Необыкновенные москвичи
Георгий Сергеевич БЕРЕЗКО родился 7 сентября 1905 года в Вильнюсе в семье учителя. В 1919 году четырнадцатилетним подростком ушел в Красную Армию. Затем учился в Московском университете, в 1927 году окончил литературное отделение этнологического факультета. Работал в кино. Был сорежиссером известного фильма «Мы из Кронштадта». В 1925 году выступил со стихами, которые опубликовал под псевдонимом Ю. Сергеев. Занимался литературной критикой. Перед Отечественной войной работал над романом о первой мировой войне, оставшимся незаконченным.
В начале июля 1941 года Г. Березко в составе ополченской дивизии Киевского района Москвы добровольцем уходит на фронт. Затем работает литературным сотрудником дивизионной газеты. В 1942 году публикует свой первый рассказ. А в 1943 году выходит повесть «Красная ракета», сразу принесшая автору успех. В 1944 году Г. Березко пишет повесть «Командир дивизии», в дальнейшем переработанную и вышедшую в 1946 году в Детгизе под названием «Знамя на холме». Военная тема с самого начала становится ведущей в творчестве писателя.
В 1947 году он публикует повесть «Ночь полководца». Затем по ее мотивам Г. Березко пишет пьесу «Мужество», получившую широкое признание зрителя и высокую оценку критики. Следующим произведением писателя стал роман в двух книгах «Мирный город» (1952—1954 гг.). В его основе первый период войны. Г. Березко любит и умеет писать для подростков. В 1956 году в Детгизе выходит его «Повесть о боевом приказе, о любви и верности». Значительным событием в творчестве писателя явился роман «Сильнее атома» — произведение о мирных буднях Советской Армии. По этому роману был сделан фильм «Прыжок на заре».
Создавая произведения эпического жанра, писатель продолжает работать и для театра. В 1958 году в журнале «Театр» была опубликована его пьеса «Вот я иду», поставленная позднее в Театре им. Ермоловой. На протяжении всего своего творчества Г. Березко был так или иначе связан с кинематографом. В 1964 году выходит новое его произведение «Любить и не любить», повесть для кино и для чтения». Спустя три года писатель публикует роман «Необыкновенные москвичи» (1967 г.).
Роман «Дом учителя» (1973 г.) снова возвращает читателя к героическим испытаниям военных времен. Многое в нем автобиографично, лично увидено и пережито автором. В 70-х годах Г. Березко были также написаны еще две пьесы: «Тени остаются с нами» (1971 г.) и «Солдаты и женщины» (1975 г.) в соавторстве с В. Лобовым. Писатель завершил работу над повестью «Вечер воспоминаний». В ее основе — человек искусства, его жизнь, его мировосприятие. В настоящее время Г. Березко работает над новым романом о Москве, о рабочей молодежи, о писательском труде.
Необыкновенные москвичи
РОМАН
1
Белозеров знал, что он гибнет. И точно так же, как он не мог ничего изменить в своем прошлом, ничего нельзя уже было изменить в том, что надвинулось на него. Через недолгое время — четыре-пять дней, по расчету Белозерова, — его удобно устроенная, окруженная уважением, внешне благополучная жизнь должна была навсегда кончиться — его ждал арест. Далее с железной последовательностью шли: суд, приговор, исключение из партии, тюрьма, лопата. И преступление, за которое Белозерову предстояло ответить, преступление, неожиданное для него самого, было слишком очевидным, чтобы какая-либо надежда теплилась в нем.
Всего несколько дней оставалось еще у него, а затем самое время словно бы переставало существовать — наступала бесконечная, непроглядная ночь. И ожидание этого близящегося конца душевно обессилило Белозерова. Порой его, как спазма, охватывал ужас, и его подмывало желание бежать, бросить все и удирать без оглядки, сесть в первый поезд, в самолет, улетающий куда-нибудь к черту на кулички, на край земли. Но будто оцепенев внутренне, он продолжал жить так, как жил все эти последние годы. По утрам он пил чай и завтракал, слушая рассказы жены о том, что она видела во сне, — она каждую ночь что-нибудь да видела и смешно и бессмысленно гордилась этим; потом он отправлялся на работу в магазин. Он присутствовал, как и полагалось, при открытии магазина для покупателей и обходил по заведенному порядку торговые залы; у себя в кабинете, обставленном модной, новенькой мебелью, он прочитывал почту, вел длинные телефонные разговоры с торгом, с поставщиками и выслушивал подчиненных, стараясь не замечать их нового отчужденно- любопытного внимания к себе. Вечерами дома он смотрел телевизор, сидя в полутьме рядом с женой, а вернее, делал вид, что смотрит, спасаясь таким образом от расспросов. Он даже хорошо спал по ночам, правда с помощью таблеток барбамила, — крепко и без сновидений. Но его хватало теперь только на то, чтобы поддерживать форму этого привычного существования, — на большее, на решительные шаги, на самозащиту, на то же бегство Белозеров был уже не способен. Да и куда, говорил он себе, он мог бы убежать, в каком глухом мраке он смог бы найти убежище? Уголовное подполье было страшнее тюрьмы.
Сейчас он сидел в парикмахерской, в тесной комнатке, где вдоль стен в молчании так же сидели, ожидая очереди, еще несколько человек. Собственно говоря, настоятельной надобности в парикмахерских услугах у Белозерова не было — он просто «убивал» время, которого у него почти уже не осталось, оттягивая возвращение домой. И оттягивая потому, что с каждым днем приближался к утрате всего, что называлось его домом, — на людях это иногда как-то ненадолго забывалось... К его «дому» принадлежала теперь и та «грязная потаскуха», как выражалась его жена, что сделалась незаметно самым близким человеком. И он избегал последние дни встречи с этой женщиной — опять-таки потому, что видеть ее и молчать о том, что видеться им больше не придется, было еще труднее.
Из угла возле вешалки, где Белозеров поместился на стуле, была видна в открытую, полузанавешенную портьерой дверь только часть парикмахерского зала. Там все искрилось и сверкало: солнце, пожелтевшее к закату, наполняло белый зал, слепяще отражаясь в больших зеркалах, радужно преломляясь на их гранях. И будто сияющий дымок, источавший сладкое благоухание одеколона, стоял там, за тяжелой зеленой занавесью с бахромой по краям. Два ангела в белоснежных одеждах, две одинаково белокурые девушки в халатиках — одна повыше, покрупнее, другая поменьше — парили в этом небесном тумане, кружась возле своих подопечных.
С туповатым вниманием Белозеров следил за медленным их кружением, гадая, кто из них освободится первой, что было ему, впрочем, совершенно безразлично. Вот большой ангел выпустил из пульверизатора легкое облачко на чью-то поникшую голову, помахал над нею, точно прощаясь, белой салфеткой и отер клиенту лицо, как отирают слезы, — по всем признакам дело здесь подходило к завершению. Но раньше, чем это кресло опустело, из зала донесся слабый с трещинкой тенорок:
— Очередь! Прошу!..
Белозеров, однако, не шевельнулся — и встал со стула, только когда из разных углов ему закричали:
— Вы слышите, гражданин? Идите — это вам, вам!
Хрупкий старичок, опушенный легкой сединой, с хохолком на темени, издали кивнул ему, показывая на пустое кресло подле себя. И заулыбался, и поклонился, приметив на пиджаке этого очередного клиента золотую, блестевшую в солнечном луче звездочку.
— Необходимо помолодить, — сказал Белозеров, подходя, и сам подивился тому, как бодро прозвучал его голос. — В общем, действуйте по своему усмотрению.
— Помолодить? О! — Старичок мастер пришел в восхищение. — Вполне в наших силах, товарищ Герой Советского Союза! В нашем салоне клиент даже маршальского возраста делается на вид как допризывник.
Он захлопотал, засуетился, повернув к Белозерову вертящееся кресло, смахнул салфеткой с сиденья что-то невидимое; его маленькое личико со склеротическим румянцем на щеках выражало добрую, поспешную готовность.
— Вот оно что, чертовщиной занимаетесь, — сказал Белозеров. — И какая же ваша цена? Небось душу требуете за молодость?
— Никак нет, — старичок, оценив шутку, засмеялся трескучим смехом, — плата строго по таксе. Прошу устраиваться.
Белозеров сел и, подняв голову, увидел неожиданно близко свое отражение. Из зеркала его разглядывал как бы даже и не очень знакомый, пожилой, за пятьдесят лет, но еще крепкий — косая сажень в плечах, остроскулый человек; прозрачно-светлые глаза выделялись на ровно загорелой, медного оттенка коже. И Белозерову почудилось, что это не он — такой, каким он чувствовал себя сейчас, а прежний Белозеров — бравый, молодцеватый, без пятнышка на совести — уставился на него, нынешнего, лишь в самом взгляде было новое — напряженно-недоброе.
«Ну, каково тебе?» — будто спрашивал прежний Белозеров. И нынешний невольно отвел глаза в сторону, вниз. «Да, да, — мысленно ответил нынешний, — только это... не я первый, не я последний — надо кончать, ничего другого не придумаешь. Но как лучше это сделать? И когда?»
«Это» было тем, пока еще возможным для него выходом, который все чаще теперь ему мерещился. Но такой выход больше походил на приговор, приводимый в исполнение своею же рукой. И Белозерову все никак не удавалось реально, в практических подробностях, представить себе, как он его исполнит: как достанет из ящика письменного стола свой именной ТТ с латунной наградной табличкой на рукоятке, как вложит обойму, как выкурит еще одну, последнюю, самую короткую папиросу, а может быть, и не докурит, сдадут нервы... И, не додумывая до конца, Белозеров против воли переносился мысленно на что-нибудь другое. Он и сам недоумевал: ведь не трепетал же он раньше, в сорок первом, к примеру, под Москвой, — в том страшном, голом, насквозь
