— Зря…
Туман постепенно рассеивается, и Гаузнер возникает во весь рост. Прислонившись к сейфу, он стоит против Роз и внимательно смотрит на нее. Кожа на лбу собрана жирными тяжелыми складками.
— А ведь ты могла бы жить, — говорит Гаузнер задумчиво и трет лоб. — Разве это плохо — жить? Ты хорошо держалась, признаю, но чего ты добилась? Смерти на плахе в вонючем подвале Моабита? Наверное, ты думаешь, что удостоишься ордена или памятника. Так?.. Разочарую… ничего не будет. Твои даже не узнают, как и где ты подохла. Трупы все безымянны — ты понимаешь это?
Гаузнер грузно опускается в кресло.
— Ты русская?
— Нет, — говорит Роз.
— Не трудись врать. Сначала я тоже, как и некоторые коллеги, думал, что ты француженка и случайно затесалась в эту женевскую банду русских. Можешь гордиться, что провела меня… Впрочем, сейчас это уже неважно…
— Что же важно?
— Хочешь знать?
— Нет.
— Хочешь! Иначе бы не спросила!.. Так вот, не стану скрывать, — самое важное заключается в том, что ты не просто умрешь, а бесследно исчезнешь. Ни твои родители, ни твои друзья никогда не узнают, где ты похоронена и что сказала перед смертью… Если уж кто и обманут тобой, так это ты сама!
…По дороге в Моабит «Черная Мария» делает крюк, заезжая куда-то. Роз сидит на скамеечке за железной решеткой, упираясь лбом в засов. Гаузнер на прощание отправил ее в нижнюю камеру, и теперь Роз не может разогнуться. Несколько ударов резиновой дубинки пришлись на поясницу, и сознание вернулось лишь тогда, когда конвойные тащили Роз в тюремную карету.
Гаузнер говорит: конец.
Конец ли?..
Сколько может выдержать человек?..
Ширвиндт в Москве предупреждал: «Может настать такой момент, когда страх возьмет верх над всеми остальными чувствами. Как быть?.. Вы думаете, я сейчас открою вам какой-нибудь секрет, найду панацею?.. Так вот: рецепта нет. Нет и не будет… Но только помните и никогда не забывайте, что поддаться страху и предать — понятия однозначные…»
Ширвиндта нет рядом. И Москва бесконечно далеко. А страх — он сидит в Роз, в каждой клеточке, напоминая о смерти. Завтра или послезавтра будет подвал, обещанный Гаузнером, где разом кончится все… «Мамочка моя, дорогая… Это не Роз говорит, это я, ваша дочь Аня, Нюта. Ты называла меня так, мама, и папа тоже называл… Вы меня не ждите, пожалуйста, и не сердитесь, когда узнаете, что я не на зимовке. Я не хотела вас обманывать, просто — военная тайна. Такая работа… Мне сейчас страшно, но это ничего… Это совсем пустяки, дорогие мама и папа. Главное — не поддаться страху, слышите?!»
Хрипло прогудев перед воротами тюрьмы, «Черная Мария» въезжает во двор, и Роз не успевает додумать мысль до конца. Надзиратель снимает с нее наручники и ведет в камеру.
С холодным лязгом закрывается дверь.
Тишина.
Роз ложится на спину и смотрит на потолок. В детстве она любила лежать так, всматриваться в трещины, угадывая в их очертаниях то мордочку зайца, то профиль старухи. Две-три линии, и воображение легко дорисовывало остальное… Но сейчас Роз не до картинок. Она лежит и прислушивается к тупой боли в пояснице. В двери через равные промежутки возникает и исчезает пятнышко света — это надзиратель, проходя, на миг открывает глазок.
Сна нет.
Роз закрывает глаза и силится представить себе лицо матери, но не может. «Это я устала, — думает Роз. — Полежу — и тогда вспомню…» Сумерки вползают в камеру, оседая по углам.
Роз шарит под матрацем и находит канцелярскую скрепку.
Скрепка украдена из кабинета Гаузнера на прошлой неделе. Следя за глазком в двери, Роз мельчайшими буковками выводит на кирпиче: «Аня. 1943 г. Я ничего не сказала». Что бы ни пророчил Гаузнер, товарищи после победы все равно узнают правду. Думая об этом, она дописывает еще три буквы: «КЛЦ» — позывные своего передатчика. Кому надо, тот поймет, что это значит… Все, все поймет и вернет ее имя людям…
2, Январь, 1943. Париж, бульвар Осман, 24
Немолодой господин — по виду типичный провинциал — стынет на ветру, разглядывая Триумфальную арку. Старомодный зонтик перекинут через локоть, кашне в два ряда обмотано вокруг жилистой шеи. Жак-Анри щурится на него издалека. Он или не он? Если это Шекспир, то куда он дел желтые перчатки? Снял и спрятал в карман? Жак-Анри пересекает площадь, задерживается возле господина с зонтиком. Так и есть — перчатки торчат из кармана.
Улыбаясь во весь рот, Жак-Анри восклицает:
— О-ля-ля, какая встреча! Луи! Я не ошибся?
— Луи Блан, выпуск Эколь нормаль двадцать второго года…
— Этьен, двадцать четвертый год!
Жака-Анри подмывает спросить, какого черта Шекспир убрал перчатки, ведь так они могли бы разминуться и встретиться только через неделю. Но роль обязывает, и Жак-Анри берет радиста под руку.
— Не позавтракать ли нам, старина?
— Отличная идея, — подхватывает Шекспир.
В ресторане Жак-Анри все-таки сердито спрашивает:
— Вас что — не предупреждали о перчатках? Зачем вы их спрятали?
— Забыл, — говорит Шекспир с такой чистосердечностью, что у Жака-Анри мгновенно пропадает охота читать ему нотацию.
— Через час придете на бульвар Осман, двадцать четыре. Угловой дом, фирма «Эпок»; там есть вывеска. Найдете?
— Постараюсь…
— Вот, вот, постарайтесь, пожалуйста…
Шекспир проглатывает иронию Жака-Анри вместе с ложкой супа и невозмутимо отправляет в рот темный бриош. Челюсти его работают с равномерностью автомата.
— Назоветесь секретарю, — продолжает Жак-Анри, не дождавшись ответа. — Кстати, как вас зовут?
— Симон Буш.
— Немец?
— А вы?
Оценив намек на свою бестактность, Жак-Анри умолкает и принимается за суп. Он дьявольски голоден. Сегодня позавтракать было некогда. С самого утра пришлось через весь город ехать домой к Рене, улаживать последние мелочи с покупкой мастерских для господина Шекспира. Дело в Антверпене не выгорело, владельцы предприятия запросили такого отступного, что Жак-Анри чуть не ахнул. Положение складывалось неприятное, но Рене вовремя вспомнил, что один из довоенных клиентов ищет надежного человека в Гаагу. Это было не совсем то, что хотелось, но Жаку-Анри выбирать не приходилось: новую радиогруппу нужно было разместить вне Франции. Оперируя самодельной доверенностью, он приобрел четвертую часть паев авторемонтных мастерских на имя Фрица фон Белова, и остановка теперь была только за самим Шекспиром.
Растолковав Шекспиру, как ему добираться до «Эпок», Жак-Анри расстается с ним, чтобы ненадолго заглянуть в банк и снять со счета небольшую сумму в гульденах. Кассир, отсчитывая бумажки, развлекает
