удавалось
скатиться вполне благополучно, удавалось живыми добрести до забоя - а там что бог даст.
Последнего, кто опоздал, кого сбросили с горы, привязывали к конским волокушам за ноги и волокли в забой на место работы. И Рабинович и я счастливо избегали этого смертного катанья.
Место для лагерной зоны было выбрано с таким расчетом: возвращаться с работы приходилось в гору, карабкаясь по ступенькам, цепляясь за остатки оголенных, обломанных кустиков, ползти вверх. После рабочего дня в золотом забое, казалось бы, человек не найдет сил, чтобы ползти наверх. И все же ползли. И - пусть через полчаса, час - приползали к воротам вахты, к зоне, к баракам, к жилищу. На фронтоне ворот была обычная надпись: 'Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства'. Шли в столовую, что-то пили из мисок, шли в барак, ложились спать. Утром все начиналось сначала.
Здесь голодали не все - а почему это так, я не узнал никогда. Когда стало теплей, к весне, начинались белые ночи, и в лагерной столовой начались страшные игры 'на живца'. На пустой стол клали пайку хлеба, потом прятались в угол и ждали, пока голодная жертва, доходяга какой-нибудь, подойдет, завороженный хлебом, и дотронется, схватит эту пайку. Тогда все бросались из угла, из темноты, из засады, и начинались смертные побои вора, живого скелета - новое развлечение, которого я нигде, кроме 'Джелгалы', не встречал. Организатором этих развлечений был доктор Кривицкий, старый революционер, бывший заместитель наркома оборонной промышленности. Вкупе с журналистом из 'Известий' Заславским, Кривицкий был главным организатором этих кровавых 'живцов', этих страшных приманок.
У меня был шарф, бумажный, конечно, но вязаный, настоящий шарф. Фельдшер в больнице мне подарил, когда меня выписывали. Когда этап наш сгрузили на прииске 'Джелгала', передо мной возникло серое безулыбчатое лицо с глубоко засеченными, северными морщинами, с пятнами старых обморожений.
- Сменяем!
- Нет.
- Продай!
- Нет.
Все местные - а их сбежалось к нашей машине десятка два - глядели на меня с удивлением, поражаясь моей опрометчивости, глупости, гордости.
- Это - староста, лагстароста,- подсказал мне кто-то, но я покачал головой.
На безулыбчатом лице двинулись вверх брови. Староста кивнул кому-то, показывая на меня.
Но на разбой, на грабеж в этой зоне не решались. Куда было проще другое - и я знал, какое это будет другое. Я завязал шарф узлом вокруг своей шеи и не снимал более никогда - ни в бане, ни ночью, никогда.
Шарф легко было бы сохранить, но мешали вши. Вшей было в шарфе столько, что шарф шевелился, когда я, чтобы отряхнуть от вшей, снимал шарф на минуту и укладывал на стол у лампы.
Недели две боролся я с тенями воров, уверяя себя, что это - тени, а не воры. За две недели единственно я, повесив шарф на нары прямо перед собой, повернулся, чтоб налить кружку воды,- и шарф сейчас же исчез, схваченный опытной воровской рукой. Я так устал бороться за этот шарф, такого напряжения сил требовала эта надвигавшаяся кража, о которой я знал, которую я чувствовал, почти видел,- я обрадовался даже, что мне нечего хранить. И впервые после приезда на 'Джелгалу' я заснул
крепко и видел хороший сон. А может быть, потому, что тысячи вшей исчезли и тело сразу почувствовало облегчение.
Исай Рабинович с сочувствием следил за моей героической борьбой. Разумеется, он не помогал мне сохранить мой вшивый шарф - в лагере каждый за себя,- да я и не ждал помощи.
Но Исай Рабинович работал несколько дней в хозчасти - сунул мне обеденный талон, утешая меня в моей потере. И я поблагодарил Рабиновича.
После работы все сразу ложатся, подстилая под себя свою грязную рабочую одежду.
Исай Рабинович сказал:
- Я хочу посоветоваться с вами по одному вопросу. Не лагерному.
- О генерале де Голле?
- Нет, да вы не смейтесь. Я получил важное письмо. То есть это для меня оно важное.
Я прогнал набегающий сон напряжением всего тела, встряхнулся и стал слушать.
- Я уже говорил вам, что моя дочь и жена в Москве. Их не трогали. Дочь моя хочет выйти замуж. Я получил от нее письмо. И от ее жениха - вот, - и Рабинович вынул из-под подушки связку писем - пачку красивых листков, написанных четким и быстрым почерком. Я вгляделся - буквы были не русские, латинские.
- Москва разрешила переслать эти письма мне. Вы знаете английский?
- Я? Английский? Нет.
- Это по-английски. Это от жениха. Он просит разрешения на брак с моей дочерью. Он пишет: мои родители уже дали согласие, осталось только согласие родителей моей будущей жены. Я прошу вас, мой дорогой отец... А вот письмо дочери. Папа, мой муж, морской атташе Соединенных Штатов Америки, капитан первого ранга Толли, просит твоего разрешения на наш брак. Папа, отвечай скорее.
- Что за бред? - сказал я.
- Никакой это не бред, а письмо капитана Толли ко мне. И письмо моей дочери. И письмо жены.
Рабинович медленно нашарил вошь за пазухой, вытащил и раздавил на нарах.
- Ваша дочь просит разрешения на брак?
- Да.
- Жених вашей дочери, морской атташе Соединенных Штатов, капитан первого ранга Толли, просит разрешения на брак с вашей дочерью?
- Да.
- Так бегите к начальнику и подавайте заявление, чтобы разрешили отправить экстренное письмо.
- Но я не хочу давать разрешение на брак. Вот об этом я и хочу посоветоваться с вами.
Я был ошеломлен просто этими письмами, этими рассказами, этим поступком.
- Если я соглашусь на брак - я ее никогда больше не увижу. Она уедет с капитаном Толли.
- Слушайте, Исай Давыдович. Вам скоро семьдесят лет. Я считаю вас разумным человеком.
- Это просто чувство, я еще не раздумывал над этим. Ответ я пошлю завтра. Пора спать.
- Давайте лучше отпразднуем это событие завтра. Съедим кашу раньше супа. А суп - после каши. Еще можно пожарить хлеба. Подсушить сухари. Сварить хлеб в воде. А, Исай Давыдович?
Даже землетрясение не удержало бы меня от сна, от сна-забытья. Я закрыл глаза и забыл про капитана Толли.
На следующий день Рабинович написал письмо и бросил в почтовый ящик около вахты.
Скоро меня увезли на суд, судили и через год привезли снова в ту же самую спецзону. Шарфа у меня не было, да и старосты того не было. Я приехал - обыкновенный лагерный доходяга, человек-фитиль без особых примет. Но Исай Рабинович узнал меня и принес кусок хлеба. Исай Давыдович укрепился в хозчасти и научился не думать о завтрашнем дне. Выучил Рабиновича забой.
- Вы, кажется, были здесь, когда дочь моя выходила замуж?
- Был, как же.
- История эта имеет продолжение.
- Говорите.
- Капитан Толли женился на моей дочери - на этом, кажется, я остановился,- начал рассказывать Рабинович. Глаза его улыбались.- Прожил месяца три. Протанцевал три месяца, и капитан первого ранга Толли получил линкор в Тихом океане и выехал к месту своей новой службы. Дочери моей, жене капитана Толли, выезд не разрешили. Сталин смотрел на эти браки с иностранцами как на личное оскорбление, а в Наркоминделе шептали капитану Толли: поезжай один, погулял в Москве - и молодчик,
что тебя связывает? Женись еще раз. Словом, вот окончательный ответ женщина эта останется дома. Капитан Толли уехал, и год от него не было писем. А через год мою дочь послали на работу в Стокгольм, в шведское посольство.
- Разведчицей, что ли? На секретную работу?
Рабинович неодобрительно посмотрел на меня, осуждая мою болтливость.
- Не знаю, не знаю, на какую работу. В посольство. Моя дочь проработала там неделю. Прилетел самолет из Америки, и она улетела к мужу. Теперь буду ждать писем не из Москвы.
- А здешнее начальство?
- Здешние боятся, по таким вопросам не смеют иметь свое суждение. Приезжал московский следователь, меня допросил по этому делу. И уехал.
Счастье Исая Рабиновича на этом не кончилось. Превыше всяких чудес было чудо окончания срока в срок, день в день, без зачетов рабочих дней.
Организм бывшего страхового агента был настолько крепок, что Исай Рабинович проработал еще вольнонаемным на Колыме в должности фининспектора. На 'материк' Рабиновича не пустили. Рабинович умер года за два до XX съезда партии.
1965
КРЕСТ
Слепой священник шел через двор, нащупывая ногами узкую доску, вроде пароходного трапа, настланную по земле. Он шел медленно, почти не спотыкаясь, не оступаясь, задевая четырехугольными носками огромных стоптанных сыновних сапог за деревянную свою дорожку. В обеих руках священник нес ведра дымящегося пойла для своих коз, запертых в низеньком темном сарае. Коз было три: Машка, Элла и Тоня,- клички были выбраны умело, с различными согласными звуками. Обычно на его зов откликалась только та коза, которую он звал; утром же, в час раздачи корма, козы блеяли беспорядочно,
