— Сотникова — это та, на которую напали? — с сомнением спросил он.
— Нет, напали на Розовскую. Мы возвращались домой так поздно не потому, что снимали иностранцев в ночном баре и не потому, что пьянствовали и развратничали на чьей-то хате, как предполагал ваш предшественник. Просто Розовская недавно разменяла квартиру. У них была трехкомнатная, мать Розовской с отчимом переехали в двухкомнатную, а Розовская — в однокомнатную с частичными удобствами на Киевской. Это тоже очень важно — иначе трудно понять, почему все события разворачивались ночью.
— Ну и почему же? — вежливо спросил он.
— Потому что мать Розовской — нервная дама, которую на старости лет угораздило выйти замуж. Отношения в семье-стали невыносимые, пришлось разменивать квартиру. Как раз одна семья решила взять к себе бабушку-старушку, которая уже почти не встает. И вот Розовская переехала, но часть вещей, в том числе и книги, остались у матери, и из-за них возник очередной конфликт. Поэтому Розовская хотела забрать их при свидетелях и сразу же на машине перевезти домой. Машина есть у Сотниковой, она согласилась помочь. А все мы трое освободились в половине одиннадцатого и сразу же поехали к родителям Розовской. Правда, забрать книги мы не смогли — ее мать разволновалась, начался приступ, тут еще отчим подбавил масла в огонь… Словом, мы с Сотниковой насилу их всех угомонили к половине первого. Затем мы втроем вышли, сели в машину и сперва решили отвезти Розовскую, потом меня. Мы с Сотниковой живем неподалеку, она меня часто подвозит.
— Пока я не вижу, в чем заключается ваше свидетельство, — заметил он. Видно, уже начал вспоминать детали дела.
— Во-первых, я клятвенно подтверждаю, что никто, ни Сотникова, ни Розовская, ни ее мать, ни ее отчим, ни я — никто не был пьян. И хотя разговор был на нервах, никто и не помышлял о рукоприкладстве. Правда, Розовская-старшая может дать дочери оплеуху, но не при посторонних. При посторонних она — жертва несправедливости и хрупкое непонятное создание. Это во-первых. Во-вторых — когда мы подъехали, оказалось, что улица перекопана. Вернее, она уже неделю как перекопана, но Розовская ходит пешком и для нее это роли не играет. Она не сообразила, что на машине там не пробраться. Пришлось заезжать с другой стороны, а потом разворачиваться в очень неудобном месте. Я смотрела в заднее окно и давала советы. Поэтому я знаю, что возле дома не было случайных прохожих, компаний, никто не выгуливал собаку и не валялся мертвецки пьяный. Более того — на протяжении квартала не было ни душа — ни в ту, ни в другую сторону. Но, когда мы не смогли развернуться нормально, Сотникова решила заехать в подворотню и совершить разворот из подворотни. Я доходчиво говорю?
— Вполне. — Видно, он не заметил шпильки.
— Я смотрела в глубину подворотни, чтобы не задеть о стены и не раздавить какого-нибудь кота. А в ту подворотню выходит еще две двери — одну прорубил кооператив, она ведет в подвал, а другая — на лестницу, по которой можно подняться на третий этаж к Розовской. На эту же лестницу можно попасть и из парадного, прямо с улицы, это куда проще. Не рискуешь стукнуться лбом. Дверь так неудачно сделана, что выходишь в парадное как раз под лестницей, ступеньки просто нависают над косяком. Естественно, там всегда темно, даже когда на лестнице горит свет — а горит он обычно на втором этаже и на третьем, этого хватает, чтобы внизу не споткнуться.
— Это что, тоже имеет отношение к делу? — скривился он.
— К сожалению, имеет.
Мне часто приходится качать права. Когда внушаешь директору клуба, что нужно починить форточку, иначе без кислорода на тренировке возможны обмороки, или когда объясняешь какую-нибудь закавыку бухгалтеру, нужно говорить мягко и спокойно, как с неразумным дитем, и не пытаться разнообразить свое выступление, а просто повторять одно и то же несколько раз в лаконичной формулировке — если не поймут, то хотя бы запомнят. Поэтому со мной лучше не связываться.
— Ну так вот, — я начала описывать свое торчание на заднем сидении “Москвича” в третий раз. — Я сидела сзади и внимательно смотрела, как бы не повредить машину или, не дай Бог, человека. И я видела, как кто-то со двора через выходящую в подворотню дверь вошел в парадное. Еще одна деталь — там жуткое эхо. Дома старые, гулкие. Когда идешь на каблуках, слышно за версту — так отдается в подворотнях. Это тоже важно. Итак, человек, который ночью сидел во дворе и дышал свежим воздухом — там, кстати, и скамейка есть, — очень быстро шмыгнул в дверь. Естественно, я не видела его лица. Могу сказать определенно одно — это был мужчина выше среднего роста, потому что, входя, он быстро пригнулся. И он, видно, знает, что косяк там низкий — иначе не успел бы пригнуться. Так вот, мы развернулись, выехали и оказались у подъезда. Тогда я сказала Розовской, что лучше несколько минут подождать — там кто-то вошел, соседи у нее подозрительные, пусть уж этот мужик в одиночестве идет к себе домой. Мы подождали, потом Розовская вышла из машины и вошла в подъезд. Тогда мы поехали прямо по Киевской. Сотникова отвезла меня ко мне домой, а сама поехала к себе. На следующий день я узнала, что на Розовскую в подъезде напали, пытались задушить, но она вырвалась и выскочила на улицу. Там, к счастью, ей удалось упасть в обморок прямо под колеса легкового автомобиля. У водителя просто не было выбора — он вышел, увидел, что Розовская вся в крови, и повез ее в больницу. Там вызвали милицию, сразу же взяли у нее показания, что, на мой взгляд, не совсем тактично, а затем, вместо того, чтобы ехать к ней домой, на Киевскую, искать следы преступника, поехали — угадайте, куда?
— Сдаюсь, — буркнул он.
— К ее матери и отчиму. Подняли стариков из постели, переполошили, и, вы не поверите, запугали. От них требовали признаться, что тут у них была пьянка и что они сгоряча раскровянили Розовской голову’ Как вам это понравится?
— Бывали случаи, когда женщины не хотели подставлять тех, кто их действительно поколотил, и выдумывали всяких насильников в подъездах, — сказал он. — Мы все обязаны проверить.
— Вы хотите сказать, что больная старуха, пусть даже и истеричная, может схватить за волосы молодую женщину и ударить ее несколько раз головой о стену так, что врачи заподозрят сотрясение мозга? А потом посадить ее в машину и отправить ко всем чертям? Она не подарок, но она мать все-таки.
— А отчим? — спросил он.
— Он в их склоки мало вмешивается. Да старуха ему бы и не позволила.
— Ну и какие же у вас претензии? — поинтересовался он.
— Мне интересно, почему вместо того, чтобы тормошить стариков, ваш сотрудник не помчался по горячим следам?
— Не было там никаких следов, — сказал этот человек.
— Были. Сама видела.
Тут он на меня уставился почище, чем в начале нашего разговора.
— Я теперь начинаю вспоминать это дело, — он зашарил рукой в ящике стола. — Я его уже читал. Наш сотрудник сразу же после беседы с родителями поехал туда и ничего не нашел. Поэтому мы беседовали с родителями Розовской еще раз.
— То есть как это — не нашел’’ Я наутро все узнала и помчалась к Розовской в больницу! — Мне нельзя, нельзя сейчас волноваться, иначе я ничего ему не смогу объяснить! — Она мне рассказала, как давала вашему сотруднику показания, дала ключ и попросила поехать к ней, привезти в больницу кое-какие вещи. Я, конечно, сразу поехала на Киевскую, спустилась под лестницу и увидела большие пятна крови, а также след от кроссовки. Знаете, зрелище не очень приятное — кровавый след.
— Наш сотрудник ничего этого не видел! — уперся он.
— А ваш сотрудник действительно там был? Может, он ограничился только воспитательной работой со стариками?
Он ничего не ответил и только так посмотрел на меня, что мои кулаки сами собой сжались.
Молчание затянулось.
— Ладно, — сказала я, — возможен и такой вариант. Ваш сотрудник искал следы в парадном, возле той двери, которая выходит на улицу, а ведь Розовская выскочила через ту дверь, что ведет в подворотню. Опять же, там темно, он мог даже не сообразить, что в подъезде есть еще одна дверь.
И тут я увидела — он откровенно обрадовался.
Нетрудно было догадаться, почему.
Я про себя усмехнулась — что значит честь мундира. Ну конечно же, тот юный и взъерошенный
