— Чего изволите?
— Есть выпить?.. — спросил Левченко. — Тогда бутылку чего-нибудь покрепче и по куску мяса… По отбивной…
Между столиков осторожно и боязливо пробиралась скромно одетая белокурая женщина. Один из офицеров предупредительно привстал, приглашая ее в свою компанию. Женщина робко опустила глаза и, как бы не заметив проявленной галантности, молча прошла мимо.
— Во — баба! — Левченко показал большой палец и уставился на незнакомку. — По всему видать, что нужда привела ее сюда.
А незнакомка приближалась к их столику.
— Разрешите? — это было сказано по-русски.
— Где вам будет угодно! — засуетился Левченко, поспешно придвигая стул. — Где понравится.
И сразу же сзади надвинулся офицер, оскорбленный невниманием блондинки. Раскачиваясь из стороны в сторону, он посмотрел на Левченко посоловевшими глазами, грохнул по столу кулаком и крикнул:
— Вон отсюда, свинья!
Он размахнулся, Левченко хотел уклониться от удара, но с виду неповоротливый офицер учел его маневр. Звонкая оплеуха перекрыла шум голосов. Вокруг тотчас же собрались любители потасовок, заключая между собой пари, долго ли продержится русский.
В тот момент, когда Левченко поднялся с пола, несколько крепких молодчиков в форме гестапо подошли к разбушевавшемуся офицеру и, ни слова не говоря, вывели его из кафе.
— Редко так бывает, чтобы гестаповцы в драку вмешивались, — проговорил удивленно Левченко, поглаживая ладонью опухшую щеку. — Под счастливой звездой вы родились, мадам. Этот немец мог измолотить нас так, как вздумается, и без особых для него последствий. Простите, как ваше имя?
— Мария, — женщина слегка разрумянилась.
На эстраду поднялся изможденный, бледный артист и, гнусавя, запел:
— Эта песня напоминает мне о родине… — слегка наклоняясь к Соколову, проговорила Мария. — В ней много тоски, хорошей грусти, сердцещипательная песня, не правда ли?
— Не в таком исполнении, — ответил сдержанно Соколов.
Официант принес вино, расставил закуски. Левченко наполнил бокалы и предложил тост за знакомство. Завязалась беседа. Мария отдавала Соколову явное предпочтение. Взглянув на него, она спросила:
— Где вы получили эти шрамы?
— Идет война, — ответил Соколов.
— Я понимаю. Мой вопрос вам не по душе. Но и меня война не помиловала.
— Вы были на фронте?
— Нет. Но война уже успела исковеркать мне жизнь. Я только закончила юридический институт и по назначению приехала в Чернигов. Славный городок этот Чернигов. — небольшой, но славный… Прогулки на лодке по Десне, зеленые бульвары, разбитые на месте крепостных валов… Я уважаю мужественных людей. Капитан Воронин, с которым я там познакомилась, тоже был смелым человеком.
— Почему “был?”
— Служил он в пограничных войсках и погиб в первые дни войны. Я получила похоронную…
Соколов сердито смотрел на пьяного Левченко, тянувшегося слюнявыми губами к руке женщины, а когда притязания того стали слишком назойливыми, не выдержал и сказал:
— Оставь!
Левченко хихикнул, заметив за дальним столиком разодетую накрашенную девицу, буркнул что-то и, пошатываясь, направился к ней.
В этот вечер Мария пробудила в Соколове сочувствие к своей судьбе. Она говорила о людях, об их невзгодах и несчастьях, вызванных войной. Ее жизненная драма была понятна майору, потерявшему во время бомбежки жену и сына. Далеко за полночь посетители стали расходиться. Мария, смущаясь, попросила проводить ее до старого города.
— Там улочки темные и ужасно узкие, — оправдывалась она, — много тупиков.
— Я готов, — согласился Соколов. — Левченко, проводим?
Втроем они шли по темным улицам. Левченко окончательно развезло. Он висел на руке Соколова и все время пытался запеть:
— Сарычев! Друг! Споем, а? Споем? Грянем какую-нибудь нашу, чтобы со слезой.
У подъезда мрачного старинного здания Мария остановилась.
— Вот и мой дом. Спасибо. Всегда буду рада встретиться с вами.
— Не знаю, удастся ли, — усомнился Соколов. — Служба у меня. С утра и до вечера…
— Если вырветесь со службы, — сказала Мария, — то мы можем вновь встретиться. Я живу здесь, в семнадцатой квартире. Заходите.
Она махнула на прощание рукой и скрылась в подъезде.
— До встречи! Ну, Левченко! — встряхнул Соколов похрапывающего спутника. — Где машина?
— На-а у-улице Геринга, — еле ворочая языком, промычал тот. — Рейхсмар-р-ршала Гер-р-ринга.
“ВЕДЬ ТЫ НЕВИДИМКАМ СРОДНИ…”
Сосна, повергнутая наземь свирепым ветром, который недавно пронесся над бескрайними, заболоченными лесами вдоль границы между Латвией и Белоруссией, взметнула к небу гибкие узловатые корни. Казалось, в густом застоявшемся мраке извиваются щупальца гигантского спрута. Крепко держалось дерево в земле, крепко билось оно за жизнь. Но налетела буря, застонала под ударами ветра косматая островерхая крона и… Глубокую яму, оставленную в земле корнями, размоют дожди, затянет бурый суглинок. Сгниют и рассыплются ветви, ствол и корни. Пройдут годы, и на этом месте вырастет молодая, стройная сосна.
Это потом. А сейчас в яме укрылись на ночь двое. На мягкой подстилке из пахучих еловых лап они чувствовали себя, как дома на перине. Михаил крепко спал, а Николай лежа следил за единственной звездой, что заглядывала в их укрытие сквозь переплетение корней.
Бессонница — союзник раздумий. И они прямо-таки обуревали Полянского. “Николай, Николай, — говорил он сам себе, — взгляни на эту звезду. Знаешь ли, что сейчас, быть может, на нее смотрят дорогие тебе глаза? Конечно! Любуются они ею, вспоминают, тоскуют и ждут. Возможно, и майор где-то так же смотрит на нее, думает о том, удался ли побег, а если удался, то надеется, что выполнишь задание — разыщешь партизан и наладишь связь.
Красива ночная звезда. А вот Борис Великанов и Демьян Федотов никогда уж не увидят твоего блеска. Никогда!”
Рассвело. Николай разбудил Михаила: надо было двигаться в путь.
Поблизости, в густых зарослях, просвистел дрозд, просвистел фальшиво.
— Чудно, — проговорил вполголоса Николай, беря автомат на изготовку. — Слышишь, дрозд фальшивит?
— Что дрозд — слышу, а что фальшивит — не улавливаю, — ответил шепотом Токарев. — Для меня все птицы на один голос поют.
— Медведь на ухо, значит, наступил? — сочувственно спросил Николай. — Бывает.
Справа от ямы раскинулось болото. Густые камыши склоняли на ветру продолговатые бархатистые бомбошки. Слева тянулась частая грива низкорослого можжевельника и елок. Николай высунулся из ямы по пояс и, придерживаясь рукой за один из гибких корней, внимательно осмотрел окрестности вблизи убежища. То, что увидел он в зарослях, заставило его поспешно нырнуть обратно: поверх нарядных елочек, то скрываясь, то вновь появляясь, плыла сероголубоватая пилотка. Вот она замерла на месте, как бы прислушиваясь.