нервами станет полегче. А потом взял да и выбросил. Что можно сказать о человеке, который письма родной матери отправляет в помойку, не читая? — укоряюсь я теперь и ёжусь в предчувствии ответа.
Так что это письмо нуждается в прочтении. Немедленном. Тем более скоро Рождество, так что внутри, можно надеяться, безобидные поздравления. Я вскрываю конверт особым ножичком от Георга Йенсена и обнаруживаю стопку плотно исписанных листков.
Мелёй, Нурдланд, 14 декабря 1998
Дорогой Сигбъёрн!
Вот уже много недель, как я не имею от тебя никаких вестей. Я полагаю, вернее, да не оставит нас Господь своими милостями, надеюсь, что всему виной твоя чрезмерная загруженность в этом Осло. Единственное моё объяснение — напряжённый темп столичной жизни, которую ты решил выбрать, и неподъёмные требования, предъявляемые к тебе со всех сторон. Береги себя! И не забывай, что где-то на Севере твоя мать неустанно думает о тебе, о Катрине и мечтает о том, что всё у вас будет хорошо.
Когда мы говорили в последний раз, ты будто упомянул переезд. Вышло из этого что-нибудь? Ума не приложу, как люди умудряются ещё что-то покупать по столичным ценам, хотя вы, видно, хорошо зарабатываете, вы же работаете оба. Надеюсь, ты не забываешь откладывать и на чёрный день. Всё- таки так рискованно не иметь постоянного места. Что будет, если ты заболеешь?
У меня всё прекрасно, хотя в одиночестве здесь иногда тоскливо, особенно полярной ночью. Я стала лучше спать, далее по совету врача уменьшила дозировку лекарств. Инвалидности моей мне хватает, тем более её повысили. Они что-то напутали в социальной помощи, так, представь, мне ещё и разницу выплатили! На эти деньги я перекрасила кухню и гостиную в те цвета, которые ты мне посоветовал, когда приезжал, и ты не поверишь, до чего вышло удачно. Фру Аанонсен навещала меня на днях и была в безумном восторге, да я ещё показала ей номер «Мезонина» с той квартирой, которую ты обставил. Могу же я иногда похвастаться сыном! Жаль, она не совсем такая шикарная, как у нас тут делают, но я вижу, что ты постарался и всё сделано тщательно и симпатично.
Твоё долгое молчание надо, видимо, расценивать так, что мне не стоит рассчитывать на твоё появление на праздники. Жаль, было бы изумительно, особенно если б вы приехали вместе с Катрине. Она ведь никогда не бывала в Северной Норвегии, да? Мне кажется, тебе следовало бы показать ей родные места, хотя лето подходит для этого, пожалуй, больше. В этом году у нас стояло такое жаркое, превосходное лето — лучше даже, чем в Восточной Норвегии, все говорят. Если и следующее окажется таким же, я прямо-таки настаиваю, чтобы вы добрались до меня. Летом здесь так романтично, Катрине обязательно понравится. (И не пойми это так, будто я скучаю без внуков. Я ещё молода и подожду. Поживите в своё удовольствие, сколько не надоест.)
Но двое других моих детей обещали навестить старуху мать, так что грех жаловаться. Труде приедет из Трумсе за четыре дня до Рождества. Она только что сдала магистерские экзамены, и мы предвкушаем рассказы, как всё прошло. Ходят слухи о каком-то молодом человеке, но приезжает она, похоже, одна. Хьеллю Турлайфу дали отпуск, и я наконец-то увижу его, через два с лишним года разлуки. Он частенько пишет мне, но ведь у него куда больше времени, чем у тебя, насколько я понимаю. Похоже, он хорошо зарекомендовал себя и в будущем году его выпустят совсем. Я общаюсь с его инспектором, и он считает, что XT полностью избавился от зависимости и всерьёз хочет найти себе стоящее дело в жизни, завязать с наркотиками и остепениться. Я стараюсь не думать о том, что нам приходилось уже обманываться на его счёт, всё-таки и он тоже постепенно взрослеет. Каждый день, утром и вечером, я молю Бога о том, чтобы он вразумил XT. Может, подействовало? А самая моя сокровенная мечта — что вы, братья, снова станете родными друг другу. Всё детство вы были не разлей вода и не ссорились почти. Если я с Божьей помощью сумела забыть столько грустного и страшного, вам тоже должно быть под силу не поминать старое.
Я отправила рождественские подарки тебе и Катрине. Надеюсь, они поспеют до праздника. Сразу скажу, не ждите чего-то дико оригинального. У нас тут снега больше метра да ещё столько уборки к Рождеству, так что писать кончаю. Может, к весне удастся подкопить на билет до Осло. Думаешь, в вашей новой квартире найдётся на пару дней местечко для пожилой опрятной женщины?
Храни и благослови тебя Господь, ненаглядный сыночек!
С сердечным приветом,
любящая тебя мама Астрид».
Ну что тут скажешь? Не хуже, чем я ожидал, но и не лучше. Особенно красноречив почерк автора: буквы пляшут вразнобой и сильно кренятся влево — плохой знак. Мать явно не в духе. И я был бы не лучше, проведи я самую тёмную неделю года на убогом острове в компании Хьелля Турлайфа. Последний его визит запомнился мне тем, что он украл мой видеомагнитофон. Когда мы с Катрине стали жить вместе, я отказал ему в посещениях. По правде сказать, я просто боялся, что он — помимо прочего — может переширяться дури прямо у нас в клозете. Меня не часто заносит в места сборищ наркоманов, но когда это случается, я гляжу в оба, чтоб только не столкнуться с ним. Особенно если я с Катрине. Она обходится смутными намёками на наличие у меня брата. Как-то я упомянул мельком, что он работает на нефтяной платформе в Норвежском море, так и то она сморщила нос довольно-таки неприятно.
Мать и Катрине общались дважды, светски коротко. В первый раз место встречи: итальянский ресторан на Стургатен, неудачно выбрала не разбирающаяся в таких вещах мать. Катрине чувствовала себя не в своей тарелке. Однако ворковали они, когда дело дошло до беседы, вполне терпимо. Во всяком случае, в следующем письме мать написала, что Катрине произвела на неё сильнейшее впечатление и что мы удачная пара. Но чего никак нельзя допустить, так это даже наикратчайшего проживания матушки под нашей крышей. Тогда вскроется всё, это выше моих сил и нервов.
Я ненавижу думать подобное, но иметь таких кровных родственников всё равно что жить под дамокловым мечом мучительного неизлечимого недуга, пожирающего семью. Который неровен час настигнет и меня.
Спасибо, меня ждёт работа. На время чтения письма я изменял ей, но теперь отдаюсь с новой страстью. Не проходит и четверти часа, как я начисто забываю о письме.
Есть такая комбинация звуков, от которой у меня бегут мурашки по спине в строго медицинском смысле слова, — китч. Он же «кич», как пишет наша дислексичная пресса. В основе китча лежит идея (возможно, правильнее сказать «девиз» или «слоган», в терминологии я вечно путаюсь), что человеку надлежит взирать на окружающую среду как бы с иронией. Предметы, уродливость и аляповатость которых нам с вами абсолютно очевидна, но которые у людей предыдущих генераций вызывали всхлипы восхищения, переживают, как утверждают теоретики, культурную реинкарнацию. Вроде бы мы с вами своим несерьёзным, целиком навязанным эпохой и культурным контекстом отношением и нежеланием воспринимать вещь в исконном значении превращаем её в декоративный и многозначнейший символ. Теоретически. А практически это как жить в дурацком анекдоте.
Ибо, во-первых, это несусветно литературный взгляд на предметную среду и декоративность. Он как минимум предполагает, что всякий человек обязательно «прочтёт» объект «реинкарнированным» образом, но когда эта аксиома не работает и вещь воспринимается непосредственно, то оказывается безвкусной и нелепой, чего у неё, разумеется, и не отнять. Под знаком такого литературного, «постмодернистского» восприятия культурных сигналов прошли все восьмидесятые годы. Конечно, те же упрёки можно бросить англо-американскому поп-арту, но немаловажное отличие состоит в том, что здесь — возьмём хотя бы комиксы и скульптуры Роя Лихтенштейна, паразитирующего на формах и ценностях поп-культуры, — художник сам наполняет объект новым содержанием. Этот творческий процесс весьма разительно отличается от ситуации, когда обыватель в порядке «ироничности» уснащает дом слониками, обложками старых комиксов и рекламными плакатами с блошиного рынка.
Во-вторых, любовь к китчу сплошь и рядом порождена отсутствием у некоего лица собственно вкуса. Или таких его задатков, которые могли бы развиться во вкус при счастливом стечении обстоятельств. Китч этот изъян камуфлирует. Маскирует неразвитое эстетическое чувство хозяина патиной пошловатого стёба. Неаппетитным плодом такого союза становится интерьер, где каждая вещь назойливо требует: «Ну-ка, пойми меня! А истолковать?» И отдохнуть истомлённому этим бесконечным визуальным ребусом глазу не на чем.
Да, среди китча есть милые вещицы с положительной энергетикой. Например, по какой-то причине у меня всегда вызывают прилив оптимизма фигурки Микки-Мауса. Тем более сильный, чем они уродливее. Опять-таки есть и легитимная разновидность китча. Те же деревянные африканские фигурки (часто, по иронии судьбы, слоники!) или музыкальные инструменты. Они не привязаны, как просто китч, к какому-то десятилетию с его обязательным списком поп- культурных аллюзий и просто загадочны. В них пульсирует чудо. Для которого у японцев, в отличие от европейцев, есть специальное слово — «ваби», буквально означающее «обнажённая мистерия вещи». И то, что в области портрета кубизм и сходные с ним школы вдохновлялись африканскими масками и фигурками, объяснимо на все сто. Я всегда призываю своих клиентов не выбрасывать такие безделушки, а сохранить или даже купить и найти им правильное место в квартире.
Но иногда дело оборачивается трагедией — если человек превратно истолковывает предмет, записывает его в китч и помещает среди «сходного» добра. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу стулья Арне Якобсена или Ээро Сааринена в гуще вычурных ламп, претенциозного хлама и неких красот, обтянутых розовым плюшем. Кто позволил потребителю взять произведение искусства, которому жить ещё века, опошлить его, выхолостить и приклепать к некой эпохе, из которой оно выросло ещё при рождении? Не говоря уже о том, что и Якобсен, и Сааринен создали свои лучшие вещи не в шестидесятые- семидесятые, а гораздо раньше. Знаменитый стул Якобсена «Яйцо», изображение которого украшает бесчисленные обложки пластинок и поп-записей, был нарисован в 1957 году, к открытию отеля «SAS» в Копенгагене. (К несказанной своей радости я обнаружил, что во время последнего ремонта гостиницы и «Яйцо», и многие другие гениальные шедевры Якобсена заняли свои, мастером предназначенные места. Датчане единственные способны на такое.) Только в 1957 году это творение и могло шокировать своей новизной, по контрасту с царившими повсеместно прямыми неброскими линиями и засильем тика. Когда «Яйцо» втискивают в помещение, забитое округлыми декадентскими фасадами и глянцевым пластиком, это всё равно что... жемчужина в навозной жиже проживающей здесь свиньи.
У меня бывали клиенты, страсть которых к китчу проявлялась ещё на ранней стадии строительства. Хотя это всегда тяжело, но обычно постепенно мне удаётся направить их мысли в более конструктивное русло. Или китч оказывается им не по карману. Характерно, что второе случается гораздо чаще.
