- Так сделайте это!
- Я бы сделал охотно,- холодно сказал Кунин, глядя прямо в глаза Киселеву.- Но ведь я просил перевести одного зэкашку на Аркагалу - вот этого доходягу Андреева,- а вы и слушать не хотите. Засмеялись, и все...
Киселев помолчал.
- Сволочи вы все,- сказал он.- Пишите направление в больницу.
- Это сделает фельдшер вашего участка по вашему указанию,- сказал Кунин.
Этим же вечером с диагнозом 'острый аппендицит' я был увезен на Аркагалу, в главную лагерную зону, и больше не видел Киселева. Но не прошло и полугода, как я услышал о нем.
В темных штреках шуршали газетой, смеялись. В газете было напечатано извещение о внезапной смерти Киселева. В сотый раз рассказывали подробности, захлебываясь от радости. Ночью в квартиру инженера через окно влез вор. Киселев был не трус, на кровати у него всегда висела заряженная охотничья двустволка. Услышав шорох, Киселев спрыгнул с кровати и, взведя курки, бросился в соседнюю комнату. Вор, услышав шаги хозяина, кинулся в окно и замешкался немного, вылезая из узкого окна.
Киселев ударил вора прикладом сзади, как в оборонительном рукопашном бою,- по всем правилам, как учили всех вольных во время войны - учили каким-то дедовским способам рукопашного боя. Двустволка выстрелила. Весь заряд влетел Киселеву в живот. Через два часа Киселев умер - хирурга ближе чем за сорок километров не было, а Сергею Михайловичу, как заключенному, не разрешили этой срочной операции.
День, когда на шахту пришло известие о смерти Киселева, был праздничным днем для заключенных. Даже, кажется, план был в этот день выполнен.
1965
ЛЮБОВЬ КАПИТАНА ТОЛЛИ
Самая легкая работа в забойной бригаде на золоте - это работа траповщика, плотника, который наращивает трап, сшивает гвоздями доски, по которым катают тачки с 'песками' к бутаре, к промывочному прибору. Деревянные 'усики' доводятся до каждого забоя от центрального трапа. Все это сверху, с бутары, похоже на гигантскую сороконожку, расплющенную, высохшую и пригвожденную
навек к дну золотого разреза.
Работа траповщика - 'кант' - легкая работа по сравнению с забойщиком или тачечником. В руках траповщика не бывает ни рукояток тачки, ни лопаты, ни лома, ни кайла. Топор и горсть гвоздей - вот его инструмент. Обычно на этой, необходимой, обязательной, важной работе траповщика бригадир чередует работяг, давая им хоть маленький отдых. Конечно, пальцы, намертво, навсегда обнявшие черенок лопаты или кайловище,- не разогнутся в один день легкой работы - на это нужно год или больше безделья. Но какая-то капля справедливости в этом чередовании легкого и тяжелого труда есть. Тут нет очередности, кто послабее - тот имеет лучший шанс проработать хоть день траповщиком. Для того, чтобы прибивать гвозди и подтесывать доски, ни столяром, ни плотником быть не надо. Люди с высшим образованием прекрасно с этой работой справлялись.
В нашей бригаде этот 'кант' не чередовался. Место траповщика занимал в бригаде всегда один и тот же человек - Исай Рабинович, бывший управляющий Госстрахом Союза. Рабиновичу было шестьдесят восемь лет, но старик он был крепкий и надеялся выдержать десятилетний свой лагерный срок. В лагере убивает работа, поэтому всякий, кто хвалит лагерный труд,- подлец или дурак. Двадцатилетние, тридцатилетние умирали один за другим - для того их и привезли в эту спецзону,- а траповщик Рабинович жил. Были у него какие-то знакомства с лагерным начальством, какие-то таинственные связи,
ибо Рабинович то работал в хозчасти временно, то конторщиком,- Исай Рабинович понимал, что каждый день и каждый час, проведенный не в забое, обещает старику жизнь, спасение, тогда как забой - только гибель, смерть. В спецзону не надо бы завозить стариков пенсионного возраста. Анкетные данные Рабиновича привели его в спецзону, на смерть.
И тут Рабинович заупрямился, не захотел умирать.
И однажды нас заперли вместе, 'изолировали' 1 мая, как делали каждый год.
- Я давно слежу за вами,-сказал Рабинович,- и мне было неожиданно приятно знать, что кто-то за мной следит, кто-то меня изучает - не из тех, кому это делать надлежит.- Я улыбнулся Рабиновичу кривой своей улыбкой, разрывающей раненые губы, раздирающей цинготные десны.- Вы, наверное, хороший человек. Вы никогда не говорите о женщинах грязно.
- Не следил, Исай Давыдович, за собой. А разве и здесь говорят о женщинах?
- Говорят, только вы не вмешиваетесь в этот разговор.
- Сказать вам правду, Исай Давыдович, я считаю женщин лучше мужчин. Я понимаю единство двуединого человека, муж и жена - одно и так далее. И все же материнство - труд. Женщины и работают лучше мужчин.
- Истинная правда,- сказал сосед Рабиновича - бухгалтер Безноженько.На всех ударниках, на всех субботниках лучше не вставай рядом с бабой замучает, загоняет. Ты - покурить, а она сердится.
- Да и это,- рассеянно сказал Рабинович.- Наверное, наверное.
- Вот Колыма. Очень много женщин приехали сюда за мужьями - ужасная судьба, ухаживания начальства, всех этих хамов, которые позаразились сифилисом. Вы знаете все это не хуже меня. И ни один мужчина не приехал за сосланной и осужденной женой.
- Управляющим Госстрахом я был очень недолго,- говорил Рабинович.- Но достаточно, чтоб 'схватить десятку'. Я много лет заведовал внешним активом Госстраха. Понимаете, в чем дело?
- Понимаю,- сказал я безрассудно, ибо я не понимал.
Рабинович улыбнулся очень прилично и очень вежливо.
- Кроме госстраховской работы за границей,- и вдруг, поглядев мне в глаза, Рабинович почувствовал, что мне ничего не интересно. По крайней мере, до обеда.
Разговор возобновился после ложки супа.
- Хотите, я расскажу вам о себе. Я много жил за границей, и сейчас в больницах, где я лежал, в бараках, где я жил, все просили меня рассказать об одном. Как, где и что я там ел. Гастрономические мотивы. Гастрономические кошмары, мечты, сны. Надо ли вам такой рассказ?
- Да, мне тоже,- сказал я.
- Хорошо. Я - страховой агент из Одессы. Работал в 'России' - было такое страховое агентство. Был молодой, старался сделать для хозяина как можно честнее и лучше. Изучил языки. Меня послали за границу. Женился на дочери хозяина. Жил за границей до самой революции. Революция не очень испугала моего хозяина - он, как и Савва Морозов, делал ставку на большевиков.
Я был за границей в революцию с женой и дочерью. Тесть мой умер как-то случайно, не от революции. Знакомство у меня было большое, но для моих знакомств не нужна была Октябрьская революция. Вы поняли меня?
- Да.
- Советская власть только становилась на ноги. Ко мне приехали люди Россия, РСФСР делала первые покупки за границей. Нужен кредит. А для получения кредита недостаточно обязательства Госбанка. Но достаточно моей записки и моей рекомендации. Так я связал Крейгера, спичечного короля, с РСФСР. Несколько таких операций - и мне позволили вернуться на родину, и я там занимался некоторыми деликатными делами. Вы про продажу Шпицбергена и расчет по этой продаже что-нибудь слышали?
- Немножко слышал.
- Так вот - я перегружал норвежское золото в Северном море на нашу шхуну. Вот, кроме внешних активов - ряд поручений в таком роде. Новым моим хозяином стала Советская власть. Я служил как и в страховом обществе честно.
Смышленые спокойные глаза Рабиновича смотрели на меня.
- Я умру. Я уже старик. Я видел жизнь. Мне жаль жену. Жена в Москве. И дочь в Москве. Еще не попали в облаву для членов семьи... Увидеть их уж, видно, не придется. Они мне пишут часто. Посылки шлют. Вам шлют? Посылки шлют?
- Нет. Я написал, что не надо посылок. Если выживу, то без всякой посторонней помощи. Буду обязан только себе.
- В этом есть что-то рыцарское. Жена и дочь не поймут.
- Совсем не рыцарское, а мы с вами не то что по ту сторону добра и зла, а вне всего человеческого. После того, что я видел,- я не хочу быть обязанным в чем-то никому, даже собственной жене.
- Туманно. А я - пишу и прошу. Посылки - это должность в хозобслуге на месяц, костюм свой лучший я отдал за эту должность. Вы думаете, наверное, начальник пожалел старика...
- Я думал, у вас с лагерным начальством какие-нибудь особые отношения.
- Стукач я, что ли? Ну, кому нужен семидесятилетний стукач? Нет, я просто дал взятку, большую взятку. И живу. И ни с кем результатом этой взятки не поделился - даже с вами. Получаю, пишу и прошу.
После майского сидения мы вернулись в барак вместе, заняли места рядом - на нарах вагонной системы. Мы не то что подружились - подружиться в лагере нельзя,- а просто с уважением относились друг к другу. У меня был большой лагерный опыт, а у старика Рабиновича было молодое любопытство к жизни. Увидев, что мою злость подавить нельзя, он стал относиться ко мне с уважением, с уважением - не больше. А может быть, стариковская тоска по вагонной привычке рассказывать о себе первому
встречному. Жизнь, которую хотелось оставить на земле. Вши не пугали нас. Как раз во время знакомства с Исаем Рабиновичем у меня и украли мой шарф - бумажный, конечно, но все же вязаный настоящий шарф.
Мы вместе выходили на развод, на развод 'без последнего', как ярко и страшно называют такие разводы в лагерях. Развод 'без последнего'. Надзиратели хватали людей, конвоир толкал прикладом, сбивая, сгоняя толпу оборванцев с ледяной горы, спуская их вниз, а кто не успел, опоздал - это и называлось 'развод без последнего',- того хватали за руки и за ноги, раскачивали и швыряли вниз по ледяной горе. И я и Рабинович стремились скорее прыгнуть вниз, выстроиться и докатиться до площадки, где конвой уже ожидал и зуботычинами строил на работу, в ряды. В большинстве случаев нам
