Глава XVI
С ЮГА НА СЕВЕР
В начале мая 1719 года по берегу Маныча шел одинокий путник. Это астраханского гарнизона рядовой Гаврила Гущин возвращался на родину.
Степь, не истоптанная ногой человека, раскидывалась вокруг пешехода во всем своем весеннем великолепии. Еще не тронутые летними суховеями мириады цветов поднимали головки из бескрайнего травянистого моря. Крупные белые и желтые шапки кашки наполняли воздух нежным медвяным ароматом. Яркими, радующими глаз пятнами пестрели на зеленом фоне буйного разнотравья цветы желтого дрока, алого воронца, голубых царских кудрей.
Под сенью высоких трав, там, где корни их уходили в землю, еще сырую и прохладную, еще не иссушенную июньским зноем, раздолье было сусликам, мышам-полевкам и прочему мелкому луговому зверью. Но горе им было, если, опьянев от сладких травяных соков, от беспричинной радости, которую рождает в каждом сердце весна, выбегали они, резвясь, на прогалинку: резкий, пронзительный свист стремительно падающего сверху ястреба — и крылатый хищник взмывал в небо с бьющейся в когтях добычей.
Старицы и заливные озера, тянувшиеся вдоль главного русла Маныча, изобиловали всевозможной дичью. Цапля, важно стоя на одной ноге у берега озерка и лениво косясь глазом в прозрачную воду, как будто не обращала никакого внимания на окружающее, но стоило неосторожному лягушонку оказаться вблизи, как длинная шея птицы вытягивалась с непостижимой быстротой, крепкий клюв молниеносно ударял в воду, и лягушонок оканчивал свое существование. А янтарный глаз цапли снова смотрел вокруг с безмятежным спокойствием. Чирки, кряквы, шилохвостки, водяные курочки неисчислимыми тысячами гнездились в камышах. Лиса, презрев свою старинную ненависть к воде, забиралась в камышовую чащу в поисках птичьих яиц или только что выведенных птенцов. И какой там поднимался переполох, сколько было отчаянного кряканья, крика и писка, сколько перепуганной птицы носилось над зарослями высокого, тихо волнующегося камыша!
Гаврила Гущин с палкой в руке, с котомкой за плечами, медленно шел по высоким травам. Но, когда чуть не из-под ног из маленького болотца с шумом вырывалась стая уток, глаза путника загорались охотничьей страстью, он невольно останавливался, поднимал и со вздохом опускал бесполезную палку.
— Эх, фузею бы, — вздыхал он.
Что заставило Гаврилу Гущина пуститься в далекий и трудный путь с Каспийского моря на Онего-озеро?
На девятом году службы в Астрахани с Гаврилой случилось несчастье. Во время учения он споткнулся на бегу, упал, ударился грудью о камень. Вскрикнув, солдат кое-как встал, поплелся за товарищами.
К вечеру все как будто прошло, но через несколько недель в груди появилась тупая боль, начался кашель с кровью.
Долго перемогался Гаврила, а потом уж не стало у него силы ходить на учения с тяжелой фузеей и стоять в карауле. Капрал послал его к лекарю.
«Чахотка», — сказал лекарь. Определил, что солдату осталось жить недолго, и расчетливое начальство, видя, что от солдата нечего ждать проку, уволило его в бессрочный отпуск. Дали Гущину проходное свидетельство, рубль денег на прокорм и предложили освободить место на казарменных нарах.
Гаврила распрощался с товарищами и пошел. Когда пыльные городские улицы остались позади, Гущин задумался над тем, какой путь ему выбрать.
— Пойду-ка я через донские места, где Илья с Акинфием за народ бились, — сказал он сам себе.
В станицах охотно принимали отставного солдата, кормили, снабжали провиантом на дорогу. И шел Гущин, часто присаживаясь отдыхать, едва одолевая в день по десять — пятнадцать верст. Но свежий воздух степей вливал целительные силы в грудь Гущина. Легче стал кашель, свободнее дыхание, тверже шаг.
Оставались позади недели пути, и уже начали наливаться силой руки и ноги, а на пополневших щеках проступил легкий румянец.
«А ведь, пожалуй, обману я смерть», — думал повеселевший Гущин.
И он обманул ее.
Когда увидел бессрочноотпускной солдат высокие, из кондового леса рубленные избы родного погоста, осень уже срывала желтые листья с деревьев и наводила по ночам забереги на прозрачную воду Онежского озера.
Староста Шубарин, выставив вперед брюхо, разгладив пышную бороду, проверил увольнительный билет Гущина и подозрительно посмотрел на Гаврилу.
— Так по какой причине уволен?
— Там написано, Елизар Антоныч, — резко ответил Гаврила. — По грудной болезни.
— Гм…гм… не похоже что-то. Ладно, живи, а потом посмотрим.
Староста оглядывал статную фигуру Гущина неспроста. Здесь, на севере, как и повсюду на Руси, не хватало людей. Кижский литейный и железоделательный завод иноземца Андрея Бутенанта выпускал нужный для государства металл, а сколько надо было затратить тяжелого труда на каждую железную болванку, пока не вывезут ее из заводских ворот!
Старуха мать недолго порадовалась на сына, с которым уж и не чаяла свидеться. По приказу старосты Гаврила отправился в лес, углежогом. Нелегкий это труд, но Гущин понимал, что, попади он на завод, духота и копоть помогут болезни быстро вернуться и доконать его. А тут все-таки работа шла на свежем воздухе.
Неспокойно было в Кижах. Ночью по улицам погоста мелькали тени, перебегая из одной избы в другую. Сквозь подслеповатые прямоугольники окон мерцал трепетный свет лучины и доносились приглушенные звуки голосов. Утром мастеровые выходили на работу, но с каждым днем держали себя свободнее, смелее смотрели управителю Меллеру в глаза и все более дерзко звучали их ответы на его замечания и выговоры. Карл Иваныч терялся, не зная, что предпринять. Вся заводская охрана состояла из пяти престарелых инвалидов, вооруженных одной фузеей чуть ли не столетней давности.
Меллер написал хозяину письмо, просил исхлопотать у правительства хотя бы небольшую воинскую команду.
Пока управитель ждал солдат, кижские ребята обежали на лыжах все окрестные деревни, сзывая народ на суем. [194]
В назначенное воскресенье в Кижи сошелся чуть не весь крестьянский люд, связанный с заводом. У Карла Иваныча мелькнула шальная мысль разогнать сборище силой своих инвалидов. Но, несмотря на охватившую его тревогу, Меллер невольно улыбнулся нелепости такой затеи. Обширную площадь у церкви заливала многосотенная толпа сильных рослых мужиков, закаленных в борьбе за жизнь. Лесорубы и рудокопы, заводская мастеровщина, угольщики и смолокуры собирались в группы, объединяемые общим трудом и общими интересами. В отдельных кучках выделялись вожаки, которых внимательно слушали остальные.
Управитель и староста стояли в стороне, злыми глазами оглядывали народ.
— Что будем делать? — тревожно спросил Шубарин.
— Что можно сделать без солдат? Смотри, слушай, запоминай пущих смутителей.
Толпа гудела, мужики переглядывались, со смешками подталкивали друг друга, но каждый стеснялся первым взобраться на огромный камень, лежавший у церковной ограды, и поднять свой голос перед народом. И тогда осмелился Гаврила Гущин. Припомнил он тряскую госпитальную повозку, длинный путь от Полтавы до Питера и горячие речи Ильи Маркова. Припомнил, как Илья убеждал его бороться с господским гнетом, как пересказывал заветы «бати» Акинфия.
И точно ободряя его, стояли рядом с ним Илья и Акинфий; мужик легко вспрыгнул на камень, сдернул шапку, поклонился народу на все четыре стороны и горячо заговорил.
Он коротко сказал о себе, о своей солдатской службе, на которую попал по самовластию старосты, о теперешней работе углежогом.
— Да не для того я речь держу, православные, чтобы на свою долю жаловаться. У всех у нас, у хрестьянской бедноты, она, доля наша, горькая. От великих трудов, от беззаконных поборов исхарчилась наша волость, исстрадалася. Воеводы, подьячие, заводские управители, начальники солдатские, толстосумы деревенские — все тянут с мужика последнее. Это вам, православные, ведомо?
— Ведомо, родимый! — загудела людская громада.
— Нет у нас толстосумов, — выделился чей-то одинокий выкрик.
Толпа ответила презрительным хохотом.
— Животы наши хрестьянские разорены до последней крайности. Хуже смерти видеть, как малые ребятенки раздетые, голодные по избе ползают, корочку хлебца у мамки выпрашивают. А как его, хлеб-то, вырастить, коли нас заводскими повинностями задушили? Кто на заводе работает? Мужики. Кто лес валит да уголь жжет? Мужики. Кто подводы гоняет? Мужики. Шутка сказать — опять восемь тыщ возов угля назначили вывезти! А кто будет возить? Староста?
— Он не вывезет! Пузо больно толсто! — В толпе раздался смех.
— А думается мне, православные, что не с ведома вышних властей творятся такие беззакония. Места наши глухие, давно про них присловье сложено: «Повенец — всему свету конец». И рады нашей удаленности всякие гады, кровососы проклятые, думают, не найти на них никакой управы. Давайте, православные, подадим челобитье в Питер самому царю, авось он наших лиходеев утихомирит!
Гущин спустился с камня.
Начались споры. Но лишь немногие богатеи выступили против предложения Гущина. Суем решил послать ходоками в Питер Гаврилу Гущина и еще двух заводских.
Глава XVII
НА КОРАБЛЕ «ДЕВОНШИР»
Привычная служба Ильи Маркова в петербургском гарнизоне кончилась. Роту, где он нес должность ефрейтора, назначили на линейный корабль «Девоншир» для усиления солдатской команды.
