то с детства любимое стихотворение, и вся эта художественная самодеятельность безмерно радовала Босягина.
Была, правда, мыслишка о том, что номер-то они с Соколовым занимают один на двоих и что никакой швейцар просто так не пустит их в этот номер с двумя пьяными бабами. Денег же они просадили прорву, Босягин выложил все подчистую, Соколов тоже шуршал последними бумажками, и сунуть швейцару в лапу уже было нечего…
Потом Босягин в каком-то сквере лез целоваться к рыжей, потом они оказались со своими поцелуями в телефонной будке, и вообще за этим делом не заметили, куда это подевались Соколов и блондинка.
Босягин пытался прокрутить перед внутренним взором пленку с послересторанными шатаниями, но видел только два лица — рыжей и блондинки, два лица, прижавшихся щекой к щеке, и губы рыжей шевельнулись беззвучно, а блондинка опустила глаза и чуть заметно кивнула. Соколова жев этом кадре не было вовсе.
Безмерно обиженный на Соколова за его эгоизм, Босягин побрел туда, куда вела рыжая — скорее всего, к ней домой. Девица же развлекала его как могла — тараторила и сплясала-таки на безлюдной улице. Странный и жутковатый был у нее пляс, и меньше всего понравилось Босягину, как он вдруг прервался. Рыжая замерла в закрученной позе, словно вслушиваясь в ночь, и с ее лица сползла маска плясового пьяненького азарта, а прорезалось безумное напряжение — и обернулось гримасой нестерпимой доли. Но это длилось всего лишь две секунды, одну — напряжение, другую — боль.
Рыжая провела Босягина какими-то задворками и внезапно распахнула перед ним дверцу сарая. Без всяких раздумий Босягин вошел.
Сарай был такой, какому место на самой что ни на есть окраине, — с рухлядью, небольшим окошком, застекленным осколками, и поленницами вдоль стен. На полу лежал реликтовый матрас.
Если бы законная супруга Босягина предложила ему выполнить супружеский долг на таком вот матрасе, он бы потребовал развода. Но то была домашняя логика. А командировочная допускала и матрас, приютивший Бог весть сколько пьяных парочек. Потому Босягин сел, где велели, и только одна мысль смущала его — не раскочегариться бы настолько, чтобы раскидать по этой грязюке одежонку… и вообще — голым телом на такую мерзость?… Бр-р…
Вдруг послышался гул, рев, в окошко хлынул свет и побежал, понесся по стенам. Босягин с трудом, но сообразил, что сарай стоит возле железной дороги и что это проносится ночной тяжелый состав.
Видимо, рыжая хорошо знала про этот эффект летящего света. Она закружилась в дьявольских лучах, и ее волосы, стянутые на затылке, вдруг оказались распущены и заплескались о плечи и спину. Потом и платье поползло с нее куда-то вниз, а под платьем не было решительно ничего, и Босягин нетерпеливо протянул руки. Он уже был готов! Но она все кружилась, то приближалась, то отступала, и платье тоже то всползало выше, то соскальзывало, обнажая то играющую спину, то маленькую грудь.
Потом рыжая решительно подсела к Босягину, легко толкнула его, он со смехом откинулся и распростерся на матрасе. Она же, прижимаясь стала расстегивать на нем рубашку. Босягин вздохнул и позволил шалой волне захлестнуть себя.
Но было что-то странное в том, как вела себя эта знакомая по многим командировочным подвигам волна.
Босягин, конечно же, притянул к себе рыжую, конечно же, закрыл глаза и наугад тискал то грудь, то бедра, и раздвигал эти послушные бедра, и одновременно дергал молнию своих штанов… все это он проделывал в обычном для таких ситуаций темпе, горя от нетерпения… и все же…
Должно быть, Босягин был недостаточно пьян. Он почувствовал, что та сила, которую он готовился сейчас употребить в дело, уже выходит из него ровными толчками, сто его бедра уже колеблются, что дыхание уже ускорено… Но он отлично сознавал, что близость еще не наступила!
Босягин открыл глаза.
Он лежал на спине. Рубашка была расстегнула и сдернула с плеч. Рыжая стояла над ним на коленях, оседлав, но не соприкасаясь. Глаза ее были закрыты, но Босягин ощутил пронизавший накрашенные веки тяжелый и давящий взгляд. Руки женщины трепетали над его ключицами. Он увидел растопыренные пальцы и ощутил сотрясение тоненькой прослойки воздуха между ними и своей кожей.
Вдруг этот трепет и эти два прохладных пятна от ее ладоней на его коже, сместились ближе к подмышкам. Босягин опять ощутил странные толчки, они и не прекращались, он продолжал с силой втискиваться в тело женщины, да только тела-то и не было! Ему стало страшновато, он захотел оттолкнуть рыжую, но рука не поднялась. Сила, сила с каждым толчком выходила из него! Силы оставалось ровно настолько, чтобы дышать и смотреть!
Босягин понял, что умирает.
Смерть была настолько некстати, не вовремя! Он не подготовился к мысли о ней долгими годами старости или месяцами болезни. Он был настолько здоров, что не считался с ее возможностью, кроме как в шутку — мол, меня из этой траханной конторы только ногами вперед вынесут… В его жизни не было место этому жуткому, морозом по коже, словечку. Жена так же здорова и энергична, как он, бодры дети, бодры старики-родители и с той, и с другой стороны. Похоронных процессий — и то годами не встречал, они повывелись с улиц. Кладбище за городом… чего же еще?…
И вот она пришла и ехидно на него уставилась — не ждал, дружочек ты мой? Уходит силушка-то, а за ней уйдет тепло из пальцев ног, из голеней, из бедер. Последним уйдет дыхание.
Босягин осознал все это мгновенно. И так же мгновенно понял, что нужно бороться! Не может же так быть, чтобы здоровый мужик вдруг взял и отдал Богу душу только потому, что рыжая ведьма водит над ним ладонями!
Но оттолкнуть он не мог. Крикнуть он не мог. Прекратить в себе эти омерзительные толчки он тоже не мог. Они все сильнее сотрясали безвольное тело.
Он уже не мог напрячь это тело.
Вдруг Босягин осознал, что он еще владеет дыханием. Это был единственный шанс. Он мог задержать дыхание, мог его чуть-чуть ускорить, мог сделать вдох поглубже… До сих пор он никогда не думал, как именно дышит, что там у него внутри расправляет складочки и сморщивается, но сейчас, сейчас…
Босягин молился собственному телу.
— Вот так, вот так… — беззвучно приговаривал он. — Еще, еще, миленькие мои, еще… Вот так, миленькие, держите, держите воздух… а теперь весь его, весь оттуда… надрались силы?… Ну! Вот так, понемногу, вот так… до последнего уголочка… миленькие вы мои…
Перед его глазами возникла жуткая фигура из школьного кабинета гражданской обороны. Человеческий торс со снятой кожей и раздвинутыми пластами мускулов, чтобы можно было увидеть внутренности. Пользовались этой гадостью, чтобы преподать правила первой медицинской помощи.
Сейчас Босягин был безмерно благодарен торсу — он мог зримо представить собственные легкие, он знал, куда посылает струи и струйки воздуха.
Вдруг он понял, что это — ненадолго. А ничего больше у него не было.
Рыжая уже не водила своими узкими холодными ладонями над его телом. Она прижала руки к его коже, она вжимала их все глубже. Босягин не мог стряхнуть их с себя, но, как ни странно, именно это движение ведьмы и не вызывало в нем особого протеста. Руки принялись слегка раскачивать его… он почувствовал, что плывет, плывет…
Глаза сами закрылись.
Босягин понял, что смерть — это даже приятно. Боли нет, волнения нет, а есть легкое раскачивание, как в гамаке жарким летним днем, и такая же полнейшая бездумность, как в том гамаке.
И все же это была смерть, а он был — человек, имеющий одну святую обязанность — бороться за жизнь. Пусть даже такую нелепую, с двумя логиками и суетой сует. Все-таки это была его единственная жизнь. Другой не полагалось.
Босягин с трудом разлепил веки. Окошко посветлело.
Он не был суеверен, но его озарило — утро, крик петуха! Вот что спасет его от ведьмы! Она высосала всю его силу, но на это ей потребовалось время! А раз он еще жив, раз еще поднимаются веки и работает дыхание, значит, ей не хватит времени с ним справиться!
Сила вернется, все вернется, скорее бы утро! Ведь летняя ночь коротка… Они вышли из ресторана в полночь, с час слонялись непонятно где6… сколько же теперь?
