Волшебные очки

Шумен праздник; не счесть приглашенных гостей;

Море звуков и море огней…
Их цветною каймой, как гирляндой, обвит
Пруд — и спит и как будто не спит…

Таня не пела, она декламировала под музыку, но никакое пение, казалось мне, не могло так глубоко и проникновенно выразить затаенные чувства надсоновской одинокой королевы, мечтающей о том, чтобы убежать с бала от докучливых, льстивых гостей в сад, под покров ночи.

А в саду чтоб прекрасный бы юноша ждал,
Чтоб навстречу он бросился к ней
И лобзал, без конца и без счета лобзал
И уста бы, и кольца кудрей.

И я до сих пор не знаю, показалось мне или действительно Таня на самый короткий миг перевела взгляд своих синих глаз на Романа перед тем, как прочитать последние строчки стихотворения:

О, ты знаешь, с каким бы блаженством всех их
Я тебе одному предпочла,
Но душою твоя — я царица для них,
И к тебе я уйти не могла…

Во всяком случае этого взгляда ни Роман, ни Аркадий заметить не могли: Роман сидел с опущенными глазами, Аркадий же смотрел не на Таню, а на классную даму, которая пробиралась между рядами стульев в нашу сторону.

— Послушайте, господин Диссель, — проговорила она в то время, когда зал восторженно аплодировал Тане, — выручите нас еще в одном. Мы не могли подготовить за такой короткий срок достаточно номеров. Может, кто-нибудь из институтцев выступит? А то уж очень куцый концерт получается.

— Пожалуйста! — с готовностью услужить сказал Аркадий. — Вот вам, чтоб долго не искать, Дмитрий Мимоходенко, — ткнул он пальцем в меня. — Прекрасно читает стихи о зайцах!

— О зайца-ах? — протянула дама в легком замешательстве. — Это что же за стихи?

— Прекрасные стихи!.. Чудные зайцы! Тащите его. И я не успел опомниться, как дама схватила меня за руку и повлекла за кулисы.

— Послушайте, дело в том, что… — попытался я освободиться.

— Выходите, выходите!.. Скорей!.. — подтолкнула меня дама в спину.

Боже мой, всего минуту назад я мирно сидел в зрительном зале — и вот на тебе! Стою на ярко освещенной сцене и таращу глаза на гимназисток. Проклятый Аркадкй! Надо ж мне было, рассказывая ему о елке в своей школе, прочитать эти стихи. Вид у меня был настолько растерянный и ошеломленный, что какой-то патлатый семинарист, будущий поп, гигикнул и на весь зал сказал басом:

— Подобен Иове, извергнутому из чрева китова. Зал грохнул.

Это меня привело в чувство. Выждав, когда опять наступила тишина, я со вздохом сказал:

— «Зайцы».

Что тут смешного? Но по залу опять прокатился хохот. И этот веселый смех еще не раз взрывался, пока я читал, как Кахи-кахи-воевода ревел на зайцев, а те «в поте бледных лиц» объясняли ему:

Мы народ ведь серый, куцый —
Где уж нам до конституций,
Но у нас желудки пусты,
И хотели б мы капусты.

То ли потому, что в концерте я был единственным представителем мужского пола, то ли стихи были действительно забавны, но мне, когда я кончил, так бешено аплодировали и так дружно кричали «бис», что я, пятясь в растерянности к выходу, наткнулся на рояль. Это вызвало новый взрыв хохота.

После концерна все вернулись в вестибюль. Начались танцы. «Друг сербского короля» скользил по паркету, выкрикивая: «Кавалеры, приглашайте дам! Пара за парой!» Конечно, золотоволосому красавцу Аркадию в этот вечер выпал наибольший успех. Но и я не был забыт: гимназистки обсыпали меня с головы до ног конфетти и закормили пирожными. Им, видимо, казалось, что я и есть тот заяц, у которого в желудке пусто. По крайней мере, в секретках (а я их после концерта получил больше, чем Аркадий за весь вечер) меня приглашали то на вареники с капустой, то на капустный пирог.

Таня Люлюкова и Женя Ахило на танцы не остались. Я заметил, что Роман провожал их хмурым взглядом, пока за ними не закрылась выходная дверь.

РАНЕНЫЕ

Война разгоралась, в нее втягивались все новые и новые страны, а в Градобельске она ощущалась на первых порах слабо. Все так же брели по улицам цепочкой богомольцы с котомками за плечами, все так же, то уныло, то задорно, звонили в большие и малые колокола в церквах и монастырях, все так же, сидя на деревянных скамеечках у своих ворот, истово крестились и зверски зевали градобельские обыватели, все так же часто устраивались вечера в гимназиях и семинариях с серпантином, летучей почтой и боем конфетти, все тот же Глупышкин до слез смешил градобельцев в кинематографе «Одеон». Учащихся, переполнивших город, казалось, больше огорчала двойка по грамматике, чем наше поражение в Восточной Пруссии, и больше радовала пятерка по чистописанию, чем взятие нашими войсками Львова. Думал ли кто- нибудь в Градобельске, что война будет бушевать четыре года, что она охватит тридцать три страны с двумя третями населения земного шара, что в братских могилах найдут свой последний приют десять миллионов воинов и столько же человеческих жизней унесут эпидемии и голод?

Однажды, вернувшись с рынка, Антонина Феофиловна сказала с явным удовольствием:

— Яички-то как подешевели. Семь копеек десяток. И булочки стали вздобнее. Вот вам и война.

Яички были заготовлены для экспорта в Германию и Австро-Венгрию, а когда экспорт стал из-за войны невозможен, яички, чтоб они не протухли, были экспортерами пущены в продажу за полцены. Могла ли наша Антонина Феофиловна предвидеть, что та же война не яички принесет на стол градобельцам, а макуху?[4]

Говоря откровенно, первое время меня война тоже не очень занимала. Как и все, я, конечно, читал и харьковскую газету «Южное утро», и специальные выпуски телеграмм на узких полосах бумаги. Но, прочитав, безмятежно шел и в кинематограф и на ученические вечера. На вечерах, во время концертов, в зале обязательна раздавались голоса: «Мимоходенко, на сцену!» Если я не шел, меня тащили за руки. Был даже случай, когда семинаристы, этакие дородные поповичи, взвалили меня на плечи и под хохот всего зала отнесли на подмостки. Когда я появлялся на сцене, с мест разноголосо кричали: «Зайцы! Зайцы-ы-ьь!..» И я опять (в какой уж раз!) принимался читать о зайцах и их Кахи-кахи-воеводе. Едва ли все догадывались, что