из дома, они должны были явиться на торжественную церемонию, где присутствовали священник и другие старейшины конгрегации, но если мужчина заявит о духовной и физической несовместимости с женой и том, что собирается расстаться с женой не по злобе, а вследствие такой несовместимости, его следует освободить от запрета, с которым Христос выступал против легких разводов, и его жена должна вернуться в отцовский дом, а он — стать свободным для следующей женитьбы.
Тем же, кто мог сказать, что мужчине, который женится, не зная характера жены, и поэтому ему некого винить, кроме себя, если ему попалась сварливая жена, и если кто-то женится излишне поспешно, то у него есть вся жизнь, чтобы в этом раскаяться, мой муж возражал так:
«Все, кто об этом говорит, прекрасно знают, что самые сдержанные мужчины часто совершают подобные ошибки, и этому примеров не счесть. Скромные мужчины имеют мало практики в подобных делах, и всем известно, что нарочитая молчаливость и застенчивость невинной девицы может часто скрывать лень и нежелание участвовать в разговорах. Когда возникают недоразумения, то друзья нередко начинают убеждать, что мол пара поближе познакомится, и все сразу станет на место (тут мне показалось, что мой свекр, милый старый джентльмен, пытается заступиться за меня). И наконец нет ничего странного, что когда те мужчины, кто провел в чистоте свою юность, спешат разжечь огонь в брачной постели, они не видят многих отрицательных черт своих жен, и было бы странным, если бы из-за небольшой ошибки мужчина должен был на всю жизнь лишаться счастья и даже возможности исправить подобную ошибку. Так и получается, что распутники бывают более всего счастливы в браке, потому что их опыт, как оказывается, сильно их обогащает».
Я прочитала эти слова мужа, и он мне очень ясно представился, и я постаралась не вспоминать о нем много месяцев. С тех пор, как он на мне женился, я повзрослела на два года, и стала более уверенной. Мне было неприятно, что он посмел представить меня тупой и неразговорчивой, постоянно пребывающей в плохом настроении и обладающей отвратительным характером. Я представляла себе, что снова оказалась в его обществе и мысленно отвечала на его ядовитые обвинения с улыбкой, остроумно и весело. Но одна мысль не оставляла меня: «Как бы он ни возмущался и ни ругался, он остается моим мужем, и мы с ним обручены золотым кольцом, и ему об этом так же хорошо известно, как и мне». Никто из нас по закону не может снова вступить в брак, пока жива другая сторона. Мне бы, конечно, хотелось много. После гибели отца Муна, тот мог распоряжаться собственной судьбой по-своему. Он уже прославился в королевской армии, и у него впереди была хорошая карьера. Если бы не мое замужество, он уже приехал бы к нам из Оксфорда и попросил моей руки, а мой отец с радостью отдал бы меня ему. Я также не могла ошибаться в чувствах мужа, потому что он меня страстно любил и наедине с собой понимал, как безобразно ко мне относился, но был слишком горд, чтобы признать собственную ошибку. Он отослал меня на два месяца, чтобы наказать меня, но не на два года, чтобы наказать самого себя. Я могу поклясться, что ни одна женщина, кроме меня, не понравится ему, потому что какой бы она ни была привлекательной и как бы ни умела вести умные беседы, его душа не отказалась от меня, и пока он не ляжет со мной и не насладится мною полностью, его дух не успокоится, и как говорится в пословице, «он отправился далеко, чтобы найти другую, но никого, кроме меня, не нашел».
Эта доктрина мужа, хотя, как я уже сказала, и была не нова, оставалась неприемлемой для Вестминстерской Ассамблеи. Когда в Лондоне был объявлен День Смирения по случаю побед короля в Корнуолле, и ученый пресвитерианец господин Герберт Палмер прочитал проповедь перед двумя палатами парламента, он выделил книгу мужа, как самую бесстыдную из всех, что были опубликованы в том году, и заявил, что ее следует сжечь. Во время службы молились против свободы совести и терпимости, мой муж оказался в числе полигамистов и защитников таких ужасных доктрин, которые ни один нормальный человек не сможет понять и принять.
Проповедь была опубликована вместе с другими трактатами, и среди них был один, в котором господин Принн обвинял моего мужа в вольнодумстве, распущенности, беззаконии, ереси и атеизме. Муж начал яростно защищаться и опубликовал
Так я встретила Новый 1645 год, который был мне памятен многими печальными событиями. Одно из них произошло публично, когда архиепископа Лорда лишили головы после суда над ним, на котором его обвинили в предательстве. Процесс длился четыре года. В этом году стала пробуждаться третья сила, которая начала вмешиваться в раздор между королем, поддерживающим прелатов, и его пресвитерианскими парламентами Вестминстера и Эдинбурга. Эта третья сила сначала разрушила власть короля, а потом угрозами и силой покончила также с властью пресвитерианцев в Англии и Шотландии и полностью взяла власть в свои руки. Эта власть зиждилась на английской армии нового образца, и была впервые сформирована зимой 1644/1645 года. Шутники Оксфорда называли это явление «Новая башка». Армия состояла из четырнадцати тысяч пехотинцев в красных мундирах и семи тысяч шестисот всадников в кожаных защитных камзолах, и немалого количества артиллерии. Как я уже говорила в Лондоне пришли к решению, что короля нельзя «привести в чувство», если только командование парламентским войском не будет вырвано из рук старых, больных и нерешительных людей и не будет передано в руки молодых, решительных и здоровых командиров. В парламенте также пришли к решению, что теперь в армию не будут брать рекрутов, которые могут отслужить один сезон, а потом возвратиться к плугу или инструменту мастерового. Нет, теперь солдаты станут служить полный год, и ими станут люди, избравшие своей профессией войну, а три плохо одетые, плохо вооруженные и недисциплинированные армии сократятся до одной, хорошо вооруженной, дисциплинированной и оснащенной. Она должна выстоять против любой королевской армии.
Граф Эссекс[59] не оправдал доверие парламента, когда покинул армию генерала Скиппона в Корнуэлле, и молодой сэр Томас Фейерфакс, сын лорда Фейерфакса, был назначен главнокомандующим, а генерал Скиппон — генерал-майором пехоты. Сначала пост генерал- лейтенанта кавалерии оставался вакантным, но потом его получил генерал Кромвель, как самый подходящий для этого человек, хотя члены парламента, согласно его указу, должны были оставить все посты, пока были на службе в армии.
Генерал Скиппон помогал сэру Томасу Фейерфаксу, когда тот просматривал списки офицеров на предмет их назначения командирами. Из числа офицеров прежних армий были выбраны кандидаты, большинство из которых оказались шотландцами, которые долгие годы служили в иностранных армиях, мало с кем из них были заново заключены контракты. На жалобы генерал Скиппон отвечал, что шведская и голландская армии были плохой школой для солдат, и что офицеры-ветераны плохо служили, а еще хуже заботились о солдатах, сильно обижали и грабили мирное население, не могли предугадать маневры противника и не хотели или не могли понять, что война в Англии, если она когда-нибудь подойдет к концу, должна вестись цивилизованно и по английскому образцу. Он также назвал тысячу пятьсот или больше офицеров-ветеранов, служивших в армии короля, колючками или камешками в обуви короля.
Хотя сторонники короля утверждали обратное, офицеры, назначенные для армии нового образца, были по большей части благородного происхождения, а генералы Скиппон и Фейерфакс не боялись доверить командовать отрядами людям низкого происхождения, среди них — полковники Окей, Прайд, {51} Ивер, которые до этого были торговцем свечами, возчиком и слугой, но прекрасно проходили службу и проявили отличные воинские качества во множестве сражений. Генерал Фейерфакс не соглашался принять пост, предложенный ему парламентом, пока не был изменен указ, где говорилось, что он станет служить для «защиты короля…». Он считал подобное выражение неправильным, потому что пуля не выбирала между королем и обычным человеком, и эта формулировка была вычеркнута из всех приказов.
После реформы армией хорошо управляли, ей хорошо платили, ее хорошо кормили, и она одерживала победы почти в каждой битве. Теперь высоко ценили такие качества, как смелость, чистоту, выдержанность, уважение к товарищам и тому подобное, и поэтому отпала необходимость поддерживать общность вероисповедания. Когда пресвитерианские священники, которые шли с армией, покинули ее, не выдержав суровых условий походной жизни, в армии осталось примерно четыре или пять крепких священников-фанатиков, это были — Петерс, Делл, Солтмарш, Седжвик, им не были страшны дым сражений или жужжание пуль, они сами принимали участие в сражениях.
Дисциплина была очень суровой, и офицеры не позволяли мародерствовать, втолковывая солдатам, что подобные действия несовместимы с репутацией хорошей армии. Поэтому солдаты, чтобы немного расслабиться, иногда рассуждали на религиозную тему, сидя у костра по ночам, иногда сержанты, капралы, даже обычные солдаты проводили церковные службы. Среди них были обычные атеисты, осуждавшие папистов и прелатов. Все это привело к тому, что в отряде из сотни всадников было около тридцати сект: анабаптисты; секты, которые считали, что суббота должна праздноваться в воскресенье; ужасные секты, считавшие, что религия должна быть основана на любви, а не на страхе; материалисты, отрицавшие существование души; секта скептиков, веривших в свободу совести и свободу пророчества; была секта, считавшая, что человеку еще не дано полное Откровение, и ее адепты страстно желали его познать; чилиасты — секта, которая ожидала «Золотой Век»; секта, верившая в самокрещенье, и даже секта, поддерживающая развод в соответствии с предложениями Джона Мильтона. Удивляло, как фамильярно солдаты обращались к Богу Отцу, это могло поразить и даже испугать обычного человека. Вот если бы солдаты попытались так же невежливо обратиться к лейтенанту своего отряда, то их ждал бы трибунал, и язык провинившегося стали бы очищать от непочтения с помощью дырок от раскаленной иглы.
Некоторые отряды пехотинцев оставались верны пресвитерианству, как это было у шотландских союзников. Но кавалерия, бывшая славой армии и уважаемая за стойкость и храбрость, почти вся поддерживала индепендентов, и они называли пресвитерианцев «Кусающие священников», а шотландцев — «пьяницами»: они всегда старались держаться в задних рядах. Они издевались над Национальным Ковенантом, ведь его навязали нации те же самые «пьяницы» и насмешливо спрашивали:
— Неужели Святой Дух прибыл из Эдинбурга в Лондон в седельной суме?
Больше всего подвергалась их насмешкам Ассамблея пресвитерианских священников в Вестминстере, {52} их называли «осушителями вина» и «сборищем лицемеров».
Новая армия выступила против Оксфорда весной 1645 года из Виндзора, у них было много пушек, ядер, ручных гранат, пороха, лопат, мотыг и лестниц, по которым можно было подниматься на высокие стены. Но сначала генерал Кромвель выехал из Ватлингтона в День Святого Георгия, это был базарный день в Оксфорде. Он выступил с тысячью пятьюстами кавалеристами и напал на отряд графа Нортгемптона, расположенный на Ислипе. Они двинулись от Витли и проследовали мимо Форест-Хилл вечером. Его отряд был вооружен только пистолями и саблями, и на солдатах были фетровые шляпы с высокой тульей, кожаные камзолы, свободные зеленые плащи, бриджи из серого материала и кожаные сапоги. При первом сигнале наши драгуны отошли от города, чтобы предупредить графа на Ислипе. Мой отец был в Оксфорде на базаре вместе с Зарой и двумя младшими братьями — Вильямом и Арчдейлом.
Пока его не было, матушка стояла у ворот, чтобы ответить на вопросы, которые ей могли задать командиры, но парламентские солдаты, расквартированные у нас в первый год войны, хорошо отзывались о нас, и нас не грабили и не сделали ничего дурного.
Матушка, вздыхая, сказала мне, когда увидела стройные ряды солдат, что один отряд этих всадников в простых мундирах стоит целого эскадрона королевской конницы, в которой все всадники украшены кружевами. И она была права, потому что на следующий день в Ислипе, оттуда ветер доносил до нас страшный шум, графа Нортгемптона разгромили, за ним гнались целые четыре мили, кроме того, забрали пятьсот лошадей и двести солдат и отобрали знамя
