тридцать шесть квадратных миль, но надо подождать общего собрания массачусетских граждан. Первое законодательное собрание в мае 1634 года вынесло ряд постановлений, которые следует изучить… Словом, много чего наговорили. Утешительным было одно: наше вспомогательное судно с провизией, оказывается, цело, оно здесь, и мы обеспечены на первое время питанием.
И тут такие же надменные вельможи с толпами слуг и прихлебателей, как в Англии, — стоило ехать за три тысячи миль! Люди простой породы для них суть черви земные, сосуды праха, обреченные тьме, и только они, видите ли, избранный остаток во Израиле, а посему и уполномочены вершить тут все дела. Губернатор налагает вето на решения диспозеров — депутатов от двухтысячного населения: не смей даже свою церковь открыть, ходи в общую. А какими капиталами ворочает эта тресковая аристократия! Нет, не так представляли мы себе град избранных и царство божие на земле. Лица у наших духовных вождей были унылые, и даже походка выдавала огорчение.
Видя это, Питер бодро предложил:
— Друзья, а что, собственно, держит нас здесь? Земли вокруг никудышные, камень да песок. Еще раз поднимем паруса — и в путь!
Ему всегда — лишь бы в путь: такой человек.
Глава III
Роджер Уильямс, продав пленных индейцев в рабство, поступил строго по заветам древних иудеев. И все же его замучили религиозные сомнения. «Откуда мне знать, — сокрушался он, — каковы были на них цены в Древней Иудее!»
Первое, что нас встретило на пристани, было объявление. Оно гласило: «Всем свободным гражданам Массачусетса.
По сходной цене и с рассрочкой продаются весьма умелые английские работники, мужчины и женщины. Партия только что прибыла из Англии. Обращаться к м-ру Уорсингтону или капитану Сваанестрому. Обоих можно найти на борту Красивой Мэри».
На палубе флейта толпился народ, скорее чтобы поглазеть на женщин, в которых, как нам говорили, большая нужда в колониях. Они стояли на палубе в ножных кандалах, потупя глаза от стыда. Приплыли, называется. Обрели Ханаан! Со всех сторон сыпалось: «Аи, какие глазки! Эй, Бэтси, муж не нужен?» — «Хорошенькая, посмотри на меня!» — «Умеешь штопать носки? Покупаю!»
Тут же ожидали продажи их братья, мужья, женихи. И сэр Уриэл, и капитан были в растерянности: покупали охотно, а денег почти никто не давал. Предлагали что угодно: табак, пшеницу, маис, вампумы — индейские пояса из ракушек… Правда, нашелся покупатель, член магистрата, который расплатился деньгами, и то испанскими реалами [131]. Английских денег в Массачусетсе не было. На борт флейта поднялась важная дама, жена здешнего проповедника — ей нужен был учитель для детей. И вот она подошла к нашему Джорджу Пенруддоку. Бедняга сидел у мачты, подобрав свои цепи так, чтобы они не бросались в глаза, и читал Вергилия, с которым не расставался.
— Неужели вы знаете латынь? — спросила дама.
— О да, мадам!
— И греческий?
— А как же!
— И древнееврейский? Арифметику, риторику, музыку?
Все знал наш сельский учитель!
— Хорошо, я вас беру. Будете учить моих детей, ухаживать за моими собаками и чистить дымоходы в кухне.
От такой блестящей перспективы и без того длинная физиономия нашего кавалера вытянулась на ярд, но делать нечего. Дама расплатилась французскими луидорами [132] и заодно купила Эндрью Оубрея, на которого в шутку ей указали как на опытного садовника. Сомневаюсь, мог ли наш смотритель отличить тюльпан от репы, но он ужасно обрадовался, что не разлучится со своим другом Пенруддоком.
Пьянице Уорвейну — вот кому повезло: на него нашелся покупатель в лице местного кузнеца, который, не торгуясь, уплатил за него сто пятьдесят фунтов виргинского табака. Кузнец первым делом сбил с Уорвейна кандалы, с проклятиями зашвырнул их далеко в море и кратко предложил своей «покупке»: «Выпьем, что ли?» Они мигом поняли друг друга и под хохот зрителей прямо с палубы, обнявшись, зашагали куда следовало. В стороне меж тем происходило следующее. Наша служанка Анна Гауэн, вертясь и жеманясь, отвечала на вопросы Криса Холкомба — он тоже явился сюда. Вообще здесь понемногу собрался весь Бостон. На щеках Анны полыхал румянец.
«Мисс не замужем?» — «Что вы!» — «Честного поведения?» — «Еще бы!» — «Мне нужна жена. У меня есть треска и три бобровых шкурки. Сколько за вас хочет ваша хозяйка?» — «Спросите ее сами, мистер, мне так стыдно!»
Крис отправился на спардек и вернулся сильно сконфуженный: очевидно, моя бабка задала ему жару.
— Она говорит, что не торгует людьми.
Он чесал в затылке и не знал, что делать. Я подошел к нему и сказал:
— Да бери ты ее даром, Крис. Только ее надо защищать от ведьм и прочей нечистой силы, имей это в виду. Она у нас заколдованная.
Появилась бабка и строго сказала рыбаку:
— Вот что, мистер, вы должны просить нашего проповедника, мистера Бланкета, чтобы он сейчас же обвенчал вас, иначе я Анну не отпущу! И вы не должны ее бить и оскорблять.
— Что вы, мистрис! Да я пальцем ее не трону, разрази меня гром! У нас и законы на этот счет…
Так решилась судьба Анны Гауэн, нашей служанки. После короткого венчания, обливаясь слезами, вынесла она свой сундучок, бросилась на шею хозяйке, потом мне, назвала меня своим милым, дорогим голубчиком и прямо с палубы отправилась в лодку Холкомба навстречу новой жизни.
На прощанье Крис сказал мне:
— Ветер носит мою лодку по всему побережью. Треска, сельдь, бобровые шкурки — все у тебя будет, только назови имя Холкомба.
Но далеко не все устроились так благополучно. На следующий день в Бостон прибыли виргинцы — плотные джентльмены с тяжелой поступью. Они явились к нам на палубу и, выставляя челюсть вперед, бешено торговались из-за каждого фартинга. Потом подошли к нашим людям и стали щупать им мышцы, засматривать в рот. Это было так отвратительно, что даже капитан — и тот не выдержал:
— Бери его — или убирай себя чертям!
Пылая негодованием, бабка объяснила им, что это христиане, свободные у себя в Англии; тогда один из покупателей грубо возразил ей, что берут их не для молитв, а выращивать табак на плантациях. Негры, мол, лучше: стоят дороже, зато расходов на них меньше и дохнут не так скоро.
Вздох ужаса пронесся по толпе.
Бостонцы стали поговаривать о камнях и палках как о воспитательном средстве для таких покупателей, и виргинцам пришлось поторопиться. Под свист, ругань и улюлюканье они увели с собой цвет переселенцев — всего шестнадцать человек, еще не старых и здоровых. Кандалы с них не сняли.
Видя такое бесчеловечие, остальные члены нашей общины тут же продали взятую с бою добычу — мешки с пряностями — и выкупили у агента «добровольных», которым грозила та же участь. На ахтеркастеле разразился скандал: мисс Алиса швырнула в физиономию Уорсингтона его подарки и заявила, что она не желает считаться с ним помолвленной, а ее брат Генри вызвал адвоката на дуэль.
Снова собрали совет, снова вопрос — куда? Питер опять разложил свою знаменитую карту и булавкой — иначе нельзя было указать на такой карте — тыкал в побережье. Опять пошло гаданье: здесь земля лорда Балтимора, католика — не подходит! Там Новые Нидерланды — значит, голландцы. А полуостров Делавэр? Нет, там шведы и финны! О Канаде и толковать нечего — там французы! Так продолжалось, пока я с горя не заснул мертвым сном. Проснулся — плывем опять. Господи, когда это кончится?
Кончилось это очень скоро. На рассвете мы бросили якорь в неизвестной глубокой бухте, почти у подножия двух огромных утесов. Утесы поросли лесом, да и вокруг, насколько хватало глаз, тянулись непроходимые леса: дубы, буки, вязы, сосна, ель, хемлок, береза. Стояла мертвая тишина, только выпархивали птицы и далеко сквозь ветви, опущенные в воду, рдел край горизонта. Дичь и глушь были такие, что звенело в ушах. Питер и еще шесть человек отравились в лодке на разведку. Время тянулось страшно медленно, и, чтобы его убить, я и Генри забросили с борта удочки. Почти в ту же минуту мы вытащили больших окуней и, снова закинув, получили новую добычу. Рыба здесь не привыкла ждать, пока поплавок коснется воды — она хватала на лету любую приманку, даже пуговицу или лоскут.
Мисс Алиса молча следила за нашей работой. Опустив пальцы в ведерко с рыбой, она попыталась изловить ее там, потом, вздохнув, сказала:
— Счастливая Анна Гауэн! Не в Англии, так в Америке, а нашелся самый нужный для нее человек.
Я мысленно послал ее ко всем чертям, потому что в это время у меня сорвался с крючка здоровенный угорь весом этак фунтов в шесть, а угрей я нежно люблю, как жареных, так и в копченом виде. Подождав немного, мисс Алиса принялась читать стихи, а потом спросила, нравится ли мне поэт Эдмунд Спенсер [133].
— Мне нравятся угри, — сказал я, — когда мне не мешают их ловить.
— Бэк, — сказал Генри, — давай жить с нами, а? Построим здесь две хижины: одну для нас с тобой, другую для Алисы с мистрис Гэмидж.
— Ты джентльмен, — сказал я — работать не можешь. О мисс Алисе я и не говорю: она топора отродясь в руках не держала.
— Пожалуйста, не забывайтесь, мистер Хаммаршельд, — возмутилась та, — нет никакой заслуги в том, чтобы родиться мужчиной!
Разгневанная, она отошла от нас к другому борту. Тем временем из-за утесов вынырнула наша лодка. Рассвет был настолько тихий, что из лодки явственно доносилось каждое слово, и разговор плывущих заставил нас затрепетать от радости.
— Чего еще искать? — услышали мы. — Пресная вода в изобилии, можно выкопать колодцы. Лес выжжем по индейскому способу, поставим форт…
— Верно, Джойс. Мне нравится здешняя почва: она такая жирная, что пальцы делаются сальными. Пойменные луга там, в речной долине, — раздолье для овец. Как хотите, а я дальше не плыву!
Лодка причалила, началось совещание. Вскоре на палубу вышел проповедник в темной рясе с белыми воротничками, строгий и торжественный, за ним высыпали все обитатели корабля. Обратясь к утесам, Том Бланкет воздел вверх руки и провозгласил:
— Свершилось, господи… именем твоим заверяю и подтверждаю: свершилось!
И заплакал.
