девой помрет! Жениха под стать так и не нашла!
– А почему за Северского не вышла? – удивился Терлецкий.
– Для нее и он недостаточно породист, – пояснила Растоцкая. – Долго перебивать-то будете? Дружила Анна Михайловна только со своей сестрой, Марией, она с сыном у них в имении проживала, но пару лет назад померла. Анне Михайловне стало скучно, и завела она себе компаньонку.
– Поболтать-то даже княгиням хочется, – быстро вставила Суховская.
– Выписала откуда-то дальнюю родственницу, Анастасию. Девица лет двадцати. Не знаю, о чем старая перечница собиралась с ней болтать, но Василий Васильевич общий язык с девушкой нашел быстро. Уж больно красивая…
– Как кобыла сивая, – снова вставила свое словечко Суховская.
– Гаремчик свой князь прикрыл, думали, к свадьбе дело идет.
– А его мамаша? – спросил у Растоцкой Федор Максимович. – Компаньонка что, княгиней оказалась?
– Да нет! Просто Анна Михайловна к старости совсем соображать перестала. Хоть и доктор при ней круглосуточно, и лекарствами всякими пичкают, а двух слов связать не может. Опять меня сбили!
– Думали все, скоро Василий Васильевич с Настей поженятся, – напомнил нить разговора заботливый муж.
– Вот-вот! А он взял и охладел к Насте! К Лизавете начал с цветочками ездить. Потом, вижу, вместе на лошадях прогуливаются, по пруду на лодочках катаются! А затем и руку с сердцем предложил.
– Чему ты, Вера, удивляешься? – пожала плечами Суховская. – Настя, хоть и благородна, да голь перекатная.
– Да, – подытожил Андрей Петрович. – У Северского с Берг имение крупнейшим в уезде станет.
– Твоя правда, Люсенька, – согласилась супруга.
– Вот как у людей бывает: один муж дуба даст, Боженька другого пошлет, следующий помрет, нате вам еще, пожалуйста. А у некоторых, – всплакнула Суховская, – любви, может и на шестерых хватит, а любить- то некого!
– А мы через Лизабеточку, может, отношения с Северским наладим, – высказала затаенную мысль Вера Алексеевна.
– А что такое? – поинтересовался Терлецкий.
– Судимся. Пятый год судимся, – расстроенно ответствовал Андрей Петрович. – Ничем, кроме охоты, Северский не занимается. А когда в раж входит, ему все равно, по чьей земле зверя гнать, по своей или по моей. Полей нам потравил – не счесть. Я поначалу терпел. Все-таки человек знатный, не чета мне. Потом поехал, высказал все, а он меня… – плечи Растоцкого задрожали. – Он меня из окна выкинул. Теперь судимся. Федор Максимович, – обратился он к Терлецкому, – не могли бы вы, голубчик, подсобить? Много лет дело тянется.
– Не надо, Люсенька, – перебила мужа Вера Алексеевна. – Даст Бог, через Елизабету помиримся. – И, увидев, что американец отстал, засмотревшись на какую-то осеннюю букашку, шепотом спросила: – Федор, с чего это ты переводчиком к американцу нанялся? В должности понизили? Или задание какое особое?
– Люсенька, глупости спрашиваешь, – громким шепотом заметил Растоцкий. – Конечно, задание.
– Даже слепому видно! Федор Максимович за карбонарием приглядывает, – поддержала Андрея Петровича Суховская.
– Карбонарии в Италии! Оленька, ты хоть 'Инвалид' иногда читай, – укорила подругу Растоцкая.
Замученный своею миссией, Терлецкий ответил откровенно:
– Это, Вера Алексеевна, глупость канцелярская. Какой-то умник в нашем парижском посольстве, отправляя донесение, сообщил, что в Россию отправился американский этнограф Корнелиус Роос. И, желая блеснуть образованностью, перевел половину слова 'этнограф' с греческого. Получилось 'народный граф'. К иностранцам и так внимание повышенное, а тут этакий гусь из Америки. Меня под видом переводчика и приставили до Петербурга сопровождать, вшей на станциях кормить.
Роос догнал кампанию, Растоцкая обратилась к нему по-французски:
– Вы женаты, граф?
Растоцкие имели трех дочерей на выданье и не пропускали в округе ни одного события, будь то бал, собрание, свадьба или похороны. Везде, где могли встретиться женихи, 'Люсеньки' со своими красавицами были тут как тут. Со старшей ездили даже в Москву, на известную всей России ярмарку невест. Но остались недовольны: дом на зиму сними, платья на каждый бал всем новые пошей, приемы раз в неделю устраивай, а дороговизна в первопрестольной страшная. На обеды всякий сброд приходит: якобы женихи, а свататься и не думают. Поедят да уйдут. Насилу выдали. Удачно, правда, – за отставного майора из Твери, но с младшими решили повременить – авось, и поближе кто сыщется.
– Нет, не женат, – галантно ответил этнограф.
– Врет, – тихо по-русски сказал Терлецкий. – Две жены у него: одна в Америке, другая в Сахаре. Куда ни приедет, перво-наперво женится, для установления контакта с аборигенами.
– Это хорошо, – заметила Суховская. – Только тощий он какой-то.
– Нет, нам такие не нужны. Правда, Люсенька? – не ожидая ответа, спросила мужа Вера Алексеевна. – А юноши, которые со станции приехали, богаты?
– Один, я так понял, да, – ответил переводчик, – его отец обоим поездку в Италию оплатил.
– Светленький такой? – уточнила Растоцкая.
– Нет, с усиками, – поправил Терлецкий. – Но имейте в виду, Вера Алексеевна, они художники!
– Что из того? Не сапожники же! – рассмеялась помещица.
– Знавал я одного помещика, – начал рассказывать Федор Максимович. – Тоже малевать любил. Разденет какую-нибудь крепостную – и рисует, и рисует. Жена его смотрела на это, смотрела, а потом решила: чем я хуже? И пятерых детишек родила. От соседа.
– Да и пусть себе рисует, – постановила мать троих дочерей. – Главное, чтоб жену для рисований не раздевал. Пусть крепостными обходится.
– Зачем вам эти ясли? – спросила Суховская, имея в виду юный возраст Тучина и Угарова. – Дочек надо выдавать за людей состоявшихся, в летах.
– А потом им, как тебе, молодыми вдовами маяться? – рассердилась Растоцкая. – Вот я за Андрюшу вышла, когда мы оба юными были. И как живем хорошо, душа в душу!
Теперь приотстал Тоннер – заныло правое колено. Остановился, поразмял, заодно и прикинул: к чему бы? Как у ревматиков боли в суставе предсказывали перемену погоды, правое колено Тоннера предвещало любимую работу. Нет, не осмотр чьих-нибудь гланд и даже не роды! Колено чувствовало загодя только труп, нуждавшийся в немедленном тоннеровском вскрытии. Илья Андреевич служил на кафедре акушерства и патологоанатомии своей alma mater – Медико-хирургической академии. Входило в моду рожать с участием солидного доктора, а не по-старинному, с бабкой-повитухой; это обеспечивало Тоннеру финансовое благополучие. А возлюбленной 'музой' доктора была патологоанатомия – вернее, судебная медицина. Втайне от всех работал он над первым российским судебно-медицинским атласом.
– Я забыла, а господина, который приотстал, как зовут? Замечательные у него бакенбарды! – спросила тем временем Суховская, которой нравились мужчины с буйной растительностью.
Тоннер уже догонял процессию, и Федор Михайлович смутился. Доктор все понял и представился повторно:
– Илья Андреевич Тоннер, доктор из Петербурга.
– Вы доктор? – переспросила Суховская низким томным голосом. – Ах! Я уже чувствую себя больной!
Тоннер чуть растерялся и тут же получил второй недвусмысленный призыв:
– Ваши пациентки, наверное, от вас без ума?
Илья Андреевич ответил иронично:
– Большинство из них, сударыня, не только без ума, но и без других признаков жизни. Как правило, я исследую мертвые тела.
– Зачем покойникам доктор? – удивилась Растоцкая.
Роос, давно любовавшийся вдовой, наконец, решился сделать комплимент:
– Мадам, вы напоминаете мне рубенсовских женщин.
