прокурорских работников, в том числе И. А. Акулов, Ф. Е. Нюрина, Н. В. Крыленко, когда-то облагодетельствовавший самого Рогинского. Направляя в суд дела в отношении бывших соратников, Рогинский, по воспоминаниям современников, не был твердо уверен и в собственной безопасности. Об этом свидетельствует такой факт. Во время приведения в исполнение приговора в отношении Акулова он присутствовал при казни вместе с заместителем наркома внутренних дел Фриновским. Акулов, обращаясь к Фриновскому, сказал: «Ведь вы же знаете, что я не виноват». Тогда Рогинский, который, по словам Шейнина, был «неспокоен за себя и делал все возможное, чтобы заручиться поддержкой и доверием со стороны работников НКВД», демонстрируя свою непримиримость к «врагу народа», стал осыпать бывшего прокурора Союза бранью. Впоследствии же в беседе с Шейниным он признавался, что далеко не убежден в действительной виновности Акулова, которого всегда считал «хорошим большевиком».
Основания опасаться за свою судьбу у Рогинского были веские. Вышинский мог «сдать» его органам НКВД в любое время, что он и сделал 25 мая 1939 года, направив лично начальнику Следственной части НКВД СССР Б. З. Кобулову строго секретное письмо. В нем сообщалось, что в уголовном деле бывших судебных и прокурорских работников Красноярского края, в частности, в показаниях Черепова, имеются данные о принадлежности Рогинского к контрреволюционной организации, существующей в органах прокуратуры. К письму были приложены подлинники протоколов допроса Черепова от 18 декабря 1938 года и 20 февраля 1939 года. Кобулов передал эти материалы для проверки своему помощнику Влодзимирскому.
До ухода Вышинского из Прокуратуры Рогинский продолжал выполнять свои обязанности. Дамоклов меч опустился на него только в августе 1939 года. Новый прокурор Союза Панкратьев 7 августа издал приказ, в котором «нашел» уважительную причину для увольнения Рогинского: «За преступное отношение к жалобам и заявлениям, поступающим в Прокуратуру Союза ССР, тов. Рогинского Григория Константиновича, несущего непосредственную ответственность за работу аппарата по жалобам и заявлениям, снять с работы заместителя прокурора Союза ССР».
На самом же деле причиной увольнения были не жалобы, которые тогда никого не интересовали, а некий мифический «заговор прокуроров», в котором будто бы участвовал и Рогинский. Кстати, сам он многих прокуроров отправил под суд именно по такому же подозрению.
Почти месяц после увольнения Рогинского не трогали. Он проживал в Москве, в доме, расположенном в Старопименовском переулке, вместе с женой Ириной Михайловной и 18-летним сыном Семеном.
5 сентября 1939 года Рогинский был арестован. Постановление на арест вынес помощник начальника следственной части НКВД СССР Голованов, завизировал его Кобулов, а утвердил нарком внутренних дел Берия. Санкцию на арест дал прокурор Союза Панкратьев (он и Берия сделали это только 7 сентября). В постановлении отмечалось, что «имеющимися материалами в НКВД Рогинский Г. К. достаточно изобличается как один из руководящих участников антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей в органах прокуратуры». Далее приводились краткие выдержки из показаний бывших прокуроров: И. В. Малкина, М. Н. Еремина, Г. М. Леплевского и наркома юстиции Н. В. Крыленко.
В отличие от многих политических дел того времени, когда трагическая развязка наступала довольно скоро, дело Рогинского расследовалось почти два года. Первое время он держался очень стойко и категорически отрицал какую-либо причастность к антисоветским организациям. Судя по всему, на него было оказано жесточайшее психологическое давление, так как, согласно документам, имеющимся в деле, Рогинский стал проявлять в тюрьме «истерические реакции», которые выражались в плаксивости, боязни ложиться в кровать из-за того, что на него «падают стены и он проваливается в пропасть». В начале января 1940 года Рогинский был осмотрен врачами, которые констатировали, что он «душевной болезнью не страдает и обнаруживает ряд навязчивых ярких представлений неприятного характера, связанных со сложившейся для него ситуацией».
17 января 1940 года состоялась очная ставка Рогинского с одним из основных его «разоблачителей» бывшим прокурором Приморской области Любимовым-Гуревичем. По его словам Рогинский являлся активным участником антисоветской троцкистской организации. Григорий Константинович назвал эти показания «ложью и клеветой». Тем не менее в тот же день, устав от бесплодной борьбы, Рогинский написал письмо на имя Берии: «Настоящим заявляю, что прекращаю сопротивление следствию и стану на путь признания своей заговорщической работы против Советской власти. Подробные показания дам на следующих допросах. Я должен собраться с мыслями и вспомнить все подробности вражеской работы, как своей, так и своих сообщников».
Спустя два дня на этом заявлении появилась резолюция Кобулова: «т. Сергиенко. Допросить срочно и подробно Рогинского и доложить».
По всей видимости, своим письмом Рогинский хотел лишь получить небольшую передышку, а вовсе не имел намерения давать развернутые показания. Во всяком случае, подробных признательных показаний в деле нет. А в протоколе очередного допроса от 9 марта 1940 года записано: «Участником антисоветской правотроцкистской организации я никогда не был, поэтому виновным себя в предъявленном мне обвинении не признаю. Признаю себя виновным лишь в том, что, работая заместителем Прокурора Союза ССР, я вместе с другими лицами допустил в своей работе ряд преступных, по существу антисоветских действий, за которые я должен нести уголовную ответственность».
Далее произошел следующий диалог со следователем:
«Вопрос. В чем же конкретно заключалась ваша антисоветская деятельность в Прокуратуре СССР?
Ответ. Я сейчас не могу дисциплинировать свои мысли для того, чтобы рассказать о всей своей работе. Мне нужно изменить обстановку, тогда я расскажу все о своей преступной деятельности.
Вопрос. Что же вы хотите, выпустить вас на свободу?
Ответ. Я прошу чтобы меня из внутренней тюрьмы НКВД перевели в другую тюрьму с более облегченным режимом и тогда я начну давать показания о всей своей преступной работе.
Вопрос. Рогинский, вы государственный преступник и вам надлежит говорить на следствии не об облегчении тюремного режима, а о своих вражеских делах. Прекратите крутиться и приступайте к показаниям...
Ответ. Я уже говорил, что при таком психическом состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не могу давать показания о своих преступлениях.
Вопрос. Из имеющегося у следствия акта психиатрической экспертизы видно, что ваше нервное расстройство — сплошная симуляция. Не валяйте дурака, а приступайте немедленно к показаниям...
Ответ. Я не симулянт. Все мои мысли направлены к тому, чтобы дисциплинировать себя и приступить к показаниям о своей преступной работе. Но я не могу взять себя в руки».
На этом в полночь допрос был окончен. Следователю так и не удалось его сломить. Следующий протокол допроса Рогинского был оформлен 29 марта 1940 года. Допрашивали его ночью, в течение почти двух часов. Но и на этот раз он заявил, что в «этой тюрьме» не может давать показания, и просил перевести его в другую, имеющую более «щадящий» режим.
Только через год следователям удалось «вырвать» у Рогинского признание. К этому времени его перевели в Сухановскую тюрьму. 19 апреля 1941 года Рогинский «признался», что еще в 1929 году, в период пребывания на Северном Кавказе, у него возникло сомнение в правильности политики партии, а с более позднего времени он, являясь участником правотроцкистской организации, вел активную борьбу с партией и Советским правительством «путем проведения подрывной работы в органах прокуратуры».
Позднее в показаниях, данных им 28 июня 1941 года, Рогинский сказал: «Начиная с 1936 года по заданию организации я проводил вредительскую работу в Прокуратуре Союза по трем линиям, а именно: по жалобам, по делам прокурорского надзора и по линии санкционирования необоснованных арестов».
Хотя Рогинский и на этот раз говорил о своих «преступлениях» лишь в общих чертах, не приводя никаких конкретных фактов, следователя вполне устроили его показания и он стал готовить дело для направления в суд. За два года расследования дело разбухло до двух больших томов. Кроме показаний Рогинского, к нему были приобщены протоколы допросов (или выписки из них) других лиц, соприкасавшихся в своей работе с бывшим заместителем Прокурора Союза (некоторые «обвинители» Рогинского к тому времени были уже расстреляны).
7 июля 1941 года следователь 6-го отделения 2-го отдела следственной части НКГБ лейтенант госбезопасности Домашев составил обвинительное заключение, которое было подписано руководителями следственной части и утверждено Б. З. Кобуловым, ставшим к тому времени заместителем наркома госбезопасности СССР. 9 июля на нем появилась резолюция заместителя прокурора Союза ССР Сафонова: «Обвинительное заключение утверждаю. Направить дело в В[оенную] К[оллегию] Верхсуда СССР».
Рогинский официально обвинялся в том, что он: «1. Являлся одним из руководящих участников правотроцкистской организации, существовавшей в Прокуратуре СССР, и проводил вредительскую работу, умышленно извращая революционную законность. Давал необоснованные санкции на массовые аресты и сознательно, с целью вызвать недовольство населения против советской власти, не принимал никаких мер по жалобам осужденных и их родственников. 2. Проводил вербовку новых участников в к[онтр]р[революционную] организацию, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 17-58-8, 58-7 и 58-11 УК РСФСР».
Излишне говорить, что обвинительное заключение было небольшим, всего пять страниц машинописного текста, и в нем не было приведено ни одного факта «преступной» деятельности Рогинского. Делались лишь краткие выписки из показаний лиц, «изобличавших» бывшего заместителя прокурора Союза, также, впрочем, не конкретные.
В таком виде дело поступило на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда. 28 июля 1941 года под председательством диввоенюриста Кандыбина состоялось подготовительное заседание суда. От органов прокуратуры в нем принял участие военный прокурор Китаев.
Дело по обвинению Г. К. Рогинского слушалось на закрытом заседании Военной коллегии 29 июля. Ни обвинителя, ни защитника, естественно, на нем не было. Председательствовал Кандыбин, ему помогали судьи — военные юристы 1 ранга Чепцов и Буканов, секретарем был младший военный юрист Мазуров.
Несмотря на обстановку военного времени, заседание велось более обстоятельно, чем по другим политическим делам (заканчивавшимся за 15—20 минут), а протокол составлен достаточно подробно, и по нему можно проследить за тем, как защищал себя Рогинский.
После нескольких формальных вопросов о личности подсудимого и ходатайствах председательствующий Кандыбин сам огласил обвинительное заключение (обычно это делал секретарь). На вопрос о виновности Рогинский ответил: «Предъявленное обвинение мне понятно, виновным себя в антисоветской деятельности не признаю. Я виноват в том, в чем виноваты все прокурорские работники, проглядевшие вражескую работу в органах НКВД и в системе суда и прокуратуры».
После этого Кандыбин приступил к «изобличению» подсудимого, оглашая те или иные показания «свидетелей». Начал он с показаний бывшего Главного военного прокурора Розовского, который на следствии сказал, что Рогинский «препятствовал борьбе с фальсификацией следствия», не допускал «рассылки на места для расследования жалоб обвиняемых на неправильные методы следствия». Эти действия он расценил как «антисоветские».
Рогинский ответил, что о фальсификации дел ему не было известно. Дела к нему поступали законченными, и он утверждал обвинительные заключения. О поступлении жалоб заключенных «на противозаконное ведение следствия» знало и руководство Прокуратуры.
