Мне хотелось хоть что-нибудь оставить себе, на память о Романе. Но ни его книг, ни тетрадей в квартире уже не было. Только по-прежнему лежали на тумбочке четыре страницы из журнала «Природа и люди». Я свернул их вчетверо и положил в чемодан.
До вечера я бродил по городу. Прожив здесь четыре месяца, я так и не удосужился осмотреть его весь. Добрел я и до той окраинной улицы, где стоял длинный закопченный сарай. По тяжелому запаху нетрудно было догадаться, что это и был салотопенный завод. Я мысленно погрозил его толстозадому хозяину кулаком.
Поезд отходил в двенадцать часов ночи. За мной на извозчике заехал Воскресенский. Он сунул мне что-то в карман.
— От всей институтской братии: и на шило, и на мыло, и чтоб выпить на что было.
Аркадий взял мой чемодан, и я в последний раз сошел на улицу по нашей короткой скрипучей лестнице.
Извозчиком оказался тот самый бородач, с которым мы увезли монашку. Я с умилением подумал, не задержи он меня на Карачинской улице, вряд ли я выпутался бы из последней истории. Сколько раз потом за свою долгую жизнь я убеждался, что наши несчастья оказываются иногда причиной нашего счастья, и наоборот: счастье открывает нередко дверь горестям и бедам.
Я подал бородачу три гривенника:
— Получай, дед, мой старый должок. Теперь мы квиты.
Он всмотрелся в меня, издал какой-то лошадиный звук и засунул деньги в карман армяка.
— Сразу видно образованного скубента. Поехали!..
Те, кто предписали выслать меня, были в курсе настроений «увлекающейся молодежи»: едва мы вступили на перрон, как навстречу двинулась толпа институтцев. Среди них были семинаристы и даже гимназисты. Я пожал с полсотни рук, прежде чем приблизился к двери переполненного вагона.
И вот, в последнюю минуту на перроне показалась сильно закутанная женская фигура под густой вуалью. Она шла к моему вагону. Все невольно расступились. Незнакомка подошла ко мне вплотную и вздрагивающим шепотом быстро проговорила:
— Вы увидите его, о, конечно, вы увидите… Ради бога, скажите ему, что я люблю его по-прежнему…
Она взяла мою руку, что-то вложила в нее и быстро отошла.
Я едва успел вскочить на подножку.
В вагоне разомкнул крепко сжатую руку: из золотого медальона на меня смотрела Таня Люлюкова.
Я долго стоял у темного окна, прижавшись лбом к холодному стеклу.
Потом вынул из чемодана журнальные страницы и при дрожащем свете запыленного фонаря принялся опять их перечитывать. Но не в объявлениях же искать разгадку, не в генерале Ренненкампфе и не в идиотической выдумке о геройстве Козьмы Крючкова. Еще раз окинул взглядом четвертую страницу. И тут я заметил то, на что раньше не обратил внимания: заголовок «Девушки Эльзаса» был слабо подчеркнут ногтем.
В очерке восторженно рассказывалось о высоком патриотизме эльзасских девушек на протяжении веков. «После занятия Мюлузы прусскими войсками, — говорилось в последних строках, — молодые девушки собрались и, сняв перчатку с правой руки, поклялись расстаться со своими возлюбленными, если они останутся равнодушны к нарушению целостности границ родины. Многие девушки умерли, не сумев победить в себе любовь, но клятву сдержали».
Если бы я знал, где Роман, я бы выскочил из вагона на ходу поезда и побежал к нему. Может быть, слова Тани и этот медальон смягчили бы его горе, так мужественно скрытое им в глубине души.
Поезд все ускорял ход. Я взобрался на самую верхнюю, единственно свободную полку. Но еще долго ворочался, потрясенный трагедией этих двух сердец.
В Харькове мы долго стояли: все пути были забиты теплушками с солдатами и лошадьми, санитарными поездами, платформами с укутанными з брезент пушками… Проклятая война!.. Проклятый строй, заставляющий миллионы ни в чем не повинных людей убивать друг друга!
Наконец поезд опять тронулся. Постепенно мои мысли вернулись к моей собственной судьбе. Итак, Зойкин наказ «превзойти все науки» я не выполнил. И когда Зойка узнает, как это получилось, что все мои усилия вдруг пошли прахом, у нее не найдется ни слова осуждения. Нет, не найдется. Разве сама она не поступила бы так на моем месте!
Но первый редут науки, самой важной из всех, науки, которая не только объясняет несправедливый мир, но и учит, как перестроить его, я взял. И возвращаюсь теперь в свой родной город, став на голову выше. Я не знаю, как сложится моя судьба, встречусь ли я снова с Зойкой, Илькой, Тарасом Ивановичем и новым своим другом — Романом, знаю лишь, что та «путеводная звезда», которой они неизменно следуют, не даст и мне сбиться с пути.
Задремал я лишь под утро, с облегченной душой, под неумолчный перестук колес:
«В до-брый путь! В до-брый путь!»
1
Рака — ларец для хранения останков «святых».
2
В этой местности так называли извозчиков.
