что, как гласит поговорка, «злые языки никогда не знают отдыха». Но оставалось всего несколько недель до начала войны, когда станут стрелять вовсе не холостыми зарядами. В июле в нашем городе уже больше ни о чем не говорили, как только о гражданской войне. Кругом была разруха. В то лето не цвели белые левкои, но было удивительно много кроваво-красных маков на полях, а в кладовке три большие бочки хорошего пива во время грозы превратились в уксус.
Наше графство Оксфордшир разделилось в своих симпатиях. Три из девяти членов парламента от нашего графства поддерживали короля Карла, а шесть — Пима. В Оксфорде Университет выступал за короля Карла, но город был против него. Поддерживая короля, Комиссии присяжных заседателей позволяла рыцарям и благородным джентльменам собирать отряды в защиту королевства. Люди, стоящие на стороне парламента, проголосовали за закон о милиции и выбрали командиров. Лорд Сайем Силс, под кличкой Коварный Старик, был назначен командиром Оксфордских отрядов. Он мог похвалиться древним родом, но был мрачным пуританином, который ненавидел все, что происходило при дворе, и был неистовым антимонархистом. Остальная знать и крупные помещики в нашем графстве поддерживали короля, например, Тайрреллы и Гардинеры. Сэр Тимоти Тайррелл получил чин полковника в королевских войсках.
Когда в Оксфорде зачитали обращение короля, пописанное им в Йорке, во многих домах наших соседей начался разлад — сыновья выступали против отцов, а братья — против братьев. В обращении, направленном против «восстания под руководством графа Эссекса», который принял командование над армией парламента, Его Величество выступал против «злобы и вредных намерений людей, желающих полностью нанести вред нам, настоящей протестантской религии, действующим законам, собственности и свободе наших подданных и самому существу парламента».
С другой стороны, была распространена прокламация парламента, которая провозглашала предателями тех, кто с оружием в руках выступал против графа Эссекса. Прокламация была написана весьма сдержанно и казалась весьма лояльной Его Величеству. Его там изображали так, что «его ввели в заблуждение паписты и другие нечестные советники, желающие с помощью подобных средств полностью разрушить государство».
Обе стороны призывали всех честных людей оказывать им помощь самим, своими слугами или деньгами, а король предлагал защитить парламент против его врагов, парламент же предлагал защитить короля против его врагов. Все казалось было поставлено с ног на голову.
Сестра Myна, леди Кэри Гардинер, приехала, чтобы попросить моего отца о помощи. Она рассказала нам, что ее муж, которого она очень любила, уже уехал отсюда к королевскому двору в Йорке, а брат Мун рисковал жизнью, сражаясь против восставших ирландцев, парламент за это ему платил деньги, хотя на свете не было человека более лояльного королю, чем бедный Мун. Ее брат Ральф был членом партии господина Джона Пима в палате общин, а за отцом послал король, чтобы он сыграл свою роль, которая передавалась ему по наследству — Рыцаря-Маршала и поднял королевский штандарт, хотя еще не было решено, где же его станут поднимать, потому что между лордами было слишком много ревности и зависти из-за подобной чести.
Леди Кэри спросила отца, к какой партии он примыкает. Отец засмеялся и сказал, что он принадлежит к партии
Затем мы начали обсуждать дикие выходки солдат парламента, когда они двигались по стране, о том, как они разоряли дома и оскверняли церкви, ломали органы и разбивали органные трубы топорами, насмехаясь: «Вот и еще один орган разрушен!» Мы говорили о том, как королевские солдаты тоже не брезговали чужим добром. Мой отец рассказал, как отряд королевских солдат завел лошадей в церковь, где собрались прихожане-пуритане и там осквернили церковь, окрестив лошадей в церковной купели, слова Богу крест не осквернили. Они давали им такие имена: «День Унижения» и «Прокляни Бога и Помри». Он рассказал, как капрал вскарабкался на кафедру и начал гнусаво петь псалом, посвященный «всем преданным Коням, Кобылам, Ослицам, Лошакам, Ослам, Дойным Кобылам, Жеребятам, Ослятам и Молодым Кобылкам, собравшимся здесь с верой и любовью».
Мы с леди Кэри прогулялись по саду. Стояла чудесная летняя погода, и когда мы остались одни, она остановилась и обратилась ко мне:
— Миссис Мильтон, надеюсь, что вы простите мою смелость, но ответьте мне, пожалуйста, почему вы так дурно поступили с моим братом Муном? Почему вы вышли замуж за другого? Неужели у вас такое суровое сердце? До того, как он отправился в Ирландию, Мун мне признался, что вы с ним прекрасно понимаете друг друга и просил, чтобы я любила вас, как сестру, и когда я вышла замуж за сэра Томаса и поселилась в Каддесдоне, я могла часто приезжать к вам и постоянно напоминать вам о Myне и рассказывать ему, как вы выглядите и передавать ему от вас любовные послания, если бы вы пожелали передать их моему дорогому Муну. Сударыня, мне не удалось это сделать, потому что отца моего мужа посадили в тюрьму, и я приехала в Каддесдон только в июне, это было в тот самый день, когда вы выходили замуж за этого ростовщика и нотариуса из Кэмбриджа. Он ведь не благородного происхождения. Мне сегодня пришло письмо, и я уверена, что сердце бедного Myна разбито, он с трудом собрался с силами, чтобы не расстаться с жизнью.
Я была поражена, а потом спросила ее:
— Но миледи, разве капитан Верне не помолвлен со своей кузиной Долл Лик, разве он недавно не прислал ей локон волос? Так нам говорил ваш муж.
— Нет, нет, — воскликнула леди Кэри, — локон предназначался его матери, а Долл ревновала его и жаловалась, и я ясно сказала об этом моему мужу. Мун пишет, что когда он узнал о вашем браке с господином Мильтоном, он очень плохо себя почувствовал и покрылся холодным потом, тяжкая печаль сжала ему сердце.
У меня показались слезы на глазах, и я ее попросила, чтобы леди Кэри рассказала Муну, как на самом деле обстояли дела, как викарий меня начал подозревать и как весь город стал сплетничать обо мне и превратил мою жизнь в ад, а когда я узнала, что он собирается жениться на своей кузине, то пришла в полное отчаяние, и как дала согласие на брак, потому что на этом настаивали мои родители, так как отец задолжал Мильтону большие деньги.
— Самое ужасное, — воскликнула я, — что я самая несчастная из женщин и до сих пор остаюсь девицей, я приехала сюда, потому что поссорилась с мужем, но он меня еще не познал.
Леди Кэри Гардинер напоминала Муна, хотя не была очень красивой, и она заплакала и стала сочувствовать мне, как будто на ее месте был Мун. Она крепко пожала мне руку, обещала вскоре приехать к нам и утешить меня.
Я стала выпытывать у нее вести о Муне, она рассказала, что в последнее время он сильно болел, врачи даже сочли его безнадежным. Я поняла, что это было в то время, когда я переживала из-за придирок моего мужа. Но леди Кэри сказала, что сейчас он начал выздоравливать и даже получил пятьдесят фунтов — они делили награбленное у ирландцев. Потом она предложила что-либо передать Муну, но самое невинное послание, потому что она считала брак священным, если даже он был заключен по ошибке.
— Скажите ему, что «нас двое», но так будет пока я буду находиться вдали от мужа, и мы можем общаться друг с другом только мысленно, потому что встреча для нас невозможна. Я просила сказать ему, что люблю его так, как никогда и никого не любила.
Леди Кэри обещала все написать Муну, поцеловала меня и уехала.
На той же неделе двое солдат из отряда лорда Сайем Силс утащили несколько гусей с нашего поля. Но отцу полностью возместили ущерб, когда он доложил об этом начальству, и бандитов заставили целый час пролежать на кобыле.[52]
Когда к нам в дом прибывали роялисты, дело в руки брала мать, а отец беседовал с лицами из противоположного лагеря, и тогда матери приходилось придерживать язычок.
Мой братец Джеймс, вместе с другими студентами Оксфорда, вместе с профессурой университета был призван доктором Пинке, заместителем ректора, и начали проходить военную подготовку — им предстояло защищать Оксфорд. Солдаты парламента бродили по двое-трое по графству, доктор Пинке боялся, что они чего доброго попытаются напасть на Бенбери и тем самым поставят под угрозу Оксфорд. В колледжах оставалась немного старого оружия, студентов вооружали, и как-то в середине августа около трехсот человек начали марш вдоль Хай-стрит, и подошли к Крайст-черч, и там завязали «потешный бой», пока не начался дождь, тогда они проделали марш-бросок обратно. Джеймсу досталась пика, и весь отряд был разбит на две группы: одна состояла из алебардщиков, а вторая — из копьеносцев. Джеймс маршировал рядом с доктором юриспруденции справа от него, а доктор богословия — слева. Перед ними несли знамя и били в барабаны повара университета. Через три дня состоялся другой сбор, на него пришло более четырехсот человек. Волонтерам объясняли команды, показывали разные артикулы, учили стрелять. И так продолжалось несколько часов, но мушкеты были настолько старыми, что из них невозможно было стрелять настоящими патронами.
На следующий день, в воскресенье, пришел Джеймс, чтобы поговорить с нами по поводу сумасшествия, охватившего университет в отношении военной подготовки. Мы его спросили, как же получилось, что город до сих пор не был подготовлен к обороне, а он нам рассказал, что городские власти тайком запретили гражданам собираться на военные сборы, если только это не будет направлено на защиту короля. Я поинтересовалась у него, нравится ли ему владеть копьем, благородным оружием? Джеймс рассмеялся в ответ и сказал, что самым подходящим для войны оружием являются мушкеты, карабины и пистоли, а пика очень устаревшее и плохое оружие, и от нее вообще мало толка. Брат сказал:
— Пики против пистолей и карабинов, которые могут убивать на расстоянии ста двадцати ярдов и более — это весьма неравное состязание. Что хорошего выступать с пиками против свинцовых пуль. Я уверен, что только один человек из двадцати сможет смертельно ранить противника в стальной кольчуге или даже в плотной кожаной куртке. Мун Верне недавно рассказал мне о споре после карточной игры, когда швейцарец обвинил англичанина в том, что тот его обдурил на небольшую сумму, и они решили выяснить, кто прав, на копьях. Отряд швейцарцев стоял с пиками, и против них вышли два солдата полковника Браклая в кожаных куртках; они были вооружены только саблями. Эти солдаты проникли в самую середину вражеского отряда, срубили дюжину наконечников пик, оставшись невредимыми, и принесли в качестве доказательства четыре наконечника, которые они швырнули швейцарцам, воскликнув:
— Вам не удалось причинить нам вред!
Кто бы видел, какое старое и ржавое оружие раздавали тогда солдатам! Алебарды и копья, оставшиеся еще от Войны Алой и Белой Розы, нагрудники, латные воротники и шлемы, со времен Крестовых походов. Наш отец поставил охрану защищать город от мародеров, приказав вооружиться, кто чем мог. Крестьяне взяли мотыги, кирки и вилы; лесорубы — свои топоры; жестянщики — молотки. Отец считал, что от алебарды или пики никакого толка нет, если только солдат не привык пользоваться с давних пор ими; и вот в Шотовере одному пастуху начал угрожать солдат с алебардой, а пастух напал на него с ножницами для стрижки овец и покалечил его, а тот быстро бросил оружие и удрал.
24 августа до нас донеслась весть, что сэр Эдмунд Верне поднял королевский штандарт в Ноттингеме на поле позади замка, с изображением
