непрерывно возобновляющаяся порода людей, служи они хоть чиновниками, хоть военными, учителями, профессорами, журналистами. Они все — апологеты полицейского начала, единомыслия, слепого повиновения начальству, ксенофобии. Такие люди позарез нужны всякой власти. И не личные дарования, не талант, а именно зов власти делает их карьеры успешными. Благодаря этому они становятся страшными не только для смутьянов, вольнодумцев, но и для самых обыкновенных людей…
Аракчеев был неразлучен с Павлом весь «гатчинский период» жизни цесаревича. А когда в 1796 году умерла Екатерина II, он был рядом с Павлом I в Зимнем дворце. Там он удостоился наград и высоких назначений. И почти сразу же все увидели его истинное лицо под маской: «На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное…» — так писал о нем Вигель. Но век торжества Аракчеева оказался недолог. За подлый поступок в отношении одного из офицеров по указу Павла I Аракчеева «выбросили» (так сказано в указе!) со службы и сослали в его поместье Грузино. Впрочем, вскоре Павел спохватился, вернул Аракчеева, сделал его графом, дал ему герб с девизом «Без лести предан» (все переделывали его: «Бес, лести предан»), но через год (и опять за неприглядный поступок) последовала опала и новая ссылка в Грузино.
Оттуда в 1803 году Аракчеева извлек Александр I, обласкал и назначил военным министром. Они были знакомы давно. Аракчеев питал особую слабость к Александру. При строгом Павле Аракчеев, в нарушение уставов, не раз спасал наследника от тягот службы, давал ему, как заботливый дядька, подольше понежиться в постели, словом — баловал. И Александр это накрепко запомнил. Оказалось, что он остро нуждался в таком человеке, как Аракчеев. Он казался царю единственным, кто предан ему действительно без лести. Да, Аракчеев не был умен и красив, но он был верен государю и любил его больше, чем кто- либо. Он не воровал, говорил горькую правду, не умничал, никогда не поучал Александра. Аракчеев буквально молился на императора, обожал его!
При этом взгляды Аракчеева в эпоху либерализма начала царствования Александра были крайне реакционны. Он люто ненавидел реформатора M. М. Сперанского за его идеи, да и попросту ревновал его к Александру. Между тем и Сперанский и Аракчеев, существуя рядом, оба, как два полюса, были нужны царю. Они — как две ипостаси Александра, в котором либерализм и консерватизм, гуманность и жестокость, свобода мысли и любовь к субординации тесно переплетались. И все же в 1812 году Аракчеев праздновал победу: Сперанского сослали!
Имя Аракчеева навсегда связано с военными поселениями. Говорят, что первая мысль о них принадлежала самому Александру и что Аракчеев сначала даже не соглашался приводить ее в исполнение, но воля повелителя — всегда выше твоих взглядов! Вообще-то в идее военных поселений заключалось здравое начало: с одной стороны, таким способом можно было содержать на западной границе огромную армию, при этом сэкономить на военных расходах, а с другой стороны — цивилизовать диких крестьян, воспитать в них любовь к порядку и труду, организованность, трезвость, бережливость. Воспитывались эти качества суровой дисциплиной, а порой и драконовскими методами. Всех поражала редкая даже для того времени жестокость Аракчеева: «…Правду о нем надобно писать не чернилами, а кровью», — писал священник села Грузина, где розги постоянно хранились в рассоле, готовые к применению. Это не была жестокость садиста, наслаждавшегося мучениями жертвы, это была неумолимая жестокость твердого сторонника порядка, дисциплины. Без вины в поселениях никого никогда не наказывали, но зато наказывали точно по уставу.
Во внешнем виде Аракчеева не было ничего внушительного. Он выглядел пожилым гарнизонным офицером, говорил медленно, немного в нос, и казался постоянно чем-то озабоченным. Его страшно боялись, прохожие стремились незаметно юркнуть мимо мрачного дома Аракчеева на Литейном проспекте. Он вставал в четыре часа утра и непрерывно работал-работал-работал до позднего вечера, что плохо сказывалось на его здоровье. Граф хотел показать, что его хватит на все, и не мудрено, что его мучили тоска и сердцебиение: больше четырех-пяти часов в сутки он вообще не спал.
Его личная жизнь не была благополучной. Аракчеев был женат на Наталье Хомутовой, но брак был недолгим: деспотичный характер служаки-мужа привел к разводу. «…Впрочем, — пишет очевидец, — он не во всех поступках своих был стойким, он имел у себя любовниц, из коих известнее прочих была Пукалова, поведением и корыстолюбием своим напоминавшая распутную Дюбарри…». Пукалова была женой обер-прокурора Синода. «Я, — пишет Вигель, — знавал ее лично, эту всем известную Варвару Петровну, полненькую, кругленькую, беленькую бесстыдницу. Она вымогала подарки у искателей фортуны, нагло держалась на балах, а все перед ней заискивали». Аракчеев дружил с ее мужем и даже обделывал с ним какие-то приносящие доходы делишки.
А потом появилась знаменитая Настасья Федоровна Минкина, ставшая его фавориткой. Нет сомнений, Аракчеев ее глубоко любил и как каждый любящий, не видел в ней неприятных и даже отвратительных черт. Эти же чувства он перенес и на ребенка от Минкиной — Михаила, получившего фамилию Шуйский. Но юноша оказался никудышным человеком и забулдыгой, кончившим жизнь в кабаке.
В 1825 году в жизни Аракчеева произошла трагедия — Минкину зарезали крепостные, с которыми она зверски обращалась. На подъезде к Грузино Аракчеев случайно узнал о смерти своей возлюбленной. Это была страшная потеря, и скорби его не было конца, ведь он за всю свою жизнь любил только трех людей — императора Александра, Минкину и Шумского. Он похоронил ее в церкви, приходил к могиле каждый день и одновременно вел расследование убийства, пытая своих дворовых. А потом пришло горестное для Аракчеева известие — в Таганроге скончался обожаемый им государь Александр Павлович. День 14 декабря 1825 года стал роковым не только для мятежников на Сенатской площади, но и для Аракчеева — он проявил трусость и не решился выйти с новым царем Николаем I подавлять восстание. Сидя в одиночестве в Зимнем дворце, он испытывал не только страх (известно, что временщик был трусоват, и, как вспоминал участник войны 1812 года Павел Пущин, при первом же взрыве бомбы в расположении полка, который инспектировал Аракчеев, он поспешно собирался и уезжал в тыл), но и чувство вины. Ведь именно к нему в Грузино в июне 1825 года явился доносчик на декабристов Шервуд, но Аракчеев ему не поверил, потребовал дополнительных сведений, а тут убили Минкину, и Аракчеев забросил все дело. Позже Шервуд обвинял Аракчеева в том, что из-за этой халатной проволочки заранее не удалось предотвратить бунт.
С 14 декабря Аракчеев был уже не временщик, а отставник. Новый государь не любил Аракчеева. Поэтому ему было рекомендовано поправить пошатнувшееся здоровье «деревенским воздухом» Грузина. Аракчеев покорно повиновался — со смертью Минкиной и Александра из него как будто выпустили воздух, жизнь и служба для него были немилы. В одно мгновение, ранее столь могущественный, всесильный и страшный для окружающих, он стал ничем — удел почти всех временщиков. Об Аракчееве, уединенно жившем в Грузино, быстро забыли при дворе. Потом его покинули даже самые верные и преданные ему ранее люди. Он остался в имении совершенно один. Подавленный горем, Аракчеев бродил по своему пустому дворцу, пока не умер в 1834 году. Это известие удивило многих — люди полагали, что Аракчеева уже давно нет на свете.
Федор Кузьмич: кто ты, старец?
Читатель, знающий, о чем идет речь, наверняка сразу же захочет спросить: «А ты, автор, веришь ли в то, что Федор Кузьмич — ушедший в народ император Александр I?» Не буду кривить душой и отвечу с максимальной научной точностью: «А черт его знает! Дело темное!»
В целом примерно такого же мнения придерживался лучший знаток времени Александра I историк Н. К. Шильдер — автор фундаментальной работы о нем, блестящий знаток документов и честнейший человек. По словам генерала Епанчина, Шильдер говорил ему: «Весь спор только потому и возможен, что одни непременно желают, чтобы Александр I и Федор Кузьмич были одно и то же лицо, а другие решительно этого не хотят. Между тем никаких определенных данных для решения этого вопроса в ту или другую сторону нет. Я могу привести столько же данных в пользу первого мнения, сколько и в пользу второго, и никакого определенного заключения сделать нельзя».
Иначе говоря, вопрос читателя самый правильный: верить или не верить? Конечно, можно вскрыть гробницы императора и его матери Марии Федоровны, взять образцы ДНК и уже точно все установить… Но сейчас наши знания остаются такими, как и в XIX веке. И мы, как император Александр III и множество других людей, вновь и вновь перебираем факты и предположения, которые как-то сами собой складываются в малопонятный пасьянс. Впрочем, заранее приметим, что ни об одном российском императоре, кроме Александра I, нет подобных слухов. Случайно ли это и в чем истоки странной для публично погребенного в Петропавловском соборе государя молвы? Как бы то ни было, эта тайна неудержимо влечет и серьезных ученых, и легионы графоманов.
Известно, что последние годы жизни Александра были окрашены в мрачные, грустные тона. Он писал: «Я скучен и огорчен до крайности». Ему казалось, что жизнь прожита напрасно, что ни власть, ни слава не стоят и ломаного гроша. С реформами, ради которых он пришел к власти, было покончено. Оказалось, что невозможно совместить самодержавие — основу русского миропорядка — и начала свободы. Александр разочаровался в России, в ее людях. Он писал: «Я люблю конституционные учреждения… Но можно ли их вводить одинаково у всех народов? Все ли народы готовы в равной степени принять их? Не знаю…» Как тут не вспомнить Петра I, который говорил: «Английские порядки у нас как к стенке горох. Нужно знать народ, которым управляешь». Поляки, финны, которым Александр дал конституцию, — это одно, там — Европа, порядок, грамотность, а в России он видел совсем другое — рабство, грязь, мздоимство.
Да и сам он к концу правления изменился — перестал быть модником, не красовался, как раньше, перед зеркалом. Прежде ловелас и волокита, он не смотрел более на женщин, все чаще искал уединения и скитался по стране и Европе, будто не мог найти себе места. В открытой коляске, в ведро и в ненастье, он почти непрерывно путешествовал по России. Пушкин назвал его точно — «кочующий деспот». Кажется, что в непрерывной смене впечатлений, в своем дорожном одиночестве под звездным небом он отвлекался от своих тягостных дум. Царь понял бы и оценил то, что писал позже об успокоительной силе русской дороги великий Гоголь.
Дорога отвлекала от дум, но не успокаивала душу, как это делала вера, Библия. В страшные августовские дни 1812 года, когда Наполеон двигался на Москву, Александр неожиданно пришел к жене, императрице Елизавете Алексеевне, и попросил у нее Библию. Для него, в сущности атеиста, это был яркий поступок, начало нового пути. В своем духовном совершенствовании царь прошел несколько стадий. Поначалу он стремился стать просто христианином, без всех этих кадил, риз и песнопений. Простая обрядность лютеран, различных сектантов, суровость квакеров влекли его. Потом Александр, не чуждый мистицизма, увлекся беседами с разными адептами «внутренней церкви», но вскоре усомнился в их бескорыстии. И тогда он вновь вошел в православный храм, принеся в него свою глубокую веру…
