означает также преодоление догм, обусловленных сирийско-еврейским характером, и освобождение нашей Динамической жизни сознанием полярности: мистики свободы и механики природы. Лишь это обеспечивает истинное единство. Если движение обновления, которое возникает в Германии, имеет историческую задачу, то она заключается в том, чтобы с полным сознанием укрепить существовавшие до сих пор основы нашей культуры, неизвестной мере преобразованной римско-еврейскими религиозными учениями и сирийско-африканскими взглядами, и помочь привести к победе ее основные ценности.
Все эти расово-психологические соображения и размышления в плане критики познания и исторические указания демонстрируют большое многообразие разных сражающихся между собой за господствующее положение сил расово-духовного или расово-хаотического толка, а, кроме того, определенное единство в позиции нордических или же преимущественно нордически обусловленных элементов. На «природо-созерцательной» ступени все боги индогерманской семьи народов - это боги неба, света, дня. Индийский Варуна, греческий Уран, отец богов Зевс и бог неба Один, Зурия («Сияющий») у индийцев, Аполлон-Гелиос и Ахурамазда - все они относятся к той же сущности на одной, свойственной типу, ступени развития. С этой религией света против хтоническо-материалистически настроенных расовых групп выступает принцип патриархата. [Совершенно вводит в заблуждение, когда Герман Вирт в труде «Происхождение человечества» пытается установить патриархат как ненордическо-атлантическую форму жизни, но одновременно признает солнечный миф как нордическое достояние. Матриархат постоянно связан с хтонической верой в богов, патриархат - с солнечным мифом. Почитание женщины у нордического человека основывается как раз на мужской структуре бытия. Женское начало в Малой Азии в дохристианское время привело к культу гетер и коллективному сексу. Доказательства, которые приводит Вирт, поэтому являются более чем неубедительными.]. На другой плоскости мифология пронизана героикой и нравственностью, связана с волей к исследованию и стремлением к познанию, так что боги становятся носителями различных волевых и духовных стимулов, от бога Солнца древних индийцев, которого молят не только рано утром о плодородии, но также и о мудрости, до Одина, который в попытке познать мир даже потерял глаз. И на уровне философского проникновения проблем мы видим, несмотря на глубокое различие форм, что Упанишады, Платон и Кант достигли одинакового результата в отношении идеальности пространства, времени и причинности.
Таким образом, признанное многообразие не является хаосом, выявленное единство со своей стороны не является бесформенной, только логической единицей.
Это признание имеет решающее значение, потому что оно не только самым резким образом противопоставляет нас всем «абсолютным» «универсалистским» системам, которые от предполагаемого человечества снова стремятся к унитаризации всех душ на все времена; оно приводит нас также в конфликт с настоящими новыми силами нашего времени, также похоронившими своих мертвых, с которыми мы контактировали с большой симпатией, но которые в справедливом сопротивлении страшному голому национализму, угрожающему задушить наши души, считают, что ушли в «глубокую древность» и вынуждены объявить «духу» как таковому войну с тем, чтобы вернуться «назад» к единству тела и души в противовес разуму, рассудку, воле, называемым вместе «духом».
Указание на прочувствованный «возврат к природе» и прославление «примитивного», всплывшие к концу XVIII века, хоть и близки, но конечно по сравнению с Людвигом Клагесом или Мельхиором Па-лагнием слишком дешевы. То, к чему стремится новая наука о душе (психология) и исследование характера, лежит значительно глубже; иногда споры требуют именно расово-духовного обоснования, чтобы подвести под все здание органичную основу. Что- то при этом развалится, но многое еще более прочно войдет в фундамент.
С резким разграничением сознания обнаруживается первая отчужденность по отношению к естественно-растительному, творчески-пророческому первобытному состоянию благоговейно-героического человека древности. Это состояние представляется как единственно истинная жизнь, которая была фальсифицирована рациональными установками и инструкциями. Уже здесь, в исходной точке видно, как близко и как одновременно чуждо противостоят друг другу наш расово-духовный подход к рассмотрению мира и новая психокосмогония. Разум, как говорилось, является часто формальным, то есть бессодержательным инструментом; его задача состоит только в том, чтобы создать причинностный ряд. Если же рассматривать его как законодателя, то это означает конец культуры. (А именно как свидетельство расового отравления, что виталисты выпускают из поля зрения.) В основном, царит согласие. Но совершенно нет необходимости в том, чтобы разум и воля на стороне этого духа враждебно противостояли жизни. Мы наблюдали как раз, как в отличие от всех семитских народов, позиция души, воли, разума со стороны нордических народов по отношению к вселенной была, в основном, аналогична. Таким образом, мы имеем здесь дело не с абстрактным древним человеком, которому справедливо было бы приписать абсолютную «безопасность мира», а с четко выраженным расовым характером. И выявился удивительный факт - озлобленные борцы против современного рационализма, враждебного по отношению к жизни, создали сами себе самым рационалистическим образом бессознательно созидающего героического древнего человека.
Потому что первобытное состояние - по крайней мере насколько мы можем вообще опуститься до него - не везде характеризуется героическими убеждениями. Еврейский народ начинается с историй о животноводстве, в которых, однако нет никакого героизма; их более поздний исход из Египта сама Библия сопровождает рассказом об украденных в Египте ценностях; в самом мошенничестве и паразитизме народов «Земли обетованной» тогда проявляется нечто отличное от героического направления. Настоящего героизма нет и у финикийцев, даже когда они отваживаются на морские путешествия вдоль берегов. И даже если чистый семит (например, араб) располагает храбростью и буйством, то у него опять же полностью отсутствует признак творчества. Далее, этруски, хоть и оставили нам ворох непристойнейших обычаев и памятников, но тоже не дали повода заподозрить у них никакой склонности к творческой духовной деятельности. Героизм, однако, является основным типом всех нордических народов. Но этот героизм времен древних мифов - и это является решающим - никогда не исчезал, несмотря на длительный период упадка, пока эта нордическая кровь еще где-либо была жива. И хотя героизм принимал различные формы, он ведет от воинской аристократии Зигфрида и Геракла к исследовательской аристократии Коперника и Леонардо, к религиозной аристократии Эккехарта и Лагарде, к политической аристократии Фридриха и Бисмарка - сущность его не изменилась.
Предположительного единства в доисторическое время также не существовало, это современная абстракция. Рассудок и воля по окончании «природосозерцающей» эпохи также недалеки от крови и жизни, если они не заглушены цепкостью духовных джунглей Ближнего Востока. Потому что, то, что пытается представить новое учение о теле и душе, а именно то, что только приземленный человек, руководствующийся лишь инстинктами, близок к природе, однороден и полон жизни, духовный же далек от всего этого, действительности не соответствует. Действительности не соответствует и то, что хтонические взгляды, вдохновляющие это новое учение (оплодотворенные распутной поэзией Бахофена), выражают особо высокую степень глубины жизни и безопасности мира. Потому что народы, выходящие из мифа света и солнца и продолжающие его воплощать, связаны тем самым с очевидным производителем и хранителем всего органичного, ибо только на разумной земле появляются любимцы Афродиты и Деметры, Изиды и Астарты.
Солнечный миф всех ариев не только «духовен», он представляет собой одновременно космическую и близкую к природе законность жизни. Выступать против него от имени «инстинктивного единства», тем более со страстными взглядами в сторону Малой Азии, означает возврат в расово-хаотические и духовно-хаотические и аналогичные им состояния, которые бурлили в позднем Риме. Как бы сильно не отличалась наша сегодняшняя характерология и учение о единстве души и тела от наивного увлечения природой Руссо и Толстого, общими для обоих движений являются две вещи: культурный пессимизм и трогательная вера в «безопасность мира» человека, еще не испорченного «интеллектом». Утонченная жизнь, духовная атлетика равновесия великих просветителей энциклопедистов создала духовную пустоту, вызвала внутреннее (потом и внешнее) сопротивление против религиозных и общественных установок.
Разбойники, Поза, Фауст, Клэрхен, Гретхен - все они являются свидетелями этого штурма и натиска против ограничений и обязательств под знаком нового, личного или индивидуального. Но эта преданность своего «я» своей мнимой естественной первопричине приводила или к катастрофе - от идиллии Вертера к его страданиям - или к признанию проблематики «естественно» задуманной природы. На место культурного пессимизма пришло сомнение в благодатном возврате к природе. И эта последняя фаза не минует и неовиталистов, которые объявляют войну всей культуре современности, культуре завтрашнего дня, служа чисто абстрактному - это важно отметить - природному мистицизму. Плодотворная миссия для этого движения может наступить только тогда, когда она выделит из расплывчатого универсализма «природы» органические фигуры, расы, признает их ритм жизни, расследует те условия, в которых они существовали творчески, и при каких обстоятельствах наступил упадок или ослабление подлинной духовной ударной силы. Но тогда новая натуралистическая романтика должна будет проститься как с абстрактным универсализмом, как реакция против безудержного рационалистского индивидуализма, так и с принципиальной ненавистью по отношению к воле и рассудку. При этом следует признать глубочайший закон любой истинной культуры: она является сознательным воплощением вегетативно-витального определенной расы,
Глубокая пропасть образуется между этим вегетативным и сущностью сознания, но вызванное этим напряжение является одновременно предпосылкой для любого творчества. Пропасть возникла в результате того, что все наше вегетативно-анималистическое бытие находится в непрерывном течении, наша же способность к восприятию прерывиста (периодична). [Очень хорошо это изложено Мельхиором Палагнием в его «Натурфилософских лекциях об основных проблемах сознания и жизни». Шарлоттенбург, 1908 г.: причем совершенно не обязательно соглашаться со всеми выводами, которые частично выдают заблуждения в понимании Канта.]. Только благодаря возможным за счет этой периодичности законченным наблюдениям, созданию периодизации времени, схемам возникают предпосылки как для языка, так и для любого искусства и науки. С другой стороны здесь имеет место глубочайший витальный корень для утверждения с точки зрения критики познания Канта о том, что идея и опыт никогда полностью не совпадают, т.е. что культура, которая могла появиться только за счет периодичности сознания, никогда не может быть определена как совершенно «витальная». «Два мира» оказались, таким образом, и с этой точки зрения первичным законом всего нашего полярно сдвоенного бытия. Если при этом отдельное гениальное достижение во всех областях творческого существования проявится как художественный обзор свободы и природы, то достижение всего народа представляет собой эту наполовину мучительную, наполовину отрадную символику такого преодоления непреодолимого. Народные культуры, таким образом, являются «импульсами духа» внутри вечнотекущей жизни, смерти и становления.
Так как теперь нордический человек исходит именно от этой становящейся жизни, от дня, то он совершенно «естественно» является виталистом. Но самым большим достижением его истории было германское сознание того, что природу можно освоить не с помощью мистики (как это считали в Малой Азии) и не при помощи разумных схем (как это делала поздняя Греция), а только за счет внутреннего наблюдения за природой. Здесь благочестивый Альбрехт фон Больштедт (Альберт Великий) вплотную приближается к Гёте; мечтатель Франциск к религиозному скептику Леонардо. Несмотря на отлучения от Церкви, яд и костры инквизиции, Германский Запад не позволил отобрать у себя этот витализм римской Церкви. И этот мистический витализм был одновременно космическим, или наоборот, потому что германский человек имел космически-солнечное восприятие. Поэтому он и открыл законы в вечном становлении на земле. И может быть, это глубочайшее чувство позволило ему построить для себя необходимые схемы науки, вызвать идейную символику, которая одна подарила ему оружие, чтобы несмотря на периодичность постоянно организуемого сознания, совсем вплотную приблизить его к «вечному течению». [Изображение этих законов является одной из величайших заслуг Канта. Ясное представление это сознательно критической деятельности дал нам, главным образом, Ст. Х. Чемберлен в своем «Гёте» и доклад Декарта «Иммануил Кант».].
То, что сегодня одна сторона поклоняется этим символам и схемам, означает то же состояние упадка, что и поклонение самому «витализму». Не для того когда-то германская наука в рамках своего войска подарила нам девять миллионов уничтоженных еретиков, как величайшее подобие внутренней свободы
