— Но весьма возможно.
— Ну ладно. Значит, я должен считать вас союзником? Но разве этим вы не нарушаете данного слова?
— Я обязался не выдавать того, кто я, и ничего кроме этого. Я должен под вашим командованием выполнять функции инженера. Это всё. Остальное — мое личное дело.
— Ну, если так рассуждать, возможно, формально всё и в порядке, но разве вы не действуете вопреки интересам своих работодателей? Думаю, вам ясно, что вы поступаете вопреки их намерениям?
— Очень может быть. Но они не дети; формулировки контракта были ясными и однозначными. Их совместно разработали юридические отделы всех заинтересованных фирм. Они могли включить особый параграф, запрещающий предпринимать такие шаги, но ничего подобного там не было.
— Недосмотр?
— Не знаю. Не исключено. Почему вы так об этом расспрашиваете? Вы мне не доверяете?
— Я хотел разобраться в ваших побуждениях.
Томсон немного помолчал.
— Я не принял этого во внимание, — сказал он наконец тихо.
— Чего?
— Того, что вы можете счесть мое поведение неискренним. Решить, что это — ну скажем, заранее запланированная уловка. Значит, дело обстоит так: вы вступаете в игру, в которой принимают участие две стороны: одна — вы, а другая — все мы. Таким образом, если бы вы разработали какой-то план действий, чтобы подвергнуть нас испытанию — я имею в виду испытание, которое могло бы, предположим, доказать превосходство человека, — и если бы вы открыли свой план одному из нас, пропял его за союзника, а он в действительности находится бы и пропитом лагере, то он вырвал бы у вас из рук стратегически ценную информацию.
— То, что вы говорите, очень интересно.
— О, вы наверняка должны были об этом подумать. Мне это пришло в голову только сейчас, — очевидно, я был слишком поглощен самой проблемой, следует ли мне предложить вам свои услуги в качестве вашего сторонника или нет. Этот аспект столкновения я потерял из виду. Да, я, конечно, сделал глупость, так или иначе, вы не можете быть со мной откровенны.
— Допустим, — сказал Пиркс. — Но это еще не катастрофа. Хоть я вам и вправду ничего не расскажу, но вы мне можете рассказать кое-что. Например, о своих коллегах.
— Но ведь я могу дать ложную информацию, чтобы ввести вас в заблуждение.
— Предоставьте разбираться в этом мне. Вы что-нибудь знаете?
— Да. Броун — не человек.
— Вы уверены?
— Нет. Но это очень вероятно.
— У вас есть какие-нибудь данные, подтверждающий ваши слова?
— Вы, очевидно, понимаете, что каждому из нас просто любопытно, кто из остальных человек, а кто нет.
— Да.
— Во время подготовки к старту, я проверял реактор. Когда вы, Кэлдер, Броун и Барнс спустились в распределительный, отсек, я как раз заменял бленды, и при виде вас мне в голову пришла одна мысль.
— Да?
— У меня под рукой была проба, взятая из горячей камеры реактора, мне нужно было проворить остаточное загрязнение. Не очень высокой активности, но я знал, что там много изотопов стронция, и когда вы входили, взял пробу пинцетом и вложил между двумя свинцовыми блоками, которые стояли на верхней полке, у стены. Вы их не заметили?
— Заметил. И что дальше?
— Естественно, я не мог установить их точно, но в любом случае вы все должны были пересечь пучок излучения — оно было довольно слабым. Тем не менее его заметит бы всякий, кто имел при себе даже малочувствительный счетчик Гейгера или обычный индикатор. Я не успел этого сделать вовремя, вы и Барнс уже прошли дальше, а Кэлдер и Броун еще спускались по трапу. Только они и прошли сквозь этот невидимый луч. Так вот, Броун вдруг посмотрел в сторону свинцовых блоков и ускорил шаги.
— А Кэлдер?
— Он не отреагировал.
— Это имело бы значение, если бы было известно, что нелинейники обладают индикатором излучений.
— Вы хотите меня поймать? Вы думаете, что если я не знаю, есть ли у них такой индикатор, то я человек, а если знаю — нет. Ничего подобного, это просто очень вероятно, — не имей они никакого преимущества перед людьми, зачем бы их надо было вообще создавать? Такой дополнительный орган, чувствительный к радиоактивности, может оказаться весьма полезным, особенно на корабле, и конструкторы наверняка об этом подумали.
— Значит, вы говорите, что у Броуна есть такой орган?
— Повторяю: у меня нет уверенности. В конце концов то, что он заспешил и посмотрел в сторону, могло произойти случайно, но в данном случае чистая случайность кажется мне маловероятной.
— Что еще?
— Пока ничего. Я дам вам знать, когда что-нибудь замечу, если вы этого хотите.
— Хорошо. Благодарю вас.
Томсон встал и ушел в темноту. Пиркс остался одни.
«Значит, так, — прикидывал он быстро. — Броун утверждает, что он человек, Томсон доказывает, что это не так. О себе Томсон, правда, ничего не сказал, но, пожалуй, намекнул, что он человек, — во всяком случае, такое допущение делает его поведение более объяснимым. С моей точки зрения, нечеловек не выдал бы так охотно другого нечеловека командиру-человеку, — впрочем, не исключено, что я уже достаточно близок к шизофрении, чтобы мне всё казалось возможным. Идем дальше. Барнс говорит, что он нечеловек. Остаются еще Бертон и Кэлдер. Может, они оба считают себя марсианами? Кто я, собственно: космонавт или отгадчик шарад? Но одно, пожалуй, ясно: ни один из них не выжал из меня ни капли информации о моих намерениях. Хотя тут особенно гордиться нечем: ведь я ничего никому не сказал не потому, что я такой хитрый, просто у меня нет ни малейшего представления, как действовать. В конце концов разве самое важное установить, кто есть кто? Пожалуй, нет. Нужно махнуть на это рукой; всё равно я должен подвергнуть какому-нибудь испытанию всех, а не только некоторых. Единственную информацию, которая имеет к этому отношение, дал Барнс — нелинейники слабы в интуиции. Правду ли он сказал — я не знаю, но почему не попробовать. Только организовать это следует так, чтобы всё выглядело предельно естественно. А по-настоящему естественно будет выглядеть лишь такая опасность, при которой гибель почти неизбежна. Одним словом, нужно рискнуть головой».
Сквозь лиловый полумрак Пиркс вошел в каюту и поднял руку к выключателю. Нажимать на него не требовалось, свет включился от приближения руки. В его отсутствие сюда кто-то заходил. На столе вместо книг, которые там лежали раньше, белел небольшой конверт с адресом, напечатанным на машинке: «Командору Пирксу». Пиркс взял его. Конверт был заклеен. Пиркс закрыл дверь, сел и разорвал конверт, — в нем находилось неподписанное, отпечатанное на машинке письмо. Пиркс потер лоб рукой и начал читать. Никакого обращения не было.
«Это письмо вам пишет член экипажа, который не является человеком. Я выбрал такой путь, поскольку он объединяет мои интересы с вашими. Мне было бы желательно, чтобы вы сорвали или затруднили реализацию планов электронных фирм. Поэтому я хочу сообщить вам информацию о свойствах нелинейников, насколько они мне известны по собственному опыту. Я написал письмо еще в гостинице, прежде чем вас увидел. Тогда я еще не шал, будет ли человек, который должен стать командиром «Голиафа», готов со мной сотрудничать, однако по вашему поведению при первой встрече понял, что вы желаете того же самого, что и я. Поэтому я уничтожил первый вариант письма и написал это. По моему мнению, реализация проекта фирм не обещает мне ничего хорошего. Вообще говоря, производство нелинейников имеет смысл лишь при условии, что эти искусственные существа превосходят человека в широком диапазоне параметров. В противном случае они никому не нужны. Сразу довожу до вашего сведения, что я вчетверо легче переношу перегрузки, доза излучения до семидесяти пяти тысяч рентген не приносит мне вреда, у меня имеется орган (индикатор), чувствительный к радиоактивности, я не нуждаюсь в кислороде и пище, наконец, я способен проделывать в уме, без какой-либо помощи, математические действия в области анализа, алгебры, геометрии со скоростью лишь в три раза меньшей, чем скорость больших вычислительных машин. По сравнению с человеком, насколько мне удается это оценить, я в значительной степени лишен эмоциональной жизни. Множество вещей, всецело поглощающих человека, мне безразличны. Большинство литературных произведений, театральных пьес и т. п. я воспринимаю как неинтересные либо нескромные сплетни, как своего рода подглядывание в замочную скважину. Причем с познавательной точки зрения всё это приносит ничтожно малую пользу. Зато очень много значит для меня музыка. Мне свойственно также чувство ответственности, стойкость, я способен на дружбу и уважение интеллектуальных достоинств. У меня нет ощущения, будто я выполняю своп обязанности на борту «Голиафа» по принуждению, так как я делаю то единственное, что хорошо умею, а делать что-либо добросовестно доставляет мне удовольствие. Не существует ситуации, которые я воспринимал бы эмоционально. Я всегда остаюсь наблюдателем происходящего. Я обладаю памятью, не сравнимой с человеческой. Я могу цитировать целые главы из однажды прочитанных произведений, могу «заряжаться информацией», непосредственно подключаясь к блоку памяти большой вычислительной машины. Могу также произвольно забывать то, что сочту излишним держать в памяти. Мое отношение к людям негативно. Я сталкивался почти исключительно с учеными и техниками — даже они действуют под влиянием импульса, плохо скрывают предубеждения, легко впадают в крайности, относясь к такому существу, как я, либо покровительственно, либо, наоборот, с отвращением, неприязнью, причем мои неудачи огорчали их, как моих создателей, и радовали, как людей (всё же они совершеннее меня!). Я знал только одного человека, который не проявлял подобной двойственности. Я не агрессивен и не коварен, хотя и способен на непонятные для вас поступки, если они ведут к намеченной цели. У меня нет никаких так называемых моральных принципов, но я не стал бы совершать преступления или планировать грабеж. Это столь же нелепо, как использовать микроскоп, чтобы колоть орехи. Вмешиваться в мелочные человеческие интриги я считаю пустым занятием. Сто лет назад я решил бы, наверное, сделаться ученым; сегодня в науке уже нельзя работать в одиночку, а не в моей натуре делиться чем-либо с кем бы то ни было. Ваш мир для меня ужасно пустынен и достоин быть ставкой в игре только как целое; демократия — это владычество интриганов, выбранных глупцами, и вся ваша алогичность проявляется в погоне за невозможным — вы жаждете, чтобы шестеренки часов определяли ход времени! Я задумывался над тем, что мне дала бы власть. Очень немного: невелика честь господствовать над такими существами; немного, но больше, чем ничего. Итак, поделить всю вашу историю на две эпохи — до меня и начиная с меня,
