— Возможно, его нет нотам, ни там.
— Ты шпионишь за ним, что ли? Правильно я поняла?
— Ну-у. Он с моей сестрой роман крутит. Это я для нее делаю.
Журналистка засмеялась, но в глазах у нее был испуг, а не веселье.
Она тоже успела промокнуть до нитки, как и он. Потекла тушь с ресниц, жесткие волосы не лежали как модельная прическа, но прилипли ко лбу и смотрелись как стертая автомобильная покрышка.
— Тебя домой отвезти? — нетерпеливо спросила она.— Или хочешь здесь остаться?
— Ну.
— Тогда мигом в машину, пока нас не смыло.
Несколько сот метров по шоссе к югу — и они свернули на проселок, старый, разбитый колесами, кое-где подтопленный подземными ключами. Раньше он шел до соседнего острова, но оттуда всех давно выселили, и с прошлой зимы, когда во время шторма льдом снесло мост, дорога заканчивалась у большого хутора и домика на отшибе, где жили Юн с Элизабет.
Он вертел в руках ее фотоаппарат и делал вид, что не слышит, как она костерит погоду. Только сказал: «Дальше», когда она притормозила у большого хутора. Марит нехотя подчинилась.
Кругом все было черно: что ночь, что небо, нигде не светилось ни окна, ни лампы. Чем дальше они ехали, тем хуже становилась дорога. Последний отрезок пути, вниз под горку и через перелесок, они едва одолели. Журналистка несколько раз останавливалась, но куда денешься, тут не развернуться, а Юн все «дальше» да «дальше».
Когда они наконец добрались до цели, Юн принялся медленно и обстоятельно рассказывать, как теперь разворачиваться, чтобы не сдавать в темноте задним ходом по мокрым камням. Все объяснив, он остался сидеть в машине, не собираясь, похоже, из нее вылезать. Марит избегала его взгляда.
— Боишься,— сказал он. И с удовлетворением увидел, что она закусила нижнюю губу. То-то: здесь его мир, единственная точка на земле, где он всесилен.
— Не надо было мне ехать сюда,— выдохнула она.
— Да уж,— ответил Юн.— Не надо было.
Они слышали, как стучит по крыше дождь. Ее руки с накрашенными ногтями крепко сжимали руль, а взгляд ни на секунду не отрывался от дворников, тщетно боровшихся с потоком воды.
— Я пленница, правильно понимаю?
Понимать происходящее следовало как попытку Юна пошутить, но этого он ей не объяснил и вообще ничего не ответил. Ему так редко выпадал шанс пустить в ход царственную властную улыбку, отточенную долгими часами упражнений перед зеркалом, что Юн хотел растянуть удовольствие подольше: она не действовала ни на Элизабет, ни на кого из знакомых, только на новенького. И Юн наслаждался.
— Я этого не выдержу,— сказала она.— Уже сделай что-нибудь.
Юн молчал.
— Чего ты хочешь? — закричала она.
Он открыл рот, но тут же закрыл его и еще немного посидел молча. Потом с достоинством переложил фотоаппарат ей на колени, распахнул дверцу и вылез. Она резко потянулась и тут же заблокировала машину изнутри. Стала разворачиваться, но не сумела. Тыркнулась вперед, назад, но в конце концов опустила стекло и стала слушать команды Юна. Под его диктовку машина развернулась, но вдруг дернулась и остановилась. В окно он видел, что журналистка в немом ужасе уперлась лбом в руль.
— Не надо бояться,— сказал он.
Она встрепенулась, завела мотор и газанула вниз по взгорку.
Юн не был дурным человеком. Он держал в своих руках жизнь этой женщины, но не оборвал ее. Даже пальцем не тронул Марит. Власть нужна ему не для того, чтобы делать зло. В своих снах, где все его деяния были значительны и исполнены смысла, он совершал добрые поступки, одаривай нуждающихся, защищал слабых, освобождал пленников из темниц — вообще-то все томились в неволе, за зримыми или незримыми решетками. Тот вечер закончился сказочно.
Когда он вошел, Элизабет сидела одна и вязала. Он вытер волосы полотенцем.
— Кто тебя подвез? — сразу спросила она.
— Ханс,— ответил он, повысив голос. Включил камеру и поймал в объектив Элизабет.
— Убери,— сказала она.— Ты же знаешь, я этого не люблю.
Он засмеялся, продолжая снимать.
— Юн! — прикрикнула она.— Я не знаю, что сейчас сделаю.
— И не делай,— откликнулся он.— Сиди тихо и вяжи.
— Я не люблю этого, говорят тебе!
Не выключив камеру, он с полотенцем на голове уселся в качалку.
— Ханс? — спросила она удивленно.— Что же он не зашел?
— Не знаю. Думаю, домой спешил, к жене.
— Не остри. Он всегда заходит на минутку, если оказывается поблизости.
— Ну-ну.
— Ты ведь наврал, да?
Юн медленно раскачивался взад-вперед и не отвечал.
— Ты пока в кадре,— напомнил он и кивнул на камеру.
— Кто тебя подвозил? — крикнула она.— Отвечай, придурок!
— Я же говорю — Ханс.
— И где ж ты его встретил, позволь спросить?
— У Гринды.
Он знал, что перешел границу допустимого, и напружинился, готовый прыгнуть и спасти камеру, если сестра слишком разбушуется.
— Мерзавец,— сказала она. Конечно, помянуть Гринду было с его стороны подло, это подтверждало справедливость худших опасений Элизабет: что на горизонте замаячила новая соперница.— Свинья ты, так и знай! И выключи эту дурацкую камеру, я ее сейчас разобью!
Юн вошел в раж. Обычно он не унимался, пока не доводил Элизабет до слез, исступления или пока она не убегала излома. Но сегодня внезапно послышался шум мотора. Фары обшарили окна, и у дома остановилась машина.
Брат с сестрой переглянулись. Лицо Элизабет стало непроницаемым. Юн выключил камеру.
Они ждали, но никто не заходил. Наконец Юн сам вышел на улицу.
— Это Ханс,— заявил он, вернувшись.
— Да? — сказала Элизабет сухо и равнодушно, как благоразумная учительница.— Что же он не заходит?
— Он спрашивает, можно ли ему помыться у нас в душе.
— В душе?
Смысл вопроса дошел до нее не сразу.
— Да,— участливо продолжал Юн, запоздало сообразив, что это удар ниже пояса, а делать сестре так больно он вовсе не хотел.— Он пьян в стельку. Ему нужна помощь.
— Я этого развратника обихаживать не стану,— тихо произнесла Элизабет.— Хочешь, мой его сам, не хочешь — пусть там сидит.
Ну нет, Юн не собирался до него дотрагиваться. Он вытащил кассету из камеры и написал карандашом рядом с цифрой «5» на этикетке: «Элизабет. Первые три минуты после моих слов, что меня подвез Ханс». Поставил время и число, подписался, сунул кассету на полку.
— Меня не Ханс привез,— сказал он,— а журналистка. Она приезжала на концерт.
Он не стал участвовать в драме и ушел к себе. Было слышно, как Элизабет втаскивает возлюбленного в большую комнату, ее возмущённые обвинения, его гнусавый оправдывающийся голос: жизнь загнала в угол, сегодняшний вечер — досадное недоразумение, такое больше не повторится. Загудели трубы в ванной, перебранка перешла в обычный разговор, затем в шепот, изредка прерываемый хихиканьем. Потом все надолго стихло. А затем послышались шаги на лестнице, приглушенный смех, дверь открылась и тут же захлопнулась, кровать заскрипела, и примирение состоялось.
В ту ночь Юну не спалось. Он все переживал, что так опростоволосился: ишь возомнил, что все в его руках. Куда там. От огорчения даже ненависть к учителю как будто притупилась; Юн понял, что мужика просто несет по волнам, как бревно, и что Ханс этот тоже небось хочет как лучше… Паразит.
Дождь прекратился. А когда первый луч просочился сквозь занавески и лег на плакат с изображением Джонни Кэша, поющего «Joshua gone Barbados», в комнате за стеной вновь послышалась возня, потом шаги на лестнице, тихий разговор на кухне, запахло кофе. Наконец от дома отъехала машина, и Юн заснул.
7
Новый компрессор нашли. Но хуторянин, его хозяин, потребовал места и для себя тоже — за оборудованием нужен присмотр,— и Юн остался не у дел.
В обед приехал Римстад. Вышагивал туда-сюда в своих новых сапогах, был смущен; бюджет очень скромный, никак не наскрести еще на одно рабочее место — к сожалению.
Юн же еще и утешал инженера, что ничего, мол, страшного, он заранее знал, на что шел — все договоры между благодетелем и опекаемыми только так
