— И чем же я собрался угощать гостя?
— Сигбьёрн, пожалуй, мы не будем расписывать весь сценарий, да?
— Нет, ты меня не понимаешь — в вазу я что положил?
Она таращится оторопело.
— Лаймы. Восемь штук.
— Да, восемь штук, и все лаймы.
— Это очень фотогеничный фрукт.
— Вполне вероятно. Но я не имею обыкновения предлагать своим гостям жёсткие кислые лаймы. С кожурой и косточками. А ты?
— А вдруг вы будете пить текилу? — не теряется Аня.
— Текила с солью и лаймом — это хит двадцатилетней давности. К тому же на столе нет ни соли, ни текилы. Хочешь знать, на что это всё похоже?
— Хочешь, мы это поменяем? — дипломатично предлагает Аня.
Я понижаю голос:
— Это похоже на то, что в квартире похозяйничал безграмотный стилист, который положил лаймы в вазу из-за того, что они... радуют глаз, — шиплю я.
— Знаешь что, Сигбьёрн ...
У нас за спиной возникает Карло, он обнимает меня за плечо.
— Я согласен с Сигбьёрном. Лаймы убираем. Это клише заиграно.
— Если вы любите цитрусовые, пусть будут апельсины, — предлагаю я.
Аня шокирована:
— Ни за что. Пока я жива, в «Тенденциях» не появится фото с апельсинами.
— Потому что они съедобные? Ладно, я согласен на поме́ло.
— Что это за помело? — спрашивает Аня.
— Разновидность зелёного грейпфрута, — отвечает Карло, делавший съёмки для нескольких поваренных книг.
— Моник! — кричит Аня, и вышеназванный стилист является шаркающей походкой из кухни, где она в этот момент творила бог знает что. Разводила кувшинок в раковине, а то и похуже. У Моник длинные чёрные волосы, тёмно-синий костюм с белой манишкой, сколотой на горле брошкой с жемчугом, низкие лодочки. Она выглядит как особо дорогостоящая гувернантка.
— Сигбьёрн спрашивает, можно ли поменять лаймы на... как это называется?
— Помело.
— Что это за помело? — спрашивает Моник.
— Разновидность зелёного грейпфрута, — привычно отвечает Карло.
— С оригинальной припухлостью у плодоножки, — добавляю я.
— И где его берут? — спрашивает стилист будто бы на полном серьёзе.
Меня заносит, и я отвечаю с наглой непосредственностью:
— На рынке Сульбарторгет.
Моник умоляюще косит на Аню. Редактор подсчитывает, загибая пальцы, и приходит к очевидному выводу, что ни бюджет, ни расписание не позволяют посылать Моник через полгорода за фруктом, о котором она слыхом не слыхивала. Всё-таки в съёмочной группе четыре человека, из них по крайней мере двое на почасовой оплате.
— Лаймы так радуют глаз, — простодушно выпаливает Моник.
Аня взмолилась прежде, чем я успел открыть рот для ответа:
— Нет, нет и нет. Ещё раз обсуждать всё снова мы не будем. Вазу убираем. Как насчёт цветов?
— К вазе у меня никаких претензий нет, — говорю я честно.
— Она не может стоять пустой! — огрызается Аня.
— А если кинуть в неё пачку сигарет? — предлагаю я. — «Житан», например. Мне очень нравится их пачка. Кстати, работа Кассандра.
— И что нам скажут на это рекламодатели? — возражает Аня. — И ты же вроде не куришь?
— Нет, но такого случая ради можно отрядить кого-нибудь купить пачку.
По Моник видно, что перспектива объездить пол-Осло в поисках магазина, торгующего «Житан», вдохновляет её не более поездки на рынок.
— Я просто хочу помочь, — обижаюсь я. Карло начинает ржать.
— Цветы! — кричит Аня. — Ставим на стол цветы. У нас ещё пять съёмок. Мы не можем так тратить время.
— Цветы должны быть белые или жёлтые, — чеканю я. — И смените эту банальную вазу Альвара Аалто. Не то выгоню вас.
Моник уходит за цветами и вазой.
Вот и имей дело с модными журналами. На секунду нельзя отвернуться, как у наковальни.
В довершение фотосеанса, когда остаётся только навести свет и запечатлеть ванную — но и это из-за минимального размера помещения оказывается делом небыстрым, — Аня затевает интервью со мной. Мы устраиваемся за кухонным столом, и я завариваю чайничек зелёного чая («Nagata Organic Sencha» из магазина здорового питания). Вообще-то его потребляет Катрине по поводу занятий йогой, но мне захотелось попробовать; похоже, Ногучи натолкнул меня на эту мысль. Аня расценила угощение как высокую степень посвящённости.
— Ты вдохновлялся японским дизайном? — спрашивает она.
— Не впрямую, но я бывал в японских ресторанах, оформленных привлекательно. Японцы мастерски обращаются с деревом, любят обнажать структуру и ценят свободные поверхности. Скрытое влияние японской культуры и японской манеры освоения пространства неоспоримо и, можно сказать, неодолимо.
— Что ты имеешь в виду?
— Только то, что многие постулаты функционализма сложились под японским влиянием, тут сыграли свою роль и выставки рубежа веков. Японцы указали путь к архитектуре, очищенной от орнаментов, выстраивающей диалог с природой, а вовсе не вступающий с ней в диалектическое противоречие, как то в массе своей делала тогдашняя европейская архитектура.
Горький, насыщенный вкус «Nagata Organic Sen-cha» усиливает вес моих откровений, обычно постигаемых на первом курсе. Но Аня стенографирует. Я вижу, как вдумчиво она работает над словом: «диалектический» понятно не всякому, поразмыслив, она решается вычеркнуть его. Вот что значит репортёр и редактор в одном лице.
— Но дом, где ты живёшь, европейский на двести процентов, — пытается она поспорить.
— Да, хотя и в «ар нуво», прекрасным образцом которого он является, чувствуется слабое влияние восточного примитивизма. То, что раньше называлось «китайщиной». И даже драконовская тематика, которой мы привыкли гордиться как исконно скандинавской, на самом деле имеет китайское происхождение. Ничто не указывает на то, что в эпоху саг норвежцы украшали свои дома головами драконов. Но если говорить об осознанной «японистике» в норвежской архитектуре, то она появляется многим позже, например у Сверре Фена или в постройках Люнда-Слаатто, хотя это уже выходит за рамки нашей темы, — добавляю я с улыбкой.
Она кладёт блокнот, делает глоток чая и перелистывает страницу, открывая новую тему.
— Скажи, Сигбьёрн, многим ли ты жертвуешь, чтобы жить так?
— Что значит «жертвую»?
— Я думаю о порядке. Ясно, что любой человек прибирается перед нашим приходом, но у тебя въевшийся порядок: у тебя заметно меньше вещей, чем у всех остальных людей, и каждой, похоже, раз и навсегда установлено место.
— Многие остальные люди могли бы прилежнее выбрасывать ненужное.
— Да, но многие сентиментально относятся к своим вещам. Они их любят и берегут.
— Ты о каких вещах?
— Свадебная фотография, например. У тебя ничего подобного и в помине нет.
— Мы не сочетались браком.
— Хорошо, а свадебное фото родителей? Или портрет дедушки с бабушкой?
— Ты представляешь себе моих прародителей? — усмехаюсь я.
— Ответ циничный.
— Немного... Само собой, такие фотографии есть и у нас, но мы храним их в альбомах. Тебе кажется, лучше было расставить их на каминной полке?
— Так часто делают. Или вешают детские рисунки.
— Я заметил.
— У тебя есть одна картина и один архитектурный эскиз, тот, что висит в кабинете.
— Это моя текущая работа. Она висит на стене для дела.
— Так я и подозревала. Но позволено ли мне будет спросить: а как ты поступаешь в случае, если заказчик, которому ты оформляешь дом, желает повесить на стене огромное фото любимой бабуси?
Я не люблю слова «заказчик», мне кажется, это низводит меня до уровня сетевого коммивояжёра. Я предпочитаю называть их клиентами. Иной раз и пациентами. Но этого я Ане не рассказываю.
— Вынужден опровергнуть твои инсинуации: не в моей власти запретить заказчику повесить изображение бабушки.
— Но тебе хочется?
— Чего мне хочется, никакой роли не играет. Моя функция, как мы говорим, совещательная. Но если бабушка уродина уродиной, а и картина, и рама,
