«Отбирались только лучшие и нежнейшие благовония. У них не было необходимости в горечи гальбанума или кассии».
«Да, — сказала моя мать, — но как насчет душистого нарда?»
«Им они пользовались, а также шафраном и корицей и сладким вином, которое оставляет аромат самой любви, когда его втирают в бедра с маслом и небольшим количеством сока жареного мяса».
Теперь уже Птахнемхотеп сделал нетерпеливое движение. «Ты уже начинаешь грешить тем, что говоришь слишком мало, — сказал Он. — Я хочу знать: что произошло в доме Нубти?»
«Я не знаю, как рассказать Тебе об этом, — сказал Мененхетет, — без того, чтобы не выставить себя дураком».
«Это вряд ли возможно, — сказал Птахнемхотеп. — Раз уж Я слушал тебя так долго, это значит, что ты таковым не являешься. Однако Мне трудно себе представить, что ты был на высоте в каждую ночь своих четырех жизней. Даже Фараон может вести Себя как глупец. Ну вот, я сделал совершенно недопустимое замечание».
«Что ж, если мне приходится об этом говорить, то я сделаю это быстро», — сказал мой прадед и наклонился вперед, словно для того, чтобы даже начать это нежелательное для него дело, ему нужно было пуститься вскачь.
«У маленькой царицы Нубти была фигурка Амона, живот которой был не больше моей ладони. Однако тот жезл, что располагался между Его золотыми ногами, не был сокрыт, совсем наоборот — он был воздет кверху на высоту в половину роста Самого Бога, и Усермаатра преклонил колени перед этим маленьким Богом, воздел Свои собственные руки, словно говоря, что весь Он, Он Сам и каждый Ка из Его Четырнадцати, служат Амону. Затем Он сомкнул Свои губы вокруг золотого члена, самого жезла Бога Амона.
„Ни один человек никогда не входил в Мой рот, — сказал Усермаатра, — но я счастлив, целуя меч Амона, познавая вкус золота и рубинов'. Действительно, на конце этого члена, на самой его головке был укреплен большой рубин.
Затем Он встал, а Хекет и Оазис сняли с Него нагрудную пластину и льняную юбку. „Ну-ка, Мени, — сказал Он мне, — помолись Мне, будто Я — меч Сокрытого', и Его член предстал перед моим лицом, и, проглотив его, я ощутил, как наш Нил поднимается в Нем. Моя голова прыгала, подобно лодке на сильной волне, а маленькие царицы хихикали, в то время как жар Его колоби ворвался в мое горло и прошел внутрь моей груди и через все в ней вниз, до пупка, и теперь я знал, отчего со мной был кабан. Ни одна из маленьких цариц не осмелилась бы коснуться своим накрашенным ногтем моей кожи, но кабан держал свой толстый нос между моими щеками и не преминул бы проглотить семя моего Царя, если бы оно прошло сквозь меня так быстро. Итак, я не был обожжен жаром чресел Усермаатра, но лишь Его презрением. Вот, я рассказал вам самое худшее», — сказал мой прадед, — о первом унижении из тех, что мне суждено было познать той ночью в глазах моего Фараона, и это после того, как я поклялся, что больше никогда не потерплю от Него стыда. Именно это мешало мне приступить к повествованию, об этом так тяжело было поведать. Но теперь у меня такое ощущение, будто камень поднят, и я расскажу вам остальное. Ибо произошло многое.
Они умастили Усермаатра. В ту ночь, как и в другие ночи, когда меня там не было, Он сидел, подобно Богу Амону, в то время как маленькие царицы служили Ему так же, как Язык и Чистота, под чем я подразумеваю, что они, как было заведено, очень нежно вытирали Его лицо и наносили на Его глаза новую краску, снимали с Него украшения и переодевали в свежие одежды, а затем они произносили стихи над теми украшениями, которые на Него надевали. Каждый снятый предмет маленькая царица целовала точно так же, как и каждый предмет одежды, в который они Его облачали. Поскольку в те дни я не совсем понимал разницу между поцелуями и едой — да и какой крестьянин понял бы это? — то думал, что они производят эти негромкие звуки, чтобы показать, что ткань вещей, надеваемых на Фараона, хороша на вкус.
И вот в ту ночь, как и во все предыдущие, они окропили благовониями Его брови и брызнули несколько капель в свои рты, и каждая из этих цариц, одна за другой, приняли Его меч, а другие в это время бормотали: „Боги украшают Себя, и имя Твое — Украшение'.
К моему изумлению, Он отдался маленьким царицам, словно был женщиной. Он лег на спину и поднял вверх Свои мощные бедра, разведя колени шире Своих могучих плеч, а мою руку сжимал в Своей с такой силой, что я вряд ли смог бы высвободиться. Однако это было лишь началом. Я все еще был преисполнен страха и ожидал, что дом Нубти с ревом охватит пламя, но стены вокруг нас просто дрогнули, словно от удара, и остались стоять — возможно, на самом деле — это просто дрожало мое тело. Тогда я все еще продолжал жить в страхе перед грядущим несчастьем, однако, когда его не случилось, мой ужас уменьшился, и точно так же ослабело и пожатие Его руки.
К концу Его рука обмякла, и я мог чувствовать волны Его удовольствия, по мере того как они прибывали в Нем, накатываясь из искусных ртов маленьких цариц. Да, даже сейчас я могу сказать Тебе, великий Птахнемхотеп, обо всем том, что пребывало в Усермаатра на пути к моменту, когда Он был готов извергнуться. В те мгновения мне было дано познавать Его так, как никто, кто не был Фараоном, не может знать столь Доброго и Великого Бога. Среди того удовольствия, когда четыре маленькие царицы преклонили колени перед великим и прекрасным телом Усермаатра, я познал Его. Хекет прильнула ртом к Его ноге, и ее язык скользил между Его пальцами, подобно серебристой змее, струящейся между золотыми корнями, Оазис же, искушенная в искусстве осыпать его легкими прикосновениями своего языка и долгими поцелуями, владела мечом Усермаатра, в то время как кончику языка Нубти принадлежали Его уши, нос и веки. Да, и все эти ласки, подаренные Ему Хекет, Оазис и Нубти, проходили через Его пальцы ко мне, и я ощущал себя более прекрасным, чем все цветы в Садах Уединенных, и парил в переливах радуги, тогда как Он лежал, раскинув ноги и согнув колени. Именно в тот момент Медовый-Шарик приблизила свои губы к тому рту Усермаатра, что жил между Его ягодиц, и когда она целовала Его там, ее язык входил в Его врата, и она познала вход, ведущий в Его недра. Он лежал там, и, пребывая в Его руке, я был с Ним. И я ощутил, каково находиться в Лодке Ра, плывущей вверх по реке Дуата в Стране Мертвых, и из той Лодки она представала дивным местом — со змеями и скорпионами за каждым поворотом, пламенем в пастях зверей, ужаснее которых я никогда не видел, и с Полями Тростника, трава на которых казалась мягкой даже ночью. Усермаатра плыл через Страну Мертвых, и я был с Ним, а кабан — у моих членов, дающих жизнь. Он видел в Солнце и Луне Своих двоюродных братьев. Затем река стала подниматься к рубину Его меча, что был в сладких губах Оазис, и я услышал, как Он воскликнул: „Я есть, Я есть все, что будет!', — и в тот самый миг, когда раздались крики женщин, Он извергся, и огненный дух колоби зажегся во мне красным и изумрудным светом.
Так я извергся рядом с Ним, когда все силы Его подъема хлынули в меня через Его пальцы, но затем мое излияние было отброшено назад рылом того кабанчика, и я почувствовал, что мной обладают — от рта до заднего входа — Великий Царь и странная свинья были хозяевами обоих концов реки, протекавшей через меня, точно так же, как Осирис повелевает входом и выходом из Страны Мертвых.
У меня не нашлось повода веселиться. Как только Усермаатра извергся, как женщина, Он тут же был готов выступить как мужчина, и теперь Его не интересовал ни один рот, пребывающий между бедер Его четырех маленьких цариц. Он взял мои несчастные щеки, в которых всю ночь проторчало кабанье рыло, и перед женщинами Он вновь сделал из меня женщину. „Аиииих, Казама', — хихикая, выкрикивали они, и тогда я узнал, что они прозвали меня „Казама'. Употребляя между собой это имя, они говорили: „Погонщик-Рабов', однако теперь погонщик рабов сам превратился в раба. „Аиииих, Казама', — кричали они, смеясь. Но я не смеялся. Держа Его руку, я жил в благословенных водах. Но не так было с Его мечом. Он причинял мне боль. У меня не было видений. Я дал клятву, что если это был второй раз, когда Он проник в мои внутренности, то третьего не будет, пусть даже Он отрежет у меня все и оставит внутри ограды с евнухами».
При этих словах голос Мененхетета умолк, и я, слушавший его с закрытыми глазами со всем своим вниманием, теперь широко открыл их и увидел свою мать в другом конце покоя на коленях перед Птахнемхотепом, и я подумал, что Его меч находится у нее во рту. Однако, что бы ни происходило между ними, все закончилось, как только я сел. Тем не менее моя мать все еще урчала как кошка. Мой отец спал. Во всяком случае, он не двигался, и его глаза были закрыты. Он громко и страдальчески храпел. Светлячки сияли так ярко, что мне показалось, я могу разглядеть выражение на лице моего прадеда, а он находился далеко от нас. Это было поистине так. В следующее мгновение он заговорил голосом Медового-Шарика.
ТРИ
Я знал, что это звуки ее голоса. Все то время, что я жил в мыслях своего прадеда, я слышал, как она говорит. Теперь глаза его закатились, как у мертвеца, а из горла раздался голос Медового-Шарика.
«Казама, я не видела, как ты уходил, — сказала она. — Но я смеялась с остальными, потому что Он превратил тебя в женщину. Ты болтался, как червяк, на крючке Его силы. Однако теперь я думаю не о Сесуси, но о ране в твоем гордом сердце. Ты ощущаешь себя податливым, как земля, по которой течет река. Скажи мне, что это не так».
«Это так», — произнес мой прадед своим собственным голосом из самого сердца этих чар, и тем не менее в убывающем мерцании светлячков я знал, что он вновь обрел спокойствие, но его голос стал голосом такого дряхлого старика, какого я никогда не слышал, а выглядел он на сто, больше чем на сто лет. Во внутреннем дворике пахло старым камнем. Я пытался вспомнить, есть ли в моих собственных челюстях хоть какое-то отверстие, в промозглом воздухе этого склепа я не мог дышать. Однако голос Медового-Шарика заговорил снова, и меня вновь обступили приглушенные звуки той ночи. Я слышал, как она говорила устами Мененхетета: «Как ясно я ощущала боль в твоих мыслях. Они испытывали страдания, подобные судорогам в животе при рождении ребенка. Правда, Казама?» «Да, это так», — сказал Мененхетет.
«В тот час ты не знал — мужчина ты или женщина. Ты мог только спрашивать себя: отчего мужчина превращается в женщину, а женщина — в мужчину?»
Когда затихло последнее эхо ее голоса, голова Мененхетета поднялась, и он посмотрел на всех нас, словно до этого спал сто лет. Его лицо обрело свои прежние черты, утратив приметы старости, проступившие на нем. Никогда ранее я не видел, чтобы он выглядел таким молодым — сейчас перед нами был мужчина лет шестидесяти, которому среди нас можно было дать и сорок, на вид он был сильнее колесничего. Мой отец перестал храпеть и проснулся, а у моей матери на губах играла улыбка удовлетворения, как будто она попробовала саму сердцевину тайны.
«Да, — сказал Птахнемхотеп, — расскажи нам еще об этом Медовом-Шарике, ибо она вызывает у Меня почти такое же любопытство, как и Мой великий предок, да приветствует Он Меня на Полях Тростника. — И Он громко чмокнул губами, чтобы напомнить, что сегодня — все еще Ночь Свиньи, и благочестие — не столь надежная защита, как кощунство. — Да, — сказал Он, — расскажи нам о ней, пока рассвет не обжег наших глаз. Вероятно, вскоре Хатфертити и Я захотим отыскать наш сон». Со смехом, в котором прозвучала великая радость — первый искренний звук настоящего счастья, который я услыхал от Него, — наш Фараон встал на ноги и поцеловал моего отца в бровь.
«Это так», — сказал мой отец.
«Снова говори голосом Медового-Шарика», — крикнул Птахнемхотеп моему прадеду, будто и Он пил колоби.
