружья, полицейский кивнул и задумчиво пробурчал себе под нос, что стену дома перекрыли заново.
— Кое-что ты можешь, Юн,— сказал он.— Но тут не все сходится, да?
Юн открестился, сказал — да что он может? Стрелять, плотничать немного, а больше ничего.
Мимо проехала снегоуборочная машина, ей в хвост пристроилась вереница автомобилей. Шел густой снег, и, когда они миновали лес и выехали на просторы материковой стороны, движение замерло. Человек в форме дорожной службы сказал, что придется подождать: на повороте увяз автобус. Германсен хмыкнул: прямо как в Канаде; он прожил там в молодости несколько лет.
— Хорошо, что снегоуборщик случайно оказался здесь, а если бы он не ехал мимо?
Юн собирался ответить ему, что здесь снегоуборочные машины ездят не случайно, а в соответствии — если не застрянут — с расписанием паромов, но отвлекся при виде людей в машине впереди. Ханс и журналистка Марит. Гер-мансен их тоже заметил, кивнул и дал гудок.
— Она пишет об этой истории с водопроводом,— пояснил он.— Муниципалитет обанкротился и теперь хочет законодательно признать дефицит своего бюджета.
Видя хорошее настроение полицейского, Юн задал второй за сегодняшний день вопрос:
— Ты думаешь, он мог такое сделать? Улыбка Германсена стала еще шире.
— Он человек с идеями,— ответил полицейский.— И приехал сюда десять лет назад, чтобы их реализовать. В таких ситуациях люди порой совершают странные поступки. Как ты считаешь?
— Лизе нужны были деньги,— сказал Юн.
— Зачем?
— Она хотела съездить на юг, чтобы перевезти оттуда вещи и вернуться насовсем. Но отец не дал ей ни гроша. Тогда она пошла к Хансу.
— Когда? В тот же день, как исчезла? –Да.
— Ты уверен?
— Э-э… нет.
— Но ты убежден, что она ходила к Хансу за деньгами? –Да.
Глядя прямо перед собой, Германсен заговорил:
— Ханс, естественно, тоже ничего ей не дал. Поэтому на празднике ей пришлось просить уже у водолазов, точнее, у Георга — тоже своего прежнего дружка. Из-за денег они и разругались, как ты считаешь?
— Да.
— А ты не выдумал все это прямо сейчас?
— Нет.
— Почему же раньше мне никто об этом не говорил? Этого Юн не знал, но Германсен и не ждал ответа — он
уже топтался в снегу у передней машины. Постучал в стекло, минут пять поговорил с Хансом, перекинулся парой слов с Марит.
Вернулся он с пылающим лицом.
— Юн, давай с тобой порассуждаем,— начал полицейский.— Способ, которым была убита Лиза, почти ничего не говорит об убийце. Ее ударили тупым предметом, предположительно обухом топора — орудия убийства у нас пока нет, но мы найдем его, как только сойдет лед на Ланге-ванн… Почти все бьют обухом, потому что, если ударить острием, череп раскалывается во-о-т так.— Он обвел свою макушку пальцем,— ты как бы срезаешь человеку голову и воочию видишь, что натворил. Даже в состоянии аффекта большинство убийц отдают себе в этом отчет. Юн, что бы ты выбрал — обух или острие?
Юн выбрал бы обух.
— Ты в состоянии говорить об этом?
— Ну… да.
— По виду не скажешь. Юн не ответил.
— Нам придется еще поискать. У меня было три возможных мотива и примерно столько же подозреваемых. Теперь ты добавил еще один — деньги. Как ни странно. Юн, а у тебя ведь самого есть деньги, да?
— Нет.
— Но у тебя были деньги, пока ты не начал утеплять дом. Почему Лиза не пришла к тебе?
— Не знаю.
— Вечером того же дня ты выпивал с Карлом и разговор снова шел о деньгах. Ты жадный?
Скорее это Карл жадный, тем более что поругались они в другой вечер.
Германсен пошел дальше, не отклоняясь от курса.
— Лиза знала, что достаточно одного ее слова — и ты отдашь за нее что угодно, хоть правую руку,— но все-таки пошла за деньгами к отцу и двум отставным любовникам. Что случилось у Карла в тот вечер?
— Не помню я!
— Но вы препирались из-за денег — это ты помнишь?!
— Только потому, что я запомнил, когда это было,— позже, осенью, он тогда копал картошку.
— Везет тебе, что он ни черта не помнит, да? –Да.
