Марушка сидела у окна. Обманчивое солнце не грело на улице, но стекло было совсем теплым, и Марушка прикладывала к нему нежные ладони. Венцеслав… Он должен быть большим, таким высоким и широким в плечах, а глаза у него должны быть синие-синие… Нет, скорее всего, у него черные, материнские глаза. И, конечно же, он не военный…
Марушка знала, что мать мечтает увидеть ее замужем. Особенно теперь, когда умер отец… Мать права. Самые несчастные на свете девушки — те, что не вышли замуж. Ей это не грозит, она будет счастлива… Венцеслав.
За рекой, за рекой есть большая страна,
За рекой, за рекой есть чужая страна…
Стекло мелко задрожало, и Марушка вскинула глаза. Подпрыгивая на камнях, по дороге промчался двуконный экипаж. Он почти тотчас исчез из виду, но, судя по звуку, остановился, и где-то совсем недалеко. Внезапное любопытство охватило Марушку, она встала и направилась в прихожую — но живой вихрь пронесся мимо, оттеснив ее, заставив прижаться к стене.
— Венцик!!!
На полу шевельнулся, опадая, черный платок колдуньи — про себя Марушка продолжала так ее называть, хотя с того вечера больше не брала магических уроков, а, зайдя однажды к постоялице, нашла ее комнату прибранной и обыкновенной. Машинально нагнувшись за платком, девушка вышла в прихожую, прижимая его к груди.
Колдунья стояла на крыльце, крепко, самозабвенно обняв светловолосого, хорошо одетого юношу — его голова приходилась на уровне его груди, ведь он, наверное, стоял ступенькой-двумя ниже, пряча лицо в складках материнской одежды. Ее худые пальцы гладили, перебирали его светлые волосы, а губы шептали что-то бессвязно-нежное на чужом, непонятном языке.
Внезапно Венцеслав отстранил мать, поднял голову, и его глаза встретились с Марушкиными — небольшие, узкие зеленоватые глаза с чужеродным, хищным блеском. У него было худое, с мелкими чертами лицо, тонкие, сосредоточенно сжатые губы. Слегка касаясь колдуньиного плеча, Венцеслав поднялся на ступеньку — он был не выше матери, узкий, худощавый.
Марушка беззвучно шевельнула губами и кивнула, теребя тонкими пальцами длинную кисть темного платка. Колдунья протянула за ним руку и, накидывая платок на плечи, что-то сказала сыну на своем языке. Он ответил отрывисто, гортанно. Потом еще раз окинул взглядом Марушку и под руку с матерью прошел мимо нее в дом.
Марушка осталась на крыльце. Она слышала голос матери, встречающей гостя, а потом зовущей ее, холодный весенний ветерок студил пальцы все еще протянутой вперед руки — Марушка не могла пошевелиться, не могла двинуться с места. В нескольких шагах от крыльца стоял залепленный грязью экипаж, и кони слегка поводили опущенными головами.
За рекой, за рекой есть чужая страна…
За окном мелькали верстовые столбы, и совсем еще голые деревья, столбы и деревья, деревья и столбы… Марушка неосознанно пыталась их пересчитывать, а потом просто хваталась взглядом за каждое дерево, чтобы сделать гигантский шаг к следующему, и так дальше, дальше… А Венцеслав сидел рядом, не касаясь ее, но все равно слишком близко, и Марушка вся приникала к стеклу, уносясь к придорожным деревьям. Экипаж подбрасывало на выбоинах и ухабах, и она крепко, до белых косточек впивалась рукой в край сиденья — не пошатнуться не дотронуться случайно до него…
Но ведь он ее муж.
Все случилось так быстро… Марушка вспомнила полупустую церковь, сонного священника и жгучую каплю воска с венчальной свечи на руке. Мария и Венцеслав… Его «да» было коротким, гортанным, нездешним. Он посмотрел на нее и улыбнулся — мелкие острые зубы за невидимыми губами, такая улыбка должна приносить несчастье, как упавшее кольцо или погасшая свеча…
Еще раньше, в тот день, когда он приехал… Тогда он впервые улыбнулся вот так — они сидели за столом, уставленным лучшими блюдами, какие только сумела приготовить мать, он поглощал еду молча, сосредоточенно, а мать спросила, не устал ли он с дороги и нравится ли ему здесь. Его мать, колдунья, перевела вопрос — но он не ответил, а только улыбнулся и впервые за весь вечер в упор посмотрел на Марушку…
— Ты понравилась ему, — сказала мать вечером.
— Но он же… совсем-совсем не говорит по-нашему, — прошептала Марушка.
— Выучится. Ведь его мать говорит. Да и ты можешь выучить его язык, это даже будет лучше. А у них родовой замок, и Венцеслав — старший сын… Мы уговорились, что вы с ним поедете туда после свадьбы. Через неделю.
За рекой, за рекой…
Экипаж мелко завибрировал — они въехали на шаткий деревянный мостик. Внизу шумела темная, недавно освободившаяся ото льда река, мутная вода несла какие-то ветки, прошлогодние бурые листья, закручивая вокруг них маленькие бурунчики.
…Она плакала и бессвязно повторяла, что не поедет, никуда не поедет с ним — а мать даже не утешала ее, только смотрела чужим, отрешенным взглядом, словно у нее никогда не было дочери по имени Марушка. Он ведь теперь твой муж, муж… А колдунья на прощание приложила к ее глазам платок, смоченный каким-то отваром — и они уже не были красными. И сказала несколько слов Венцику, своему любимому сыну — кроме него, их никто не понял…
Мостик кончился, и экипаж резко встряхнуло. Марушка потеряла равновесие, беспомощно взмахнула руками и упала на жесткое, острое плечо Венцеслава. Отпрянув, она взглянула в его лицо — бестрепетный резкий профиль с костистым тонким носом и плотно сжатыми губами. Он будто не замечал ее, и потому она продолжала смотреть на этот изжелта-бледный нездешний профиль, обводя глазами его четкие контуры, один за другим…
И тут Венцеслав медленно, неестественно медленно повернулся. Их глаза встретились. Марушка замерла, загипнотизированная крошечными точками зрачков внутри мутно-зеленых узких глаз. Не шевелясь и не опуская ресниц, она почувствовала его крепкие пальцы на своих плечах. Венцеслав что-то сказал на своем гортанном языке, голос звучал прерывисто и хрипло. Марушка судорожно сглотнула, она хотела ответить, все равно что — только сказать хоть слово, приблизиться хоть на шаг к этому абсолютно чужому, далекому и враждебному человеку. Но губы полуоткрылись совершенно беззвучно, ей словно перекрыли воздух…
Венцеслав медленно притянул ее к себе, его лицо оказалось так близко, что черты бесформенно расплылись — а потом оно опустилось, и Марушка почувствовала его губы насвоей нежной шее. Они были слишком тонкими и жесткими, его губы, он делал ей больно, очень больно…
Это путешествие не могло когда-нибудь кончиться. День-ночь, дождь-солнце, постоялые дворы — и снова дорога, дорога, дорога… Длинные дни ничем не отличались друг от друга. Сначала Марушка пыталась следить за их ходом, хотя бы отмечать воскресенья… но потом время вытянулось в одну серую полосу, всепоглощающую и изначально-бесконечную. И до мельчайшей секунды заполненную им, им одним.
Даже на постоялых дворах, когда Венцеслав ненадолго оставлял ее одну, Марушка не могла избавиться от чувства его неодолимого присутствия. Других людей в мире не было — разве те серые тени, с которыми на непонятном языке коротко переговаривался муж, можно было назвать людьми? А он быстро возвращался, может, он и не уходил никуда, он был рядом постоянно, каждое мгновение дня и ночи…
Он пристально смотрел на нее своими маленькими, беспощадно-хищными зеленоватыми глазами. И медленно, долго целовал ее — все время в одно и то же самое место на шее — даже не целовал, а словно присасывался к ней жадно и зло. А потом неуловимым движением узкого змеиного языка облизывал тонкие губы и улыбался — Марушка отводила глаза, но острозубая, нечеловеческая улыбка неотступно преследовала ее.
А столбы и деревья по-прежнему мелькали за окном, но строения изредка попадавшихся по дороге поселков были теперь совсем другими — высокими, узкими, островерхими. Иногда она видела вдали города, окруженные неприступными каменными стенами, из-за которых выглядывали верхушки остроконечных крыш
