то время главный врач округа постоянно прописывал его жителям глубинки как универсальное средство от всех болезней.
— Если ты меня обманываешь, ты и доктора обдурить мог,— коротко прокомментировал все это Германсен.
Но почему он тогда оставил Юна в машине, одного, без охраны? Непонятно.
— У них Рождество,— сообщил Германсен, вернувшись.— Горы еды, все украшено. Хотя затхлостью несет, брр…
Полицейский выглядел уже не столь безупречно, как вначале. Галстук его лежал в гостинице, а он переоделся в куртку-анорак и горные сапоги; на щеках выросла щетина.
— Этот старик, владелец завода, тот еще тип. А хозяйство ведет одна из его дочерей?
— Да.
— Вот терпение у человека! Я хочу осмотреть завод. Это он там, внизу?
Пустые вешала для рыбы раскинулись по белым холмам, словно сеть с крупными ячеями. Там внизу было темно и ни души — вечер накануне рождественского сочельника.
— Да. Но мы не имеем права туда заходить.
— Право — это мы, Юн, не забывай! Пошли?
— Не хочется.
Полицейский уже вылез было из машины, но сел обратно.
— Вот это уже любопытно,— сказал он, подначивая.— Ты не хочешь, чтобы я что-то увидел? Что именно?
Не мог же Юн ответить, что не хочет смотреть, как это ничтожество будет бухать своими сапогами по святому для него месту, по его прошлому. Он промолчал.
По колено в снегу они спустились вниз. Снег не чистили несколько дней — занесло и причал у темно-зеленой воды, и лодки. Ворота в солильню были заперты, но Юн отомкнул замок ножом. Они прошли через сарай для шкерки, поднялись наверх, в бондарню, сквозь запахи и образы прошлого дошли до окна на юг и выглянули в него.
— Красота,— сказал полицейский.
Внизу громоздилось заваленное снегом старье: бочки и ржавые поддоны, ободранные стоянки ярусов, груды шестов для вешал и рыбоделы. Мол и стесанные белые острова лежали в черной воде моря, отороченные пеной. Облака висели высоко и в то же время близко, как театральные кулисы, и вместе с тонкой снежной пеленой образовывали огромную стеклянную крышу. Мимо медленно пролетали гаги.
— У них нет даже приличной фотографии Лизы,— кипятился Германсен.— Можешь себе представить?
— Есть. Они не захотели показывать ее тебе.
— Все равно. Похоже, они и при жизни не желали ее видеть, а теперь рады раз и навсегда вычеркнуть из памяти. У меня по ходу дела обычно складывается образ жертвы, но в этот раз никак не получается, просто беда.
Юн не любил подобных лирических отступлений; ему не нравился низкий проникновенный голос полицейского и то, что он своими черными глазами с восторгом и интересом смотрит вдаль, как обычный турист, тогда как ему
нужно охватить сейчас судьбу человека во всей ее полноте. Нет, Юну не нравилось здесь.
— Холодно,— сказал он, поеживаясь.— Пойдем?
— Нет, пока не пойдем. Германсен и не думал торопиться.
— А эта дверь куда?
Он показал на дверь в обращенной к острову стене, она вела к слуховому окну: прежде здесь с помощью лебедки тянули ваеры, когда надо было загонять под вешала вагонетки, чтобы сгружать в них сушеную рыбу. Полицейский открыл засов и распахнул дверь.
— Идеальное тайное укрытие,— сказал он.— Наверно, отсюда вы следили за ее отцом?
Что за дверь? Юн не помнил. Он оттолкнул полицейского и сам посмотрел на хозяйский дом, возвышавшийся на взгорке напротив. За занавесками неясно виднелись елка и какие-то тени, спешившие по делам. На втором этаже можно было даже различить узор на обоях — он узнал Лизину детскую…
— Кто этот старик? — спросил полицейский прямо у Юна над ухом.
— Бондарь.
Старик втащил в прихожую хозяйского дома ящик с рыбой и запер за собой дверь. Юн мысленно перебирал страницы тягостных воспоминаний.
— Юн, ты вообще не любитель говорить, но сегодня из тебя слова не вытянешь. Тебя что-то мучает?
— Ничего.
— Юн, да что с тобой?! Расскажи-ка мне о чердаке. Для чего нужны инструменты? Вот, например, этот нож.
— Клипфискный.
— А это что?
— Кухтыль. Раньше бочки использовали как буи.
Но Юн по-прежнему был далеко. Он видел, как Лиза в своей комнате встала с дивана и подала ему знак «я не могу прийти»…
— Пойдем прогуляемся,— приказным тоном произнес Германсен.
Они спустились, вышли на причал, постояли немного в снегу.
— Ферма по разведению рыбы — вон там — тоже принадлежит Заккариассену?
— Нет, он не хочет рыбу разводить. Это молодых ребят хозяйство.
— Юн, сколько же ты здесь не был?
— Месяц… ну два.
— А до этого?
— Два с половиной года.
— С тех пор как уехала Лиза? Юн кивнул.
Полицейский оставил щекотливую тему и перешел к подробностям рыбацкой жизни. Юн нехотя посвятил его в тайны лова оснащенным неводом и поведал о стадиях засолки, рассказал о заветных рецептах приправ, о пинагоре и сушеной рыбе с брюшком. Возвращаясь на чердак, они успели поговорить о погоде и судах, о том, как рыбаки живут в море и как швартуются в их гавани.
— Во что ты был одет, когда виделся с Лизой в последний раз?
Он не помнил, когда в последний раз встречался с Лизой (по его версии для полиции), поэтому сказал, что не знает.
— У тебя пропало кое-что из одежды. В частности, твой любимый свитер. По словам Элизабет, ты носил его не снимая и зимой, и летом, пока он не… пропал?
Юн помнил этот свитер: старый, драный — настоящее тряпье.
— Я его выбросил,— сказал он. Полицейский кивнул.
— Когда ты видел Лизу в последний раз, на ней была та одежда, которую вы нашли под камнем? Зеленое пальто с высоким воротником, серый свитер, шерстяной шарф до-
машней вязки в сине-черную полоску, брюки с прорехой на левом колене, да еще полотенце и сумка…
— Я не помню, когда видел ее в последний раз,— огрызнулся Юн.
— Так она выглядела на празднике, в субботу.
— Понятно.
— Но выловили ее в другой одежде: в комбинезоне Георга и твоем старом свитере. Ты можешь объяснить это?
— Нет.
— Почему она не хотела возвращаться к родственникам на юг?
Юн повертел головой, будто разминал шею после сна, и уставился на полицейского.
— А ты что об этом знаешь? — спросил он. Германсен наверняка не мог знать об этом абсолютно ничего.
— Нетрудно догадаться, что ее тянуло домой. Так бывает со всеми. Но к чему она вернулась бы — к тебе?
Юн промолчал.
— Только к тебе?
Ответом снова было молчание.
— Юн, ты бы лучше отвечал. Ведь после меня придут другие — нам нет конца.
— Пусть приходят. Я ничего не сделал.
— Ты часто виделся с ней во время ее последнего визита домой?
— Я уже ответил, что не помню!
— В этот раз отец снова запретил ей общаться с тобой?
— Да! — крикнул он громко, но спокойно.
— Ты много думал о ней, когда она уехала?
— Все время! — ответил Юн и так же спокойно продолжал: — Каждый день. Я видел ее постоянно. Я беседовал с ней каждый день. Ты это хотел услышать?
Германсен с силой всадил в стену разделочный нож, после чего надолго установилась тишина. Юн заметил, что не стало даже звуков и запахов. Улыбка полицейского таила в себе недоброе и пугала.
— Ну ты хитрец… — сказал наконец Германсен.—Лизу никто толком не знал. Так ведь и тебя никто не знает, верно?
В тишине стукнула дверь. Юн открыл каморку с лебедкой и увидел, что во двор перед домом вышел Заккариас-сен с лопатой в руках и неуверенными слабыми движениями принялся расчищать дорожку. Остаток своих сил он отдал на то, чтобы снабдить заводик водой, пресной водой из крана. А теперь ему плевать и на завод, и на новый водопровод. Он уходит, как и Нильс. Старость делает его жалким и несчастным, но несет ему прошение.
Господи, кто ж так снег разгребает, думал Юн. Кучка здесь, кучка там — ни системы, ни ритма, ни силы. Тошнотворность этого зрелища сводила на нет
