Зелени, но в те дни я ничего этого не знал. Мне было известно лишь о существовании красавиц столь прекрасных, что они живут в садах Фараона и их называют маленькими царицами, а есть шлюхи, которых можно найти в пивных. Не мог я также рассуждать и о женщинах благородного происхождения. Я знал, что они не похожи на прочих женщин; точно так же, как нельзя употреблять одни и те же слова, говоря о блудницах и обычных шлюхах, но тогда, насколько я вообще мог судить о тех или других, в дамах и блудницах я скорее был склонен видеть сходство, чем различие, — этим я не хочу сказать, что я был хорошо знаком с кем-то из них, но знал лишь, что знатные дамы получают удовольствие от того, как они говорят, а блудницы умеют петь — в любом случае, от их прекрасного умения вести себя я чувствовал неловкость, тогда как с любой женщиной, стоявшей ниже меня, мне было хорошо, будь то уродливые деревенские девки, которых я знал, когда был мальчиком и крестьянином, или миловидные крестьянки и те, кого встретишь в пивных, или служанки, когда я был воином. Я брал то, что мог, вонзаясь в них, точно я выпускал стрелу — между мужчиной и женщиной едва ли была разница, за тем исключением, что с женщиной была большая вероятность увидеть лицо, и это могло оказаться предпочтительней. Во всяком случае, как я уже сказал, я любил, как воин, вот и все.
Однако с этой тайной наложницей Царя Кадеша я чувствовал, что нахожусь в присутствии мага. Точно так же, как все мы знаем, когда преклоняем колени перед человеком, обладающим великой силой, так и я, глядя из окна, знал, что эта женщина — не шлюха, способная заставить тебя проглядеть все свои глаза в пивной или донести твою похоть до алтаря; нет, притом что на ней не было одежды, ее врата были открыты, и она лежала на спине с раздвинутыми коленями, никогда женщина не могла бы выглядеть менее раздетой. Она была, если вы сможете понять страх моего сердца, храмом. Я совсем не торопился перейти к ней. Точно так же, как не должно допустить ошибки, предлагая жертву Амону, или проявить слабость, сосредоточенно осуществляя последовательность действий церемонии, так и я поднялся с постели, снял свою белую юбку и сапоги, а затем самым сосредоточенным и легким движением, словно кот, гуляющий по решетке балкона, свесился со своего окна на четвертом этаже и перескочил в ее окно. Затем с улыбкой, в которой не было торжества, но лишь почтение, я приблизился к кровати, на которой она лежала — вся она была устлана пурпурным шелком, — преклонил колени, собираясь коснуться ее лодыжки, но по мере того как я подходил ближе, двигаться становилось все труднее, нет, не труднее, но путь оказывался более кружным, как будто я не мог подойти прямо, но должен был уважать этот воздух и останавливаться. Я был менее чем в двух шагах от ее постели, но по времени с тем же успехом я мог подниматься по высокой лестнице, и пока я приближался, мы неотрывно смотрели в глаза друг друга, и это продолжалось так долго, что я стал понимать, что у глаз нет поверхности, как у щита, но есть глубина и некое сходство с проходом — во всяком случае так может показаться, когда вы впервые глядите в глаза, равные вашим собственным. Ее глаза были самыми прекрасными из всех, что я видел до того дня. Ее волосы — темнее оперения ястреба, но глаза — сине-фиолетовые, а когда она поворачивала голову в тень, в свете свечи они казались почти черными, но снова становились синими на пурпурных покрывалах, даже сверкающе-пурпурными, хотя я видел не их цвет, но прозрачность ее глаз. Я словно всматривался в глубину дворца, каждые из врат которого могут открываться одни за другими, давая мне возможность заглянуть в другой дворец. Однако глаза у нее были разными, а каждый дворец — поражал своими размерами и переливался цветами всех драгоценных камней. Чем дольше я пристально смотрел в них, тем более я был готов поклясться, что вижу красные комнаты и золотые пруды и мои глаза приближаются к ее сердцу. Поскольку я не смел поцеловать ее (я не знал, как целуют женщину, потому что никогда этого не делал), то положил свою руку на постель рядом с ее бедром.
В один из дней моего одинокого путешествия настроение окружавшего меня леса стало так властно овладевать мной, что я остановился. Воздух был слишком тяжелым, его было трудно вдыхать. Тогда я достал из ножен свой меч и медленно опустил его сверху вниз, словно прорубая себе путь сквозь нечто невидимое для моих глаз. И сейчас такой полной была тишина, что, клянусь, я услышал чистый звук — такой же красивый, как издает при прикосновении натянутая струна, — во всяком случае, таким точным движением я рассек воздух, исполненный того настроения, и в равновесии всех своих чувств, которые теперь были столь же глубоки, я коснулся ее плоти, и она вернула мне звук из глубин своего горла — столь же чистый и музыкальный, какой могла бы издать роза, если бы цветок мог говорить. Тогда я понял, что не допущу ошибки. Каждый звук, выходивший из ее рта, вел меня к тем местам, коснуться которых я получал разрешение, и, к своему изумлению, поскольку я никогда не слыхал о такой игре и даже не мог представить ее возможность, моя голова, подобно кораблю, огибающему мыс при входе в бухту, опустилась между ее колен, и я коснулся носом того места, откуда рождаются все дети, и ощутил запах истинного сердца этой женщины. Она была богата и жестока и жила в ужасающем одиночестве в центре того перенаселенного старого города Новый Тир, и при всем том в трепете тех нижних губ было заключено такое очарование и такая утонченность опыта, что я принялся целовать ее там всем своим лицом и сердцем, со всем счастьем животного, которое учится говорить. Никогда не подозревал я, что мои губы способны на такие осторожные движения; все было так, будто на кончике моего языка возникали прекрасные слова, которых я никогда не произносил; и вскоре я весь сделался мокрым от ее влаги — от бровей до подбородка покрылся влагой, подобно улитке, и на самом даче она пахла, как самая сладкая улитка, и, более того, она была единственным садом на том острове. Мне казалось, я живу в свете, близком фиолетовому оттенку пурпура. Все это время она не прекращала напевать свою призывную песню — столь же естественную, как мурлыканье кошки в разгар течки. И вновь я чувствовал, что не допущу ошибки; и вскоре меня научили удовольствиям того зверя с двумя спинами, что имеет по одной голове на каждом конце туловища, и ее язык был как три Богини и принес умиротворение всяческому лязгу меча о щит — пусть этот суровый образ обобщит совокупность моих мошонки, заднего отверстия и моего члена — да простит меня Фараон за такие слова в Его присутствии, но сегодня Ночь Свиньи».
«Я довольна, что ребенок уснул», — сказала моя мать, но ее голос был сладок, и, лежа у ее коленей, я ощутил, как он проник в мою грудь незаточенным острием наслаждения. Выслушав рассказ прадеда о чудесных дворцах в глазу, теперь я почувствовал, как в роще меж ее бедер пришло в движение целое царство, а тем временем его голос рассказывал дальше.
«Итак, с почтением, захлестнувшим меня, как морской прилив, омывающий берег, и так нежно, словно я держал в ладони маленькую птичку, я вытянулся рядом с ней, а складка на головке моего члена лежала у входа в те губы, которые я целовал с такой преданностью, и новые для меня обещания бились такими сильными толчками в моем животе, что я испытывал искушение получить все это сейчас же и жить, оставив огонь позади. Однако я ощущал приглашение узнать о ней больше и потому вошел в этот храм, который был как дворец, и в биении своих мышц стал спускаться вниз, шаг за шагом, чувствуя, как волосы ее бедер касаются моих, по мере того как мы опускались в великолепие множества огней: розовых, фиолетовых, цвета зеленого лимона, а потом огромный морской змей обвился вокруг меня; я хватал ртом воздух, в то время как семь моих душ и духов перескакивали из моего тела в ее, а те семь частей, что принадлежали ей, — в мое. Произошла какая-то битва, в которой мы оба размахивали мечами, которые не рубали ничьих голов, и мы снова очутились в саду, в ее саду, и он был очень сладок. Ее бедра не отпускали меня. Это еще не было сияние блаженства — его мне предстояло испытать позже — конечно, на полпути мои чресла превратились в два узла, но я также впервые узнал, что такое любить и получить ответный дар глубины женского сердца — его алчность, его красоту, его ярость — все качества, равные твоим собственным. Я бы сказал, что тогда я впервые испытал величайшее наслаждение женщиной.
Есть мужчины, измеряющие свою жизнь успехами в сражениях либо победами своей воли, подчиняющей себе других мужчин.
Возможно, есть даже немного и таких, кто, как я, может измерять каждую жизнь другими жизнями. Однако в этой первой своей жизни я только тогда узнал, что она может быть путешествием от одной необычайной женщины к другой. Тайная наложница Царя Кадеша была для меня первой такой женщиной».
«Как ты узнал, кто она такая?» — спросила моя мать.
«Не могу сказать — как, возможно, то было зрелище дворцов в ее глазах. Однако ко времени, когда мы закончили, у меня не было сомнений в том, что я знаю Царя, с которым, возможно, скоро встречусь в сражении. Я знал его. Если бы я встретился с этим Царем Кадеша на поле боя, то знал бы, как сражаться с ним. Его сердце принадлежало мне. Судя по тому, как она отдалась мне, она презирала своего Царя. Не спрашивайте меня, как я, смысливший так мало в женщинах, теперь мог знать так много — таков был дар, который она смогла поднести. Дары женщин никогда не бывают так щедры, как тогда, когда они мстят своему любовнику.
Однако я даже не произнес ее имени и никогда не встретился бы с ней вновь. Такую чудесную ночь нельзя повторить, если только ты не готов жить с этой женщиной до конца своих дней. Сейчас я говорю, опираясь на исполненный расточительности несравнимый опыт своих четырех жизней и двадцати таких женщин, двадцати таких потерянных царств, однако тайная наложница Царя Кадеша была первой, и мы до рассвета сжимали друг друга в объятиях, и смеялись, и говорили друг другу маленькие глупости вроде расхожего египетского имени для привычного действия. Ее очень позабавило сообщение, что оно записывается знаком воды над знаком чаши. „Нак, — повторяла она и, повторяя за мной: — Нак-нак', — звонко смеялась, будто это был чудесный звук, рождающий настоящее эхо, продолжая притворяться, что никогда не слыхала его раньше.
Я хотел больше узнать о ее жизни — я, который никогда не интересовался женскими историями, однако все, что я смог услышать, так это, что ребенком ее похитили финикийцы. К ее острову в Греции подошел корабль, и капитан послал на берег двух моряков. Не взойдут ли правитель и его дочери на корабль? Она пошла за своим отцом и сестрой. Как только они ступили на палубу, корабль поднял якорь. Так она попала в Тир. Теперь она была Верховной Жрицей всех блудниц Храма Астарты, оставаясь тем не менее верной (за исключением праздничных ночей) Царю Кадеша. У нее даже было от него трое детей.
Сколько во всем этом было правды, я не могу сказать. Похоже, она поведала историю, которую часто рассказывала. К тому же ей редко выпадала возможность использовать наш язык. И все же я был уверен, что она ненавидит своего Царя. Наконец она сказала мне, где, по ее мнению, он прячется. Пальцем она нарисовала на пурпурных покрывалах маленький кружок, обозначив Кадеш; другим пальцем провела вниз от кружка, показывая реку. Затем перевернутыми горстями она указала холмы. „Он в лесу, — сказала она мне, — но будет там недолго. Он слишком много хвалился тем, что его войско сможет разбить египтян. И все же я никогда не знаю, когда он придет. Возможно, твой Фараон также этого не узнает. — Она вздохнула. — Думаю, тебе понадобятся твои глаза'. После этого она поцеловала меня в оба глаза и собралась уходить. Близился рассвет, и я подумал: не намерена ли она присоединиться к другим блудницам в Храме Астарты.
После того как она ушла, я перешел в свою комнату напротив, прилег на свои красные простыни и попытался заснуть, но все мои мысли были о грядущей войне и о том множестве способов, какими может умереть воин, и я надеялся, что не испугаюсь Царя Кадеша, но что он сам убоится меня. Еще до того, как взошло солнце, я нанял лодку, идущую в Старый Тир, вернулся в Дом Царского Посланника и расспросил о дорогах, что ведут к востоку в горы.
Вскоре мне пришлось принимать решение. Плотник Царского Посланника исправил дышло моей колесницы, но, поскольку у него не было куска выдержанного дерева напека, а дышла других колесниц были слишком короткими, он просто сделал новые планки и обвязал их свежими ремнями. Я не считал, что эта починка поможет моей колымаге продержаться до Кадеша; не хотел я и добираться туда по главной дороге. По пути могли встретиться хетты, которые попытались бы взять меня в плен. Поэтому я решил оставить свою колесницу и ехать верхом. Конечно, мои чувства изменились с тех пор, как я прибыл в Тир, но тогда мне нечего было сообщить, и я не хотел встретиться с Рамсесом Вторым, не имея ни отчета, ни колесницы. Теперь же мое донесение перекроет потерю. Поэтому я погрузил свои вещи на My, оседлал Та — колесница была обменяна на два новых набора упряжи — и отправился в горы по тропинке, которая была такой узкой, что вытоптать ее мог, пожалуй, дикий козел, а может, и дикий кролик. Животы моих лошадей вскоре покрылись царапинами от колючих веток, хлеставших их с обеих сторон. И все же я радовался дороге. Я знал, что не могу сбиться с пути. Солнце стояло высоко, и я мог определять направление по нему. Кроме того, мне надо было всего лишь подняться на возвышенность, затем пересечь большой горный отрог, миновать другую долину и
