услышала тихое урчание и восприняла пронизавшую ее до мозга костей ауру любви.
– Н-Нимиц?
Она едва узнала изумленный голос. Он был ломким, хриплым, звучал неразборчиво – но, так или иначе, принадлежал ей. Сильные, но нежные лапы коснулись правой стороны ее лица, и она открыла глаза. А открыв, испустила прерывистый вздох: Нимиц, склонившись к ней, коснулся носом ее носа. Глядя на него единственным глазом, Хонор подняла правую руку, чтобы почесать его за ушами. Само прикосновение к древесному коту было для нее сейчас самым драгоценным даром во всей Вселенной. Рука ее дрожала от слабости и от избытка чувств, а кот свернулся клубочком на ее груди, прижавшись щекой к ее щеке. С его ритмичным урчанием в тело и душу вливалась животворная сила любви.
– О Нимиц! – прошептала она, уткнувшись губами в пушистый мех, и этот шепот вместил в себя весь пережитый ею страх, все отчаяние, все жуткие воспоминания. По ее изможденным щекам заструились слезы. Она потянулась, чтобы покрепче прижать любимое существо к себе… и оцепенела.
Правая рука повиновалась ей, как обычно, но левая…
Хонор резко повернула голову, и ее единственный глаз округлился, а ноздри раздулись от потрясения: левой руки у нее не было!
Она смотрела на перевязанный обрубок, и отказ поверить в случившееся послужил ей своего рода анестезией. Боль отсутствовала, а вот пальцы несуществующей ладони, напротив, ощущались четко и живо: казалось, будто ей ничего не стоит сжать их в кулак. Разум подсказывал, что эти ощущения не более чем фантом. Она лежала, не в силах шелохнуться от ужаса, в то время как Нимиц, прильнув покрепче, старался смягчить ее отчаяние нежностью и любовью.
– Прошу прощения, мэм.
Хонор повернулась на голос и увидела Фрица Монтойю. Глаза хирурга запали, и, когда он сел рядом с ее койкой, она отчетливо ощутила его жалость и чувство вины.
– К сожалению, у меня не было выхода, мэм, – продолжил он. – Повреждения оказались слишком сильными, слишком… – Он осекся, глубоко вздохнул и взглянул ей прямо в глаза. – И у меня не было инструментов, чтобы сохранить ее. Если бы я не ампутировал руку, мы потеряли бы вас.
Хонор молча смотрела на него: множество нахлынувших на нее противоречивых чувств не позволяли рационально мыслить. Радость воссоединения с Нимицем, изумление от того, что она вообще жива, потрясение от потери руки и, самое худшее, скорбь о погибших друзьях, которые в отличие от нее уже никогда не проснутся, – все это обрушилось на нее разом, лишив возможности говорить. Она могла лишь смотреть в сострадающее, озабоченное лицо врача единственным глазом и прижимать к себе Нимица единственной рукой.
Сколько времени это продолжалось, Хонор не знала – но, наконец, правый уголок ее рта изогнулся в подобии улыбки, и она, отпустив Нимица, протянула правую руку Монтойе.
– Фриц, – мягко проговорила она.
Врач сжал протянутую руку, и длинные пальцы Хонор ответили таким же сильным пожатием.
– Прошу прощения, – повторил он.
Она покачала на подушке головой.
– За что? – тихо спросила она. – За то, что опять спас мне жизнь?
– Именно это он и сделал, миледи, – послышался другой голос, и Хонор, охнув, попыталась сесть, но ее правую руку по-прежнему удерживал Монтойя, а непроизвольно опершись о койку обрубком, она скривилась и зашипела от неожиданной острой боли.
Монтойя с донельзя огорченным видом вскочил на ноги, чтобы помочь ей, но ее уже поддержали другие руки. Нимиц соскочил с ее груди и улегся рядом. Она высвободила ладонь и, не обращая внимания на боль, с неистовой силой заключила в объятия Эндрю Лафолле.
Телохранитель обнял ее так же крепко, и она ощутила невероятную силу его эмоций, отдававшихся эхом и встречавших отзвук в каждом уголке ее души. Хонор чувствовала, как скорбит он о погибших товарищах и как яростно, как восторженно гордится ими. Но несравненно сильнее всех прочих чувств были его преданность, его любовь к ней! – и радость оттого, что она жива! Переполняемая ответным чувством Хонор потянулась к нему, как незадолго до того к Нимицу.
Такие моменты всегда слишком остры и насыщенны, чтобы длиться долго: глубоко вздохнув, Хонор разжала объятия. Лафолле последовал ее примеру и уже хотел отступить, но она порывисто покачала головой и здоровой рукой указала ему через себя на краешек кровати, со стороны ампутированной руки. Поколебавшись, он пожал плечами и присел рядом с ней.
Некоторое время Хонор смотрела на него, а когда вновь подняла взгляд на Монтойю, в ее глазах отразилось изумление. Судя по переборке за спиной доктора и низкому выгнутому, как внутренняя поверхность трубы, потолку, они находились на боте или шаттле незнакомой ей конструкции. От остального помещения ее постель отделяла занавеска, однако было ясно, что они уж никак не в тюремном трюме «Цепеша».
– Как мы… – растерянно спросила она, повернувшись к Лафолле, и тот улыбнулся.
– Сами удивляемся, миледи. Но нам, во всяком случае, точно известно, кто это провернул.
Он посмотрел на Монтойю. Врач взял Хонор за запястье, проверил пульс, заглянул в ее целый глаз и кивнул.
– Думаю, она готова к этому. Но предупреди капитана: вы прекратите разговор по первому моему слову. По первому!
– Так точно, сэр! – с довольной ухмылкой отрапортовал Лафолле, после чего, погладив Хонор по плечу, исчез за занавеской.
Хонор снова собралась присесть. Монтойя сначала возражал, но потом вздохнул, помог ей перейти в полусидячее положение и подложил под плечи подушку.
Она благодарно улыбнулась, и тут ее вниманием вновь завладел перебравшийся ей на колени Нимиц. Она ощутила укол его боли, помрачнела, заметив, что он утратил прежнее изящество движений.
