у самого трона. А он-то, такой открытый и с виду неиспорченный юноша, зачем напал на крестоносцев?
Мадленка закусила губу. Князь Август ей нравился, и, видит бог, она бы дорого дала, чтобы он никоим образом не был замешан в столь странном и страшном деле. Настоятельница была его крестной матерью. Что это доказывает? Ничего. Но у него точь-в-точь такие стрелы, как те, что поразили Михала. И опять: что это доказывает? Ничего.
Мадленка встрепенулась. «Надо выяснить, где он и его люди были утром десятого числа», – внезапно подумала она. Бог мой, как все просто! Следует узнать, кто еще пользуется стрелами – как их назвал крестоносец, каро, – с тяжелым наконечником. И опять же: подпадут под подозрение только те, кто отлучался утром десятого или немного раньше.
От собственной сообразительности Мадленка повеселела, и на душе у нее сделалось тепло.
Но для того, чтобы вычислить истинного убийцу, необходимо остаться при дворе. И еще: хорошо бы найти самозваную Мадленку Соболевскую и втереться к ней в доверие. Дед говорил, что не родилась еще та женщина, которая умеет держать язык за зубами, а дед, что ни говори, разбирался в таких вещах.
Толпа придворных ожила, зашевелилась.
– Князь идет! – послышались голоса.
Мадленка обернулась к дверям. Ей стало любопытно, как же на самом деле выглядит всесильный князь Диковский, которому когда-то отказался присягать ее отец.
Князь появился не один, а в сопровождении маленького, чинно семенящего человека – лысого, кругленького, с крючковатым носом – в духовном облачении.
– Епископ Флориан, – дохнул кто-то в ухо Мадленке.
Но не епископ Флориан привлек ее внимание. Мадленка привстала на цыпочки и даже рот раскрыла от изумления. Так вот он, оказывается, каков, князь Доминик!
Угрюмый ксендз? Господин с постной физиономией? Фиг вам! На полголовы выше всех присутствующих, широкий в плечах, видный молодец с черными кудрями до плеч, высоким крутым лбом и соболиными бровями, из-под которых весело смотрели искрящиеся зеленые глаза.
Князь рассек толпу (епископ еле-еле поспевал за ним), рассеянно кинул взгляд куда-то вбок, на пустеющее ныне место (ага, здесь, наверное, всегда стояла его мать, догадалась чуткая Мадленка) и сел. На князе было что-то черное поверх чего-то алого, на груди висела массивная золотая цепь, на пальце сверкал, подмигивая, драгоценный перстень. Мадленка оглянулась и увидела, как некоторые сановные паны подтянулись, как по команде, выпятили грудь и втянули животы. Женщины тоже оживились, но несколько иначе: улыбались украдкой, вздыхали и бросали на князя нежные томные взоры. Мадленку это почему-то рассердило.
Князь о чем-то вполголоса заговорил с племянником, но тут их прервали: двери неожиданно распахнулись, и в зал вбежала невысокая русоволосая девушка в платье серого алтабаса[4]. Она обвела придворных отчаянным взором, подбежала к князю, кинулась перед ним на колени и выкрикнула душераздирающим голосом:
– Яви милость, князь! Пожалей несчастную!
Толпа заволновалась, придворные недоуменно переглядывались. «Кто она, кто такая?» – перелетало из уст в уста.
Князь Доминик повелительно простер правую руку, и шум тотчас стих.
– Любезные господа, – негромко отчеканил он, – вы видите перед собой Магдалену Соболевскую, единственную, кто уцелел после страшной резни, учиненной крестоносцами. Многие из вас уже слышали о ней.
Девушка в сером рыдала, распростершись на полу. Несколько дам подошли, чтобы поднять ее; но она решительно оттолкнула их, продолжая рыдать:
– На моих глазах их всех… на моих глазах… убили… не пощадили никого… Мать Евлалия… она только успела сказать: «Что творите, ироды?» – и этот… рыцарь…
Мадленка ощущала в душе странную пустоту. Она думала: я, именно я должна быть сейчас перед князем… все эти воспоминания должны принадлежать мне… Но девушка не чувствовала ничего, только жгучий и вместе с тем холодный интерес. Ах, какая лицедейка, какая талантливая лицедейка! Речь обрывается на полуслове… актриса захлебывается рыданиями… и неудивительно, что на всех лицах можно прочесть негодование, что высокий пан напротив с жидкой бородой покраснел, как вареный рак, а вон та немолодая дама в безвкусном коричневом платье утирает слезы уголком вышитого платка.
– Они убили всех! – истошно, в голос завыла самозванка. – Никого не пощадили, никого, даже моего брата, моего… единственного брата! Покарай их!
– Покарай их! – повторило несколько голосов.
Мадленка вздрогнула: не мечтала ли она о чем-то подобном? И вот ее мечта сбывается, сбывается на глазах – но каким чудовищным, уродливым образом.
Кое-как девушку оторвали от пола, подняли, повели. Она всхлипывала, валилась на бок, голова ее бессильно клонилась вперед, и когда глаза ее случайно на миг встретились с глазами Мадленки, та готова была поклясться, что в очах самозванки застыло выражение самого искреннего горя, а на лице проступила обреченность затравленного зверя.
«Ничего, – во внезапном приступе вдохновенной ярости подумала Мадленка, – я тебя раскушу, даст бог… И не таких раскусывали».
Прием закончился, не начавшись. Часть придворных отправилась вслед за страдалицей, засвидетельствовать ей почтение и предложить свои услуги, часть потянулась вслед за ними из чистого любопытства. В зале осталось не более полутора десятка человек – чернокудрый князь Доминик, его племянник, епископ, писец, Мадленка и несколько дам и благородных шляхтичей. Мадленка поколебалась, отправиться ли ей вслед за самозванкой, чтобы попытаться с ней подружиться, или остаться и все же рискнуть рассказать князю правду о происходящем, но тут она вспомнила последнее свое видение, закончившееся приказом посадиться на кол, и ей сразу же расхотелось откровенничать с кем бы то ни было.
– Это неразумно, князь, – говорил меж тем епископ Флориан, укоризненно качая головой. – Нам не с руки воевать сейчас с крестоносцами.
– Епископ, произошло чудовищное преступление, и я обязан разобраться в нем, – твердо отвечал князь, потирая подбородок рукою, поставленной на подлокотник трона. – Вы же слышали, что говорила несчастная, вы были вчера, когда она появилась. Настоятельница исчезла, а эта девушка – единственная ниточка, которая у нас есть. Что я скажу королю, если он спросит меня, что случилось с его родственницей?
– Королева Ядвига преставилась двадцать один год тому назад, – заметил епископ, как показалось Мадленке, не слишком вежливо.
Князь метнул на прелата огненный взгляд.
– На вашем месте, – упорствовал епископ, – я бы не доверял Мадленке, тем более что она из Соболевских, а вам отлично известно, что они за народ и как на них можно положиться.
Настоящая Мадленка, услышав его слова, почувствовала, что у нее даже уши загорелись.
– Между нами, – продолжал епископ, понизив голос, – она показалась мне немного не в себе, почти как безумная Эдита.
– Епископ! – с возмущением воскликнул Август. – Не забываетесь ли вы?
– Ничуть, – осадил юного вельможу Флориан. – Все, что у вас есть, это слова девушки. Король, может быть, и поверит вам, но крестоносцы, если вы явитесь к ним с ее рассказом, поднимут вас на смех. Пусть панна Соболевская укажет, где именно произошло ужасное несчастье. Она все кивает на какой-то лес… – Так обыщите его, найдите тела, пусть их опознают и похоронят по-христиански. Таков ваш долг. Потом уже можно будет говорить о возмездии и прочем, смущать народ и призывать к бунту.
– Кажется, вы не верите молодой панне, – мрачно заметил какой-то вельможа в шитом тусклым золотом жупане. – Вы что же, решили, будто она выдумала кошмарную историю ради собственного удовольствия?
Епископ протестующе потряс пухлыми руками.
– О, ничего подобного! Но наша панна и впрямь немного не в себе. Сегодня утром я счел своим долгом побеседовать с ней. Она не смогла мне точно сказать, сколько с ней было вещей и какие они, не помнит, как
