…сыпалось, сыпалось, ударяя по спине, по ногам, по шее, по рукам, которыми он пытался укрыться; один ударил так больно и тяжело, что Вест даже посмотрел — обломок чуть не с две головы, с прожилкой цемента на сколе, того самого, древнего, какой не берет и взрывная волна, крошащая тесаные каменные кирпичи… Почему они ломают крышу? Зачем? Стоят серыми глыбами, попеременно изрыгая огонь и грохот, и методично, начав с дальнего крыла, ломают балюстраду над домом, с пилонами, фигурами и финтифлюшками. Будто состязаются снайперы. Но не с такого же расстояния, право…
Как здесь любят играть в войну! Как здесь любят к месту и не к месту помянуть и Сто первую высоту, и Восьмидневный поход, и несчастных лесовиков-вокеров, выродившихся до такой степени, что у них сменился сам механизм размножения. Отторгнутые, проклятые и сжигаемые на периферийной зоне, они последней популяцией проломили-таки защиту, буквально телами закрыв самок с последними восемью дюжинами яиц-куколок, несомых на невообразимо далекие Искрящиеся поля, потому что только в том грунте вызревают окончательно яйца и появляется молодь, а матери здесь же, на Искрящихся полях дождавшись и выкормив, умирают и ложатся в почву, чтобы дать ей этот единственный и уникальный животворный компонент… У лесовиков изменились пути миграции — то ли завалило какое-то ущелье, то ли поднялся перевал, во всяком случае разведчики их вернулись с вестью, что кроме как через Занавесную долину и, следовательно, Город, на Искрящиеся дороги нет. Старейшие самцы, которые еще не разучились говорить и уцелели после двух — трех циклов (обычно каждое поколение вымирало полностью: самки на Полях, а самцы — на дороге), спешно потащились к Городку, испрашивая позволения пройти. Половину их перебили сразу. Половина из половины перемерла от потрясений и учиненных ретивой Стражей пыток на предмет выявления происков (никто не задавался вопросом — чьих). И наконец остались один или два старца, высидевшие сперва в пытошных, потом в следственном, потом на собеседовании и на последние два дня переведенные в роскошные апартаменты, где и торжественно получили охранный лист вместе с правом беспрепятственного следования на вечные времена. Лист им — или ему — был непонятен, а с севера уже катилась волна обезумевших от противоборства инстинкта и разума, разума и инстинкта…: И вошел в анналы Инцидент. Но поминают его отчего-то лишь — и только — смакуя разрушения, причиненные Городу, жертвы плюс-минус тысяча, а во всем Городе всего-то тридцать-сорок тысяч со стариками, женщинами, младенцами и безномерными. И не дают забыть, изыскивая откуда-то имена и свидетельства: и вновь и вновь повторяются.
И пьяница-дюжинный, который мне все это рассказывал, заливаясь слезами и хохоча одновременно, уверял, что при всем при том на всю информацию, все архивы, относящиеся к Инциденту, наложило лапу родимое же Управление, истинные воспоминания и свидетельства одни потихоньку вытравив, а другие подменив либо просто уничтожив, и спускает это дело на тормозах, и “я бы, эх-ма, волю бы дали, я б за двадцать дней такую заваруху заделал, все бы поднялись, косточки-скилетики лесных в пыль бы растерли, болтать бы про себя Возрождения и Воздование позабывали! Я бы порассказал, порассказал, чего видел, и чего там на самом деле было…” И еще кричал, у кого он служил тогда и кем он служил тогда, и “все, сморкочье, вот тут у меня, никто пальцем тронуть не могет, все про всех знаю!” — и пил, пил, пил…
Стрелять было бессмысленно: фигурки по улице не метались, автомат куда-то делся, а пулемет, у которого он было подменил скрючившегося Ларика, выбило из рук глыбой и погнуло ствол.
Все равно им семечки, подумал Вест. Сейчас я умру и так и не узнаю, кто там в танках, чьи они. Чтобы отвлечься, он в десятый раз представил, как увидит ракеты, побежит, прыгая через три ступеньки (я что-то только и делаю здесь, что убегаю), нет, надо будет сначала ребят посмотреть — кто остался… их будет ждать машина, хорошая, прочная машина, g хорошим вооружением, нате, получайте, если вам так нравится играть в войну… “вагончики”, их ждут уже “вагончики”, штука такая вроде монорельса, они где-то в западной стороне, за Комбинатом, черт с ними, пусть хоть вагонетки для руды, двигались бы только, они вообще-то давно брошены… тоннель в груди горы, в толще недр, в пластах, ход, про который никто не знает, и Наум не знал, откопали ему деда сивого, Литейщика, дед там себе на добавочные года заработал, как только потом выскочил, спрашивается… они оставляют за собой Пояс Города, непреодолимый; страшный, а они оставляют; они оставляют весь Город, мы оставляем этот Город, я наконец оставляю этот Город, как там у Киплинга?.. ах, жаль, как жаль, Свена не могу забрать с собой, но сколько тут таких Свенов, обиженных и обижаемых сволочью-жизнью, как всегда и всюду обижаемы мальчики свены, видящие не так, как все, и слышащие не тех, что все, прости, Свен, но лучше бы тебе легко умереть, прости на черном слове, но лучше… а Наум — он шишка, недооцениваю я его, какую, дьявол, сеть создать сумел, из Квартала практически не вылезая, да не просто сеть, а свою собственную, где работают и на две, и на три стороны, но в конечном смысле — всегда на него; ну да всяк подбирает музыкантов под свою музыку… что ж они душу-то мотают, похоронить что ли заживо хотят, стреляли бы залпом по этажу, по витражу, витражу-этажу на пупе я лежу (а все равно красивый дом был), — и кончено…
Огонь прекратился.
Ему сказали: “Нагнитесь”, — он нагнулся, но все же стукнулся лбом о закраину люка и затем, уже на жестком железном сидении, то и дело порывался потрогать ссадину. В воздухе прочно стояла смесь запахов газолина и нагретого двигателя, ржавчины на броне и технической смазки. Мотор не глушили, его гром набивал уши до отказа, и Вест еще различал, как другие рассаживались. Ударило металлом о металл. Невыносимо взревев, “сарацин” тронулся. У Веста дернулась голова.
А почему бы и нет? — подумал он, почему бы и не “сарацин”? Ход мягкий, колесный. Должны же быть у них “сарацины”? Считать повороты не было смысла. Сидящий рядом, какой-то даже сквозь комбинезон ненормально горячий детина, тот, кажется, что входил первым, громко, перекрывая гул двигателя, ругнулся, что не там едет. “Да пошел ты!” — крикнул ему в ответ водитель. “А я тебе говорю, на Тридцать первую сворачивать надо было!” — “Ну да! Нас там только и ждут”. — “А чего, проскочили бы, а там…” — “Заткнитесь оба, — не слишком громко, но очень внятно сказали с другого сиденья. — Самое главное, ты, Серый, заткнись. К Фарфору вчера наведывались, песку по колено натрясли, столько приходило. Соображать надо, кого везем”, — “Я чего, я молчу”, — сказал Серый и стукнул железом — видимо, переставил оружие к тому борту. Да, спустился первым именно он и спросил, поигрывая неизвестного вида трехствольным ружьем (Вест впервые увидел “зажигалки”): “Ну, кто тут Человек?” — а Крейн потом жалобно мигал вслед и пытался делать какие-то движения.
Машину резко качнуло. Вест, выбросив руки, встретил пустоту, завалился. Его подняли, усадили обратно и стали держать горячими лапами Серого. Теперь машину качало непрерывно, она задиралась то левым бортом, то правым. Наконец, урча, машина задралась носом, перевалила через что-то там и поехала явно вниз. Веста мутило от запаха несгоревшего топлива. “Прибыли!” — крикнул водитель, глуша мотор. Все стали выходить, Вест тоже. Его направляли все теми же лапами. Кособочась, он вылез на высокую подножку и прыгнул с нее. Земля была мягкая и ею пахло.
— Послушайте, — сказал он в пространство, — теперь-то хоть можно снять эту чертову повязку?
— Снимите ему, — послышался голос, и повязку сдернули. Руки Весту не связывали, потому что он пообещал сам ее не снимать и не сдвигать. Он щурился и оглядывался.
Он находился в центре обширной выработки, и вокруг была развороченная земля, которой пахло. Позади — выкатанная колея со свежим отпечатком протектора, а перед Вестом — детина по имени Серый и второй, и тот, кто не спускался в подвал. Все они окружали еще одного, низенького, плотного, вполне человеческой внешности, лысого.
— Идите, ребята, — сказал лысый. Он был одет в видавший виды френч, остальные — в похожие на танкистские комбинезоны. Лысому одновременно кивнули и ушли за корму броневика, туда, где вился дымок и слышались голоса. Последним, что-то прошептав лысому на ухо, ушел тот, который не спускался в подвал. Шептал он достаточно долго, чтобы Вест мог как следует рассмотреть его.
Он был Литейщик. Вест видел их уже немало, но этот всем Литейщикам был Литейщиком.
